Неточные совпадения
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин и женщин, вступили в единоборство с самодержавцем,
два года охотились за ним, как за диким зверем, наконец убили его и тотчас же были преданы
одним из своих товарищей; он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на жизнь его отца званием почетного гражданина.
Бабушку никто не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в
одной из улиц города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в
два окна.
В
один из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли в саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет
из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его
двумя пальцами Борису, Клим сказал...
Клим замолчал, найдя его изумление, смех и жест — глупыми. Он раза
два видел на столе брата нелегальные брошюры;
одна из них говорила о том, «Что должен знать и помнить рабочий», другая «О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
Насыщались прилежно, насытились быстро, и началась
одна из тех бессвязных бесед, которые Клим с детства знал. Кто-то пожаловался на холод, и тотчас, к удивлению Клима, молчаливая Спивак начала восторженно хвалить природу Кавказа. Туробоев, послушав ее минуту,
две, зевнул и сказал с подчеркнутой ленцой...
Из-за угла вышли под руку
два студента, дружно насвистывая марш,
один из них уперся ногами в кирпичи панели и вступил в беседу с бабой, мывшей стекла окон, другой, дергая его вперед, уговаривал...
Два парня в новых рубахах, сшитых как будто
из розовой жести, похожие друг на друга, как
два барана, остановились у крыльца,
один из них посмотрел на дачников, подошел к слепой, взял ее за руку и сказал непреклонно...
По внутренней лестнице в
два марша, узкой и темной, поднялись в сумрачную комнату с низким потолком, с
двумя окнами, в углу
одного из них взвизгивал жестяный вертун форточки, вгоняя в комнату кудрявую струю морозного воздуха.
Клим пораженно провожал глазами
одну из телег. На нее был погружен лишний человек, он лежал сверх трупов, аккуратно положенных вдоль телеги, его небрежно взвалили вкось, почти поперек их, и он высунул из-под брезента голые, разномерные руки;
одна была коротенькая, торчала деревянно и растопырив пальцы звездой, а другая — длинная, очевидно, сломана в локтевом сгибе; свесившись с телеги, она свободно качалась, и кисть ее, на которой не хватало
двух пальцев, была похожа на клешню рака.
— Черти неуклюжие! Придумали устроить выставку сокровищ своих на песке и болоте. С
одной стороны — выставка, с другой — ярмарка, а в середине — развеселое Кунавино-село, где
из трех домов
два набиты нищими и речными ворами, а
один — публичными девками.
Большой, бородатый человек, удивительно пыльный, припадая на
одну ногу, свалился в
двух шагах от Самгина, крякнул, достал пальцами
из волос затылка кровь, стряхнул ее с пальцев на землю и, вытирая руку о передник, сказал ровным голосом, точно вывеску прочитал...
— Вот вы пишете: «
Двух станов не боец» — я не имею желания быть даже и «случайным гостем» ни
одного из них», — позиция совершенно невозможная в наше время! Запись эта противоречит другой, где вы рисуете симпатичнейший образ старика Козлова, восхищаясь его знанием России, любовью к ней. Любовь, как вера, без дел — мертва!
Впереди его и несколько ниже, в кустах орешника, появились
две женщины,
одна — старая, сутулая, темная, как земля после дождя; другая — лет сорока, толстуха, с большим, румяным лицом. Они сели на траву, под кусты, молодая достала
из кармана полубутылку водки, яйцо и огурец, отпила немного
из горлышка, передала старухе бутылку, огурец и, очищая яйцо, заговорила певуче, как рассказывают сказки...
Черными пальцами он взял
из портсигара
две папиросы,
одну сунул в рот, другую — за ухо, но рядом с ним встал тенористый запевала и оттолкнул его движением плеча.
Потом, опустив ботинок на пол, он взял со стула тужурку, разложил ее на коленях, вынул
из кармана пачку бумаг, пересмотрел ее и, разорвав
две из них на мелкие куски, зажал в кулак, оглянулся, прикусив губу так, что острая борода его встала торчком, а брови соединились в
одну линию.
Самгин задумался о том, что вот уже десять лет он живет, кружась в пыльном вихре на перекрестке
двух путей, не имея желания идти ни по
одному из них.
Две комнаты своей квартиры доктор сдавал:
одну — сотруднику «Нашего края» Корневу, сухощавому человеку с рыжеватой бородкой, детскими глазами и походкой болотной птицы, другