Неточные совпадения
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки,
о которых
говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и
многим другим.
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он забыл
о том, что помнит отец? Нет, отец не выдумал, ведь и мама тоже
говорит, что в нем, Климе,
много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Трудно было понять, что
говорит отец, он
говорил так
много и быстро, что слова его подавляли друг друга, а вся речь напоминала
о том, как пузырится пена пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки.
Но этот народ он не считал тем, настоящим,
о котором так
много и заботливо
говорят, сочиняют стихи, которого все любят, жалеют и единодушно желают ему счастья.
Но иногда рыжий пугал его: забывая
о присутствии ученика, он
говорил так
много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю
о себе. Однако и шум не всегда будил Томилина, он продолжал
говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
А затем вдруг, размеренно, тусклым голосом он
говорил о запросах народной души, обязанностях интеллигенции и особенно
много об измене детей священным заветам отцов.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и
много, как прежде,
говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что
говорит он не
о том, что думает.
Самым авторитетным человеком у Премировых был Кутузов, но, разумеется, не потому, что
много и напористо
говорил о политике, а потому, что артистически пел.
Но, просматривая идеи, знакомые ему, Клим Самгин не находил ни одной удобной для него, да и не мог найти, дело шло не
о заимствовании чужого, а
о фабрикации своего. Все идеи уже только потому плохи, что они — чужие, не
говоря о том, что
многие из них были органически враждебны, а иные — наивны до смешного, какова, например, идея Макарова.
Одетая, как всегда, пестро и крикливо, она
говорила так громко, как будто все люди вокруг были ее добрыми знакомыми и можно не стесняться их. Самгин охотно проводил ее домой, дорогою она рассказала
много интересного
о Диомидове, который, плутая всюду по Москве, изредка посещает и ее,
о Маракуеве, просидевшем в тюрьме тринадцать дней, после чего жандармы извинились пред ним,
о своем разочаровании театральной школой. Огромнейшая Анфимьевна встретила Клима тоже радостно.
— Да, — тут
многое от церкви, по вопросу об отношении полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор — умный враг и — прав, когда он
говорит о «не тяжелом, но губительном господстве женщины». Я думаю, у нас он первый так решительно и верно указал, что женщина бессознательно чувствует свое господство, свое центральное место в мире. Но сказать, что именно она является первопричиной и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.
— Вот такой — этот настоящий русский, больше, чем вы обе, — я так думаю. Вы помните «Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно
говорил о начальнике в тюрьме, да!
О, этот может
много делать! Ему будут слушать, верить, будут любить люди. Он может… как
говорят? — может утешивать. Так? Он — хороший поп!
Варвара сидела у борта, держась руками за перила, упираясь на руки подбородком, голова ее дрожала мелкой дрожью, непокрытые волосы шевелились. Клим стоял рядом с нею, вполголоса вспоминая стихи
о море,
говорить громко было неловко, хотя все пассажиры давно уже пошли спать. Стихов он знал не
много, они скоро иссякли, пришлось
говорить прозой.
И еще раз убеждался в том, как
много люди выдумывают, как они, обманывая себя и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать в нескольких городах провинции, тоже начинала
говорить о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации рабочих кружков, он уже знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он был уверен, что все человеческие выдумки взвешены в нем, как пыль в луче солнца.
— Болтун, — сказала
о нем Любаша. —
Говорит, что у него широкие связи среди рабочих, а никому не передает их. Теперь
многие хвастаются связями с рабочими, но это очень похоже на охотничьи рассказы. А вот господин Зубатов имеет основание хвастаться…
Самгин понимал, что
говорит излишне
много и что этого не следует делать пред человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он не мог остановить, точно в нем, против его воли,
говорил другой человек. И возникало опасение, что этот другой может рассказать правду
о записке,
о Митрофанове.
Потом он думал еще
о многом мелочном, — думал для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему жить так, как живут эти люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал
о Никоновой: вот с кем он хотел бы
говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
Было уже довольно
много людей, у которых вчерашняя «любовь к народу» заметно сменялась страхом пред народом, но Редозубов отличался от этих людей явным злорадством, с которым он
говорил о разгромах крестьянами помещичьих хозяйств.
