Неточные совпадения
— Сдаюсь, — выл Варавка и валился на диван, давя своих врагов. С него брали выкуп пирожными, конфектами, Лида причесывала его растрепанные
волосы, бороду, помуслив
палец свой, приглаживала мохнатые брови отца, а он, исхохотавшийся до изнеможения, смешно отдувался, отирал платком потное лицо и жалобно упрекал...
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив
пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых
волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Да, наверху тяжело топали. Мать села к столу пред самоваром, пощупала
пальцами бока его, налила чаю в чашку и, поправляя пышные
волосы свои, продолжала...
Был он мохнатенький, носил курчавую бородку, шея его была расшита колечками темных
волос, и даже на кистях рук, на сгибах
пальцев росли кустики темной шерсти.
В августе, хмурым вечером, возвратясь с дачи, Клим застал у себя Макарова; он сидел среди комнаты на стуле, согнувшись, опираясь локтями о колени, запустив
пальцы в растрепанные
волосы; у ног его лежала измятая, выгоревшая на солнце фуражка. Клим отворил дверь тихо, Макаров не пошевелился.
Макаров, не вынимая
пальцев из
волос, тяжело поднял голову; лицо его было истаявшее, скулы как будто распухли, белки красные, но взгляд блестел трезво.
Лидия подбежала к ней, заговорила, гладя тоненькими
пальцами седую прядь
волос, спустившуюся на багровую щеку старухи. Злобина тряслась, басовито посмеиваясь. Клим не слушал, что говорила Лидия, он только пожал плечами на вопрос Макарова...
Макаров выдернул
пальцы из
волос, снял со стола локти и удивленно спросил...
— О, нет, — сказала она, приглаживая
пальцами или пытаясь спрятать седые
волосы на висках.
На ее место тяжело сел Иноков; немного отодвинув стул в сторону от Клима, он причесал
пальцами рыжеватые, длинные
волосы и молча уставил голубые глаза на Алину.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед, головою о пол. Взбивая
пальцами сивые
волосы дьякона, он взвизгивал...
— Чудовищную силу обнаруживали некоторые, — вспоминал он, сосредоточенно глядя в пустой стакан. — Ведь невозможно, Макаров, сорвать рукою,
пальцами, кожу с черепа, не
волосы, а — кожу?
Здоровая рука его закинута под голову, и
пальцы судорожно перебирают венец золотистых
волос.
Большой, бородатый человек, удивительно пыльный, припадая на одну ногу, свалился в двух шагах от Самгина, крякнул, достал
пальцами из
волос затылка кровь, стряхнул ее с
пальцев на землю и, вытирая руку о передник, сказал ровным голосом, точно вывеску прочитал...
Клим Самгин внутренне усмехнулся; забавно было видеть, как рассказ Дьякона взволновал Маракуева, — он стоял среди комнаты, взбивая
волосы рукою, щелкал
пальцами другой руки и, сморщив лицо, бормотал...
Тугое лицо ее лоснилось радостью, и она потягивала воздух носом, как бы обоняя приятнейший запах. На пороге столовой явился Гогин, очень искусно сыграл на губах несколько тактов марша, затем надул одну щеку, подавил ее
пальцем, и из-под его светленьких усов вылетел пронзительный писк. Вместе с Гогиным пришла девушка с каштановой копной небрежно перепутанных
волос над выпуклым лбом; бесцеремонно глядя в лицо Клима золотистыми зрачками, она сказала...
Пальцы ее все глубже зарывались в его
волосы, крепче гладили кожу шеи, щеки.
Он сказал, что хочет видеть ее часто. Оправляя
волосы, она подняла и задержала руки над головой, шевеля
пальцами так, точно больная искала в воздухе, за что схватиться, прежде чем встать.
Засовывая
палец за воротник рубахи, он крутил шеей, освобождая кадык, дергал галстук с крупной в нем жемчужиной, выставлял вперед то одну, то другую ногу, — он хотел говорить и хотел, чтоб его слушали. Но и все тоже хотели говорить, особенно коренастый старичок, искусно зачесавший от правого уха к левому через голый череп несколько десятков
волос.
Пощупал
пальцами седоватые
волосы на висках, потрогал тени в глазницах, прочитал вырезанное алмазом на стекле двустишие...
— Из-за голубей потерял, — говорил он, облокотясь на стол, запустив
пальцы в растрепанные
волосы, отчего голова стала уродливо огромной, а лицо — меньше. — Хорошая женщина, надо сказать, но, знаете, у нее — эти общественные инстинкты и все такое, а меня это не опьяняет…
Жутко было слышать его тяжелые вздохи и слова, которыми он захлебывался. Правой рукой он мял щеку, красные
пальцы дергали
волосы, лицо его вспухало, опадало, голубенькие зрачки точно растаяли в молоке белков. Он был жалок, противен, но — гораздо более — страшен.
Он долго и осторожно стягивал с широких плеч старенькое пальто, очутился в измятом пиджаке с карманами на груди и подпоясанном широким суконным поясом, высморкался, тщательно вытер бороду платком, причесал
пальцами редкие седоватые
волосы, наконец не торопясь прошел в приемную, сел к столу и — приступил к делу...
— Виноват, виноват, — прошептал Иноков и даже снял шляпу, из-под
волос на левую бровь косо опускался багровый рубец, он погладил его
пальцем.
Он снял очки и, почти касаясь лбом стекла, погладил
пальцем седоватые
волосы висков, покрутил бородку, показал себе желтые мелкие зубы, закопченные дымом табака.
Говорков, закинув
пальцами черные пряди
волос на затылок, подняв вверх надменное желтое лицо, предложил...
Жесткие
волосы учителя, должно быть, поредели, они лежали гладко, как чепчик, под глазами вздуты синеватые пузыри, бритые щеки тоже пузырились, он часто гладил щеки и нос пухлыми
пальцами левой руки, а правая непрерывно подносила к толстым губам варенье, бисквиты, конфекты.
Эта настроение определил Тагильский; поглаживая
пальцами щеточку
волос на подбородке, он сказал...
Все, кроме Елены. Буйно причесанные рыжие
волосы, бойкие, острые глаза, яркий наряд выделял Елену, как чужую птицу, случайно залетевшую на обыкновенный птичий двор. Неслышно пощелкивая
пальцами, улыбаясь и подмигивая, она шепотом рассказывала что-то бородатому толстому человеку, а он, слушая, вздувался от усилий сдержать смех, лицо его туго налилось кровью, и рот свой, спрятанный в бороде, он прикрывал салфеткой. Почти голый череп его блестел так, как будто смех пробивался сквозь кость и кожу.
Говорил Дронов как будто в два голоса — и сердито и жалобно, щипал ногтями жесткие
волосы коротко подстриженных усов, дергал
пальцами ухо, глаза его растерянно скользили по столу, заглядывали в бокал вина.
Он снова вынул флягу, налил коньяку в чашки, Самгин поблагодарил, выпил и почувствовал, что коньяк имеет что-то родственное с одеколоном. Поглаживая ладонью рыжие
волосы, коротко остриженные и вихрастые, точно каракуль, двигая бровями,
Пальцев предупреждал...
За длинным столом, против Самгина, благодушно глядя на него, сидел Ногайцев, лаская
пальцами свою бороду, рядом с ним положил на стол толстые локти и приподнял толстые плечи краснощекий человек с
волосами дьякона и с нагловатым взглядом, — Самгину показалось, что он знает эти маленькие зрачки хорька и грязноватые белки в красных жилках.
— Это, знаете, какая-то рыбья философия, ей-богу! — закричал человек из угла, — он встал, взмахнув рукой, приглаживая
пальцами встрепанные рыжеватые
волосы. — Это, знаете, даже смешно слушать…