Неточные совпадения
И больше ничего не говорил, очевидно, полагая, что в трех его словах заключена достаточно убийственная оценка человека. Он
был англоманом, может
быть, потому, что
пил только «английскую
горькую», —
пил, крепко зажмурив глаза и запрокинув голову так, как будто хотел, чтобы водка проникла в затылок ему.
— Комическое — тоже имеется; это ведь сочинение длинное, восемьдесят шесть стихов. Без комического у нас нельзя — неправда
будет. Я вот похоронил, наверное, не одну тысячу людей, а ни одних похорон без комического случая — не помню. Вернее
будет сказать, что лишь такие и памятны мне. Мы ведь и на самой
горькой дороге о смешное спотыкаемся, такой народ!
И первый раз ему захотелось как-то особенно приласкать Лидию, растрогать ее до слез, до необыкновенных признаний, чтоб она обнажила свою душу так же легко, как привыкла обнажать бунтующее тело. Он
был уверен, что сейчас скажет нечто ошеломляюще простое и мудрое, выжмет из всего, что испытано им,
горький, но целебный сок для себя и для нее.
— Тут уж
есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И на плечах у него как будто не голова, а гнилая и
горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже у меня
был раза два… невозможно вообразить, на какое дело он способен!
— Я видела все это. Не помню когда, наверное — маленькой и во сне. Я шла вверх, и все поднималось вверх, но — быстрее меня, и я чувствовала, что опускаюсь, падаю. Это
был такой
горький ужас, Клим, право же, милый… так ужасно. И вот сегодня…
Особенно
был раздражен бритоголовый человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув правую руку к лицу Кутузова. Синий шар головы его теперь пришелся как раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его. Слов его Самгин не слышал, а в голосе чувствовал личную и
горькую обиду. Но
был ясно слышен сухой голос Прейса...
— А еще вреднее плотских удовольствий — забавы распутного ума, — громко говорил Диомидов, наклонясь вперед, точно готовясь броситься в густоту людей. — И вот студенты и разные недоучки, медные головы, честолюбцы и озорники, которым не жалко вас, напояют голодные души ваши, которым и
горькое — сладко, скудоумными выдумками о каком-то социализме, внушают, что
была бы плоть сыта, а ее сытостью и душа насытится… Нет! Врут! — с большой силой и торжественно подняв руку, вскричал Диомидов.
Было нечто и
горькое и злорадно охмеляющее в этих ночных, одиноких прогулках по узким панелям, под окнами крепеньких домов, где жили простые люди, люди здравого смысла, о которых так успокоительно и красиво рассказывал историк Козлов.
Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл ворота; в память о неудачном пожаре остался
горький запах дыма, лужи воды, обгоревшие доски и, в углу двора, белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым, унылым лицом, сидел у Самгина, жадно
пил пиво и, поглядывая в окно на первые звезды в черном небе, бормотал...
— Чехов и всеобщее благополучие через двести — триста лет? Это он — из любезности, из жалости.
Горький? Этот — кончен, да он и не философ, а теперь требуется, чтоб писатель философствовал. Про него говорят — делец, хитрый, эмигрировал, хотя ему ничего не грозило. Сбежал из схватки идеализма с реализмом. Ты бы, Клим Иванович, зашел ко мне вечерком посидеть. У меня всегда народишко бывает. Сегодня
будет. Что тебе тут одному сидеть? А?
— В нашем поколении единомыслия больше
было… Теперь люди стали… разнообразнее. Может
быть, свободомысленней, а? Выпьемте английской
горькой…
— Нежнейшая сельдь, первая во всем мире по вкусу, — объяснил Денисов. —
Есть у немцев селедка Бисмарк, — ну, она рядом с этой — лыко! А теперь обязательно отбить вкус английской
горькой.
— Нет, Клим Иванович, ты подумай! — сладостно воет он, вертясь в комнате. — Когда это
было, чтоб премьер-министр, у нас, затевал публичную говорильню, под руководством Гакебуша, с участием Леонида Андреева, Короленко,
Горького? Гакебушу — сто тысяч, Андрееву — шестьдесят, кроме построчной, Короленке,
Горькому — по рублю за строчку. Это тебе — не Европа! Это — мировой аттракцион и — масса смеха!
Неточные совпадения
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько
было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И
пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с
горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
Был господин невысокого рода, // Он деревнишку на взятки купил, // Жил в ней безвыездно // тридцать три года, // Вольничал, бражничал,
горькую пил, // Жадный, скупой, не дружился // с дворянами, // Только к сестрице езжал на чаек; // Даже с родными, не только // с крестьянами,
Но так как он все-таки
был сыном XVIII века, то в болтовне его нередко прорывался дух исследования, который мог бы дать очень
горькие плоды, если б он не
был в значительной степени смягчен духом легкомыслия.
Стрельцы позамялись: неладно им показалось выдавать того, кто в
горькие минуты жизни
был их утешителем; однако, после минутного колебания, решились исполнить и это требование начальства.
Произошел обычный прием, и тут в первый раз в жизни пришлось глуповцам на деле изведать, каким
горьким испытаниям может
быть подвергнуто самое упорное начальстволюбие.