Неточные совпадения
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится,
большой, как лошадь в цирке, вставшая
на задние ноги, и
пойдет к себе, а отец крикнет вслед ему...
В одно из воскресений Борис, Лидия, Клим и сестры Сомовы
пошли на каток, только что расчищенный у городского берега реки.
Большой овал сизоватого льда был обставлен елками, веревка, свитая из мочала, связывала их стволы. Зимнее солнце, краснея, опускалось за рекою в черный лес, лиловые отблески ложились
на лед. Катающихся было много.
— Вы бы писали прозу,
на прозе
больше заработаете денег и скорее
славу.
Ездили
на рослых лошадях необыкновенно
большие всадники в
шлемах и латах; однообразно круглые лица их казались каменными; тела, от головы до ног, напоминали о самоварах, а ноги были лишние для всадников.
Потом
пошли один за другим, но все
больше, гуще, нищеподобные люди, в лохмотьях, с растрепанными волосами, с опухшими лицами;
шли они тихо,
на вопросы встречных отвечали кратко и неохотно; многие хромали.
Самгин
пошел с ним. Когда они вышли
на улицу, мимо ворот шагал, покачиваясь,
большой человек с выпученным животом, в рыжем жилете, в оборванных, по колени, брюках, в руках он нес измятую шляпу и, наклоня голову, расправлял ее дрожащими пальцами. Остановив его за локоть, Макаров спросил...
— Витте приехал. Вчера
идет с инженером Кази и Квинтилиана цитирует: «Легче сделать
больше, чем столько». Самодовольный мужик. Привозят рабочих встречать царя. Здешних, должно быть, мало или не надеются
на них. Впрочем, вербуют в Сормове и в Нижнем, у Доброва-Набгольц.
— Пора
идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И все в нем рычит: я те не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского
на московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся в улицу серенький курятничек в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», —
больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
— Так, — сказала она, наливая чай. — Да, он не получил телеграмму, он кончил срок
больше месяца назад и он немного
пошел пешком с одними этнографы. Есть его письмо, он будет сюда
на эти дни.
Самгин
шел тихо, как бы опасаясь расплескать
на ходу все то, чем он был наполнен.
Большую часть сказанного Кутузовым Клим и читал и слышал из разных уст десятки раз, но в устах Кутузова эти мысли принимали как бы густоту и тяжесть первоисточника. Самгин видел пред собой Кутузова в тесном окружении раздраженных, враждебных ему людей вызывающе спокойным, уверенным в своей силе, — как всегда, это будило и зависть и симпатию.
По тротуару величественно плыл
большой коричневый ком сгущенной скуки, — пышно одетая женщина вела за руку мальчика в матроске, в фуражке с лентами; за нею
шел клетчатый человек, похожий
на клоуна, и шумно сморкался в платок, дергая себя за нос.
Пропев панихиду,
пошли дальше, быстрее.
Идти было неудобно. Ветки можжевельника цеплялись за подол платья матери, она дергала ногами, отбрасывая их, и дважды больно ушибла ногу Клима.
На кладбище соборный протоиерей Нифонт Славороссов,
большой, с седыми космами до плеч и львиным лицом, картинно указывая одной рукой
на холодный цинковый гроб, а другую взвесив над ним, говорил потрясающим голосом...
Дослушав речь протопопа, Вера Петровна поднялась и
пошла к двери,
большие люди сопровождали ее, люди поменьше, вставая, кланялись ей, точно игуменье; не отвечая
на поклоны, она шагала величественно, за нею, по паркету, влачились траурные плерезы, точно сгущенная тень ее.
— Нет, — ответил Самгин и
пошел быстрее, но через несколько шагов девушка обогнала его, ее, как ребенка, нес
на руках
большой, рыжебородый человек. Трое, спешным шагом, пронесли убитого или раненого, тот из них, который поддерживал голову его, — курил. Сзади Самгина кто-то тяжело, точно лошадь, вздохнул.
Пошли в соседнюю комнату, там,
на большом, красиво убранном столе, кипел серебряный самовар, у рояля, в углу, стояла Дуняша, перелистывая ноты,
на спине ее висели концы мехового боа, и Самгин снова подумал о ее сходстве с лисой.