Эту группу, вместе с гробом впереди ее, окружала цепь студентов и рабочих, державших друг друга за руки, у
многих в руках — револьверы. Одно из крепких звеньев цепи — Дунаев, другое — рабочий Петр Заломов, которого Самгин встречал и
о котором
говорили, что им была организована защита университета, осажденного полицией.
— Был в университете Шанявского, — масса народа! Ужасно
много! Но — все не то, знаете, не
о том они
говорят!
О евреях он был способен
говорить очень
много.
Говорил, облизывая губы фиолетовым языком, и в туповатых глазах его поблескивало что-то остренькое и как будто трехгранное, точно кончик циркуля. Как всегда, речь свою он закончил привычно...
«Всякого заинтересовала бы. Гедонизм. Чепуха какая-то. Очевидно —
много читала.
Говорит в манере героинь Лескова.
О поручике вспомнила после всего и равнодушно. Другая бы ужасалась долго. И — сентиментально… Интеллигентские ужасы всегда и вообще сентиментальны… Я, кажется, не склонен ужасаться. Не умею. Это — достоинство или недостаток?»
Самгин подумал
о том, что года два тому назад эти люди еще не смели
говорить так открыто и на такие темы. Он отметил, что
говорят много пошлостей, но это можно объяснить формой, а не смыслом.
Самгину подумалось, что настал момент, когда можно бы заговорить с Бердниковым
о Марине, но мешал Попов, — в его настроении было что-то напряженное, подстерегающее, можно было думать, что он намерен затеять какой-то деловой разговор, а Бердников не хочет этого, потому и
говорит так
много, почти непрерывно. Вот Попов угрюмо пробормотал что-то
о безответственности, — толстый человек погладил ладонями бескостное лицо свое и заговорил более звонко, даже как бы ехидно...
— Да. В таких серьезных случаях нужно особенно твердо помнить, что слова имеют коварное свойство искажать мысль. Слово приобретает слишком самостоятельное значение, — ты, вероятно, заметил, что последнее время весьма
много говорят и пишут
о логосе и даже явилась какая-то секта словобожцев. Вообще слово завоевало так
много места, что филология уже как будто не подчиняется логике, а только фонетике… Например: наши декаденты, Бальмонт, Белый…
— Спасибо.
О Толстом я
говорила уже четыре раза, не считая бесед по телефону. Дорогой Клим Иванович — в доме нет денег и довольно
много мелких неоплаченных счетов. Нельзя ли поскорее получить гонорар за дело, выигранное вами?
— Французы всегда
говорят о войне, — уверенно ответила она и, усмехаясь, вплетая пальцы свои в сухие пальцы Самгина, объяснила: — Очень
много адвокатов, а ваше ремесло нападать, защищать. А у француза, кроме обычной клиентуры, еще бель Франс, патри… [Прекрасная Франция, отечество… (франц.)]
— Вас очень
многое интересует, — начал он, стараясь
говорить мягко. — Но мне кажется, что в наши дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на войне. Воюем мы не очень удачно. Наш военный министр громогласно, в печати заявлял
о подготовленности к войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что министр не имел ясного представления
о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать
о министре путей сообщения.
— Мы
говорим о зле слишком
много — и этим преувеличиваем силу зла, способствуем его росту.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Нет,
о петербургском ничего нет, а
о костромских и саратовских
много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень
много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Правдин. Я поведу его в мою комнату. Друзья, давно не видавшись,
о многом говорить имеют.
— Я не либерал и либералом никогда не бывал-с. Действую всегда прямо и потому даже от законов держусь в отдалении. В затруднительных случаях приказываю поискать, но требую одного: чтоб закон был старый. Новых законов не люблю-с.
Многое в них пропускается, а
о прочем и совсем не упоминается. Так я всегда
говорил, так отозвался и теперь, когда отправлялся сюда. От новых,
говорю, законов увольте, прочее же надеюсь исполнить в точности!
Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось. Во-первых, Козырь не поладил с Домашкой Стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь стал хвастаться; князя Орлова звал Гришей, а
о Мамонове и Ермолове
говорил, что они умом коротки, что он, Козырь,"
много им насчет национальной политики толковал, да мало они поняли".
А поелику навоз производить стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"Не то что в других городах, — с горечью
говорит летописец, — где железные дороги [
О железных дорогах тогда и помину не было; но это один из тех безвредных анахронизмов, каких очень
много встречается в «Летописи».