Неточные совпадения
Он всегда
говорил, что
на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался
с Варавкой; сердито выкатывая черные
глаза, он кричал...
У него была привычка беседовать
с самим собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался
на минуту,
на две, а помолчав, начинал
говорить очень тихо и непонятно. В такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая
на учителя левым
глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал...
Клим понял, что Варавка не хочет
говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул
на мать, но не встретил ее
глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь
с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
Оставшись
глаз на глаз с Лидией, он удивленно почувствовал, что не знает, о чем
говорить с нею. Девушка прошлась по террасе, потом спросила, глядя в лес...
Осторожно перекинулись незначительными фразами. Маргарита напомнила ему, что он поступил
с нею невежливо. Шли медленно, она смотрела
на него искоса, надув губы, хмурясь; он старался
говорить с нею добродушно, заглядывал в
глаза ее ласково и соображал: как внушить ей, чтоб она пригласила его к себе?
Глаза ее щурились и мигали от колючего блеска снежных искр. Тихо, суховато покашливая, она
говорила с жадностью долго молчавшей, как будто ее только что выпустили из одиночного заключения в тюрьме. Клим отвечал ей тоном человека, который уверен, что не услышит ничего оригинального, но слушал очень внимательно. Переходя
с одной темы
на другую, она спросила...
Вполголоса, растягивая гласные, она начала читать стихи; читала напряженно, делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя рукой. Стихи были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они
говорили о девах
с золотыми повязками
на глазах, о трех слепых сестрах. Лишь в двух строках...
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут
с языка, Самгин
на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак, стоя у окна, растекалась по тусклым стеклам голубым пятном. Брат стоял у стола, держа пред
глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел
на Кутузова, который, усмехаясь,
говорил ему что-то.
Клим не мог представить его иначе, как у рояля, прикованным к нему, точно каторжник к тачке, которую он не может сдвинуть
с места. Ковыряя пальцами двуцветные кости клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные аккорды и, склонив набок голову, глубоко спрятанную в плечи, скосив
глаза, присматривался к звукам.
Говорил он мало и только
на две темы:
с таинственным видом и тихим восторгом о китайской гамме и жалобно,
с огорчением о несовершенстве европейского уха.
Варавка вытаскивал из толстого портфеля своего планы, бумаги и
говорил о надеждах либеральных земцев
на нового царя, Туробоев слушал его
с непроницаемым лицом, прихлебывая молоко из стакана. В двери
с террасы встал Лютов, мокроволосый, красный, и объявил, мигая косыми
глазами...
Клим никогда еще не видел ее такой оживленной и властной. Она подурнела, желтоватые пятна явились
на лице ее, но в
глазах было что-то самодовольное. Она будила смешанное чувство осторожности, любопытства и, конечно, те надежды, которые волнуют молодого человека, когда красивая женщина смотрит
на него ласково и ласково
говорит с ним.
Глаза матери светились ярко, можно было подумать, что она немного подкрасила их или пустила капельку атропина. В новом платье, красиво сшитом,
с папиросой в зубах, она была похожа
на актрису, отдыхающую после удачного спектакля. О Дмитрии она
говорила между прочим, как-то все забывая о нем, не договаривая.
Говоря, Томилин делал широкие, расталкивающие жесты, голос его звучал властно,
глаза сверкали строго. Клим наблюдал его
с удивлением и завистью. Как быстро и резко изменяются люди! А он все еще играет унизительную роль человека,
на которого все смотрят, как
на ящик для мусора своих мнений. Когда он уходил, Томилин настойчиво сказал ему...
Через четверть часа он, сидя
на стуле, ласточкой летал по комнате и
говорил в трехбородое лицо
с огромными
глазами...
То, что произошло после этих слов, было легко, просто и заняло удивительно мало времени, как будто несколько секунд. Стоя у окна, Самгин
с изумлением вспоминал, как он поднял девушку
на руки, а она, опрокидываясь спиной
на постель, сжимала уши и виски его ладонями,
говорила что-то и смотрела в
глаза его ослепляющим взглядом.
Капитан Горталов, бывший воспитатель в кадетском корпусе, которому запретили деятельность педагога, солидный краевед, талантливый цветовод и огородник, худощавый, жилистый,
с горячими
глазами, доказывал редактору, что протуберанцы являются результатом падения твердых тел
на солнце и расплескивания его массы, а у чайного стола крепко сидел Радеев и
говорил дамам...