«Москва опустила руки», — подумал он, шагая по бульварам странно притихшего города. Полдень, а людей
на улицах немного и все
больше мелкие обыватели; озабоченные, угрюмые, небольшими группами они стояли у ворот, куда-то
шли, тоже по трое, по пяти и более. Студентов было не заметно, одинокие прохожие — редки, не видно ни извозчиков, ни полиции, но всюду торчали и мелькали мальчишки, ожидая чего-то.
— Благодару вам! — откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что он нарочито исказил слова, — еще раз это не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. — Господин Брагин знает сионизм как милую шутку: сионизм — это когда один еврей
посылает другого еврея в Палестину
на деньги третьего еврея. Многие любят шутить
больше, чем думать…
Заходило солнце, снег
на памятнике царя сверкал рубинами, быстро
шли гимназистки и гимназисты с коньками в руках; проехали сани, запряженные парой серых лошадей; лошади были покрыты голубой сеткой, в санях сидел
большой военный человек, два полицейских скакали за ним, черные кони блестели, точно начищенные ваксой.
Внизу в
большой комнате они толпились, точно
на вокзале, плотной массой
шли к буфету; он сверкал разноцветным стеклом бутылок, а среди бутылок, над маленькой дверью, между двух шкафов, возвышался тяжелый киот, с золотым виноградом, в нем — темноликая икона; пред иконой, в хрустальной лампаде, трепетал огонек, и это придавало буфету странное сходство с иконостасом часовни.
— В своей ли ты реке плаваешь? — задумчиво спросила она и тотчас же усмехнулась, говоря: — Так — осталась от него кучка тряпок? А был
большой… пакостник. Они трое: он, уездный предводитель дворянства да управляющий уделами — девчонок-подростков портить любили. Архиерей донос
посылал на них в Петербург, — у него епархиалочку отбили, а он для себя берег ее. Теперь она — самая дорогая распутница здесь. Вот, пришел, негодяй!
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее
на прилавки, засовывая
на пустые полки; затем они, «гуськом»
идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в
большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
Настроенный еще более сердито, Самгин вошел в
большой белый ящик, где сидели и лежали
на однообразных койках — однообразные люди, фигуры в желтых халатах; один из них
пошел навстречу Самгину и, подойдя, сказал знакомым ровным голосом, очень тихо...
Становилось темнее, с гор повеяло душистой свежестью, вспыхивали огни,
на черной плоскости озера являлись медные трещины. Синеватое туманное небо казалось очень близким земле, звезды без лучей, похожие
на куски янтаря, не углубляли его. Впервые Самгин подумал, что небо может быть очень бедным и грустным. Взглянул
на часы: до поезда в Париж оставалось
больше двух часов. Он заплатил за пиво, обрадовал картинную девицу крупной прибавкой «
на чай» и не спеша
пошел домой, размышляя о старике, о корке...
За спиной его щелкнула ручка двери. Вздрогнув, он взглянул через плечо назад, — в дверь втиснулся толстый человек, отдуваясь, сунул
на стол шляпу, расстегнул верхнюю пуговицу сюртука и, выпятив живот величиной с
большой бочонок, легко
пошел на Самгина, размахивая длинной правой рукой, точно собираясь ударить.
Пошли в угол террасы; там за трельяжем цветов, под лавровым деревом сидел у стола
большой, грузный человек. Близорукость Самгина позволила ему узнать Бердникова, только когда он подошел вплоть к толстяку. Сидел Бердников, положив локти
на стол и высунув голову вперед, насколько это позволяла толстая шея. В этой позе он очень напоминал жабу. Самгину показалось, что птичьи глазки Бердникова блестят испытующе, точно спрашивая...
Он заслужил в городе
славу азартнейшего игрока в винт, и Самгин вспомнил, как в комнате присяжных поверенных при окружном суде рассказывали: однажды Гудим и его партнеры играли непрерывно двадцать семь часов, а
на двадцать восьмом один из них, сыграв «
большой шлем», от радости помер, чем и предоставил Леониду Андрееву возможность написать хороший рассказ.
Он встал,
пошел к себе в комнату, но в вестибюле его остановил странный человек, в расстегнутом пальто
на меху, с каракулевой шапкой в руке,
на его
большом бугристом лице жадно вытаращились круглые, выпуклые глаза,
на голове — клочья полуседой овечьей шерсти, голова —
большая и сидит
на плечах, шеи — не видно, человек кажется горбатым.
— Эй, эй — Князев, — закричал Дронов и побежал вслед велосипедисту, с
большой бородой, которую он вез
на левом плече. Самгин минуту подождал Ивана и
пошел дальше.