Неточные совпадения
— Он даже
перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя молчит, как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы с папой так боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит — спит ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже
было поздно, все спали.
— Уехала в монастырь с Алиной Телепневой, к тетке ее, игуменье. Ты знаешь: она поняла, что у нее нет таланта для сцены. Это — хорошо. Но ей следует понять, что у нее вообще никаких талантов нет. Тогда она
перестанет смотреть на себя как на что-то исключительное и, может
быть, выучится… уважать людей.
Туробоев отошел в сторону, Лютов, вытянув шею, внимательно разглядывал мужика, широкоплечего, в пышной шапке сивых волос, в красной рубахе без пояса; полторы ноги его
были одеты синими штанами. В одной руке он держал нож, в другой — деревянный ковшик и, говоря, застругивал ножом выщербленный край ковша, поглядывая на господ снизу вверх светлыми глазами. Лицо у него
было деловитое, даже мрачное, голос звучал безнадежно, а когда он
перестал говорить, брови его угрюмо нахмурились.
Она будила его чувственность, как опытная женщина, жаднее, чем деловитая и механически ловкая Маргарита, яростнее, чем голодная, бессильная Нехаева. Иногда он чувствовал, что сейчас потеряет сознание и, может
быть, у него остановится сердце.
Был момент, когда ему казалось, что она плачет, ее неестественно горячее тело несколько минут вздрагивало как бы от сдержанных и беззвучных рыданий. Но он не
был уверен, что это так и
есть, хотя после этого она
перестала настойчиво шептать в уши его...
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья падают с деревьев в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему
быть. Я — утешаю ее: брось, говорю,
перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите
выпить? Ну, а я —
выпью.
И, наконец, его смущало, что в часы, как этот час, требовавшие от него наиболее точной самооценки, он чувствовал себя каким-то консервативным анархистом или анархистически настроенным консерватором, а это уж
было настолько своеобразно, что он
переставал понимать себя.
«Что же я тут
буду делать с этой?» — спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр
перестал играть и начал снова как раз в ту минуту, когда в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
Самгин возвратился в столовую, прилег на диван, прислушался: дождь
перестал, ветер тихо гладил стекла окна, шумел город, часы пробили восемь. Час до девяти
был необычно растянут, чудовищно вместителен, в пустоту его уложились воспоминания о всем, что пережил Самгин, и все это еще раз напомнило ему, что он — человек своеобразный, исключительный и потому обречен на одиночество. Но эта самооценка, которой он гордился, сегодня
была только воспоминанием и даже как будто ненужным сегодня.
— Мне кажется — нигде не бывает такой милой весны, как в Москве, — говорила она. — Впрочем, я ведь нигде и не
была. И — представь! — не хочется. Как будто я боюсь увидеть что-то лучше Москвы и
перестану любить ее так, как люблю.
— Человек — свят! Христос
был человек, победивший дьявола. После Христа врожденное зло
перестало существовать. Теперь зло — социальная болезнь. Один человек — беззлобен…
—
Перестань, Володька, слышишь: Шаляпина просят «Дубинушку»
петь, — строго сказала Алина.
— Вот болван! — вскричал студент и засмеялся. — И чего орет? Кость не тронута.
Перестань, дубина! Через неделю плясать
будешь…
«Ложь! — мысленно кричал Самгин. — Не кончена. Не может
быть кончена, пока не
перестанут пытать мое «я»…»
—
Перестань, а то глупостей наговоришь, стыдно
будет, — предупредила она, разглядывая крест. — Я не сержусь, понимаю: интересно! Девушка в театрах
петь готовилась, эстетикой баловалась и — вдруг выскочила замуж за какого-то купца, торгует церковной утварью. Тут, пожалуй, даже смешное
есть…
— Скука и
есть смерть. Потому и не думаешь, что
перестал жить.
Хотелось, чтоб ее речь, монотонная — точно осенний дождь,
перестала звучать, но Варвара украшалась словами еще минут двадцать, и Самгин не поймал среди них ни одной мысли, которая не
была бы знакома ему. Наконец она ушла, оставив на столе носовой платок, от которого исходил запах едких духов, а он отправился в кабинет разбирать книги, единственное богатство свое.
«Оффенбах
был действительно остроумен, превратив предисловие к «Илиаде» в комедию. Следовало бы обработать в серию легких комедий все наиболее крупные события истории культуры, чтоб люди
перестали относиться к своему прошлому подобострастно — как к его превосходительству…»
«Сомову он расписал очень субъективно, — думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского,
перестал думать о Любаше. — Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный день прожил я, — подумал он и не мог сдержать улыбку. — Могу продать дом и снова уеду за границу,
буду писать мемуары или — роман».
Слушать этот шепот под угрюмый вой фисгармонии
было очень неприятно, Самгин чувствовал в этом соединении что-то близкое мрачному юмору и вздохнул облегченно, когда Юрин,
перестав играть, выпрямил согнутую спину и сказал...
Есть слух, что стрелок — раскаявшийся провокатор, а также говорят, что на допросе он заявил: жизнь — не бессмысленна, но смысл ее сводится к поглощению отбивных котлет, и ведь неважно — съем я еще тысячу котлет или
перестану поглощать их, потому что завтра меня повесят.
Самгин насчитал восемь костров, затем — одиннадцать и
перестал считать,
были еще и маленькие костры, на них кипятились чайники, около них сидели солдаты по двое, трое.
Неточные совпадения
Стародум. Они жалки, это правда; однако для этого добродетельный человек не
перестает идти своей дорогой. Подумай ты сама, какое
было бы несчастье, ежели б солнце
перестало светить для того, чтоб слабых глаз не ослепить.
С течением времени Байбаков не только
перестал тосковать, но даже до того осмелился, что самому градскому голове посулил отдать его без зачета в солдаты, если он каждый день не
будет выдавать ему на шкалик.
Затем он начал болтать и уже не
переставал до тех пор, покуда не
был, по распоряжению начальства, выпровожен из Глупова за границу.
Вообще Михайлов своим сдержанным и неприятным, как бы враждебным, отношением очень не понравился им, когда они узнали его ближе. И они рады
были, когда сеансы кончились, в руках их остался прекрасный портрет, а он
перестал ходить. Голенищев первый высказал мысль, которую все имели, именно, что Михайлов просто завидовал Вронскому.
Портрет Анны, одно и то же и писанное с натуры им и Михайловым, должно бы
было показать Вронскому разницу, которая
была между ним и Михайловым; но он не видал ее. Он только после Михайлова
перестал писать свой портрет Анны, решив, что это теперь
было излишне. Картину же свою из средневековой жизни он продолжал. И он сам, и Голенищев, и в особенности Анна находили, что она
была очень хороша, потому что
была гораздо более похожа на знаменитые картины, чем картина Михайлова.