Незадолго до этого дня пред Самгиным развернулось поле иных наблюдений. Он заметил, что бархатные
глаза Прейса смотрят
на него более внимательно, чем смотрели прежде. Его всегда очень интересовал маленький, изящный студент, не похожий
на еврея спокойной уверенностью в себе и
на юношу солидностью немногословных речей. Хотелось понять: что побуждает сына фабриканта шляп заниматься проповедью марксизма? Иногда Прейс, состязаясь
с Маракуевым и другими народниками в коридорах университета,
говорил очень странно...
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать
с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась
на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, —
говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж,
говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я еще поплакала. А потом —
глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!
Говорил он мрачно, решительно, очень ударяя
на о и переводя угрюмые
глаза с дяди Миши
на Сомову,
с нее
на Клима. Клим подумал, что возражать этому человеку не следует, он, пожалуй, начнет ругаться, но все-таки попробовал осторожно спросить его по поводу цинизма; Гусаров грубовато буркнул...
«Побывав
на сцене, она как будто стала проще», — подумал Самгин и начал
говорить с нею в привычном, небрежно шутливом тоне, но скоро заметил, что это не нравится ей; вопросительно взглянув
на него раз-два, она сжалась, примолкла. Несколько свиданий убедили его, что держаться
с нею так, как он держался раньше, уже нельзя, она не принимает его шуточек, протестует против его тона молчанием; подожмет губы, прикроет
глаза ресницами и — молчит. Это и задело самолюбие Самгина, и обеспокоило его, заставив подумать...
Хотя кашель мешал Дьякону, но
говорил он
с великой силой, и
на некоторых словах его хриплый голос звучал уже по-прежнему бархатно. Пред
глазами Самгина внезапно возникла мрачная картина: ночь, широчайшее поле, всюду по горизонту пылают огромные костры, и от костров идет во главе тысяч крестьян этот яростный человек
с безумным взглядом обнаженных
глаз. Но Самгин видел и то, что слушатели, переглядываясь друг
с другом, похожи
на зрителей в театре,
на зрителей, которым не нравится приезжий гастролер.
На берегу тихой Поруссы сидел широкобородый запасной в солдатской фуражке, голубоглазый красавец; одной рукой он обнимал большую, простоволосую бабу
с румяным лицом и безумно вытаращенными
глазами, в другой держал пестрый ее платок, бутылку водки и — такой мощный, рослый —
говорил женским голосом, пронзительно...
— Вообще — жить становится любопытно, —
говорил он, вынув дешевенькие стальные часы, глядя
на циферблат одним
глазом. — Вот — не хотите ли познакомиться
с одним интереснейшим явлением? Вы, конечно, слышали: здесь один попик организует рабочих. Совершенно легально,
с благословения властей.
В ее изумлении Самгин не нашел ничего лестного для себя, и она мешала ему слушать. Человек
с напудренным лицом клоуна, длинной шеей и неподвижно вытаращенными
глазами, оглядывая людей, напиравших
на него,
говорил негромко, но так, что слов его не заглушал ни шум отодвигаемых стульев, ни возбужденные голоса людей, уже разбившихся
на маленькие группки.
Пришел длинный и длинноволосый молодой человек
с шишкой
на лбу,
с красным, пышным галстуком
на тонкой шее; галстук, закрывая подбородок, сокращал, а пряди темных, прямых волос уродливо суживали это странно-желтое лицо,
на котором широкий нос казался чужим.
Глаза у него были небольшие, кругленькие,
говоря, он сладостно мигал и улыбался снисходительно.
Самгин ожидал не этого; она уже второй раз как будто оглушила, опрокинула его. В
глаза его смотрели очень яркие, горячие
глаза; она поцеловала его в лоб, продолжая
говорить что-то, — он, обняв ее за талию, не слушал слов. Он чувствовал, что руки его, вместе
с физическим теплом ее тела, всасывают еще какое-то иное тепло. Оно тоже согревало, но и смущало, вызывая чувство, похожее
на стыд, — чувство виновности, что ли? Оно заставило его прошептать...
Самгину показалось, что
глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины смотрят
на нее не отрываясь, покорно, даже как будто
с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним,
говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни…
Еще более неприятно было установить, что его отношение к Мише совпадает
с отношением Безбедова, который смотрел
на юношу, дико выкатывая
глаза,
с неприкрытой злостью и
говорил с ним презрительно, рычащими словами.
Но спрашивал он мало, а больше слушал Марину, глядя
на нее как-то подчеркнуто почтительно. Шагал по улицам мерным, легким шагом солдата, сунув руки в карманы черного, мохнатого пальто, носил бобровую шапку
с козырьком, и
глаза его смотрели из-под козырька прямо, неподвижно, не мигая. Часто посещал церковные службы и, восхищаясь пением,
говорил глубоким баритоном...
«Так никто не
говорил со мной». Мелькнуло в памяти пестрое лицо Дуняши, ее неуловимые
глаза, — но нельзя же ставить Дуняшу рядом
с этой женщиной! Он чувствовал себя обязанным сказать Марине какие-то особенные, тоже очень искренние слова, но не находил достойных. А она, снова положив локти
на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук,
говорила уже деловито, хотя и мягко...
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его
с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив
на ворох валежника в саду, встал против, махая в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные
глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то
говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя...
Длинный, тощий,
с остатками черных,
с проседью, курчавых и, видимо, жестких волос
на желтом черепе, в форме дыни,
с бородкой клином, горбоносый, он
говорил неутомимо, взмахивая густыми бровями, такие же густые усы быстро шевелились над нижней, очень толстой губой, сияли и таяли влажные, точно смазанные маслом, темные
глаза. Заметив, что сын не очень легко владеет языком Франции, мать заботливо подсказывала сыну слова, переводила фразы и этим еще более стесняла его.
— Он всегда о людях
говорил серьезно, а о себе — шутя, — она, порывисто вставая, бросив скомканный платок
на пол, ушла в соседнюю комнату,
с визгом выдвинула там какой-то ящик,
на пол упала связка ключей, — Самгину почудилось, что Лютов вздрогнул, даже приоткрыл
глаза.
«Я попал в анекдот, в водевиль», — сообразил Самгин. И,
с огорчением глядя в ласковые
глаза,
на высокий бюст Лиз, заявил, что он, к сожалению, через час уезжает в Швейцарию. Лиз выпустила его руку,
говоря с явной досадой...
О себе он наговорил чепухи, а
на вопрос о революции строго ответил, что об этом не
говорят с женщиной в постели, и ему показалось, что ответ этот еще выше поднял его в
глазах Бланш.
Говорила она
с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные
глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у человека
с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом
с Таисьей, взглянув
на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку, поправляя волосы над ухом.
— Ах, если б можно было написать про вас, мужчин, все, что я знаю, —
говорила она, щелкая вальцами, и в ее
глазах вспыхивали зеленоватые искры. Бойкая, настроенная всегда оживленно, окутав свое тело подростка в яркий китайский шелк, она, мягким шариком, бесшумно каталась из комнаты в комнату, напевая французские песенки, переставляя
с места
на место медные и бронзовые позолоченные вещи, и стрекотала, как сорока, — страсть к блестящему у нее была тоже сорочья, да и сама она вся пестро блестела.
Он старался
говорить не очень громко, памятуя, что
с годами суховатый голос его звучит
на высоких нотах все более резко и неприятно. Он избегал пафоса, не позволял себе горячиться, а когда
говорил то, что казалось ему особенно значительным, — понижал голос, заметив, что этим приемом усиливает напряжение внимания слушателей.
Говорил он сняв очки, полагая, что блеск и выражение близоруких
глаз весьма выгодно подчеркивает силу слов.
Говорил очень высокий старик,
с длинной остроконечной бородой, она опускалась
с темного, костлявого лица,
на котором сверкали круглые, черные
глаза и вздрагивал острый нос.
Ногайцев старался утешать, а приват-доцент Пыльников усиливал тревогу. Он служил
на фронте цензором солдатской корреспонденции, приехал для операции аппендикса,
с месяц лежал в больнице, сильно похудел, оброс благочестивой светлой бородкой, мягкое лицо его подсохло, отвердело,
глаза открылись шире, и в них застыло нечто постное, унылое. Когда он молчал, он сжимал челюсти, и борода его около ушей непрерывно, неприятно шевелилась, но молчал он мало, предпочитая
говорить.
Это
говорил высоким, но тусклым голосом щегольски одетый человек небольшого роста, черные волосы его зачесаны
на затылок, обнажая угловатый высокий лоб, темные
глаза в глубоких глазницах, желтоватую кожу щек, тонкогубый рот
с черненькими полосками сбритых усов и острый подбородок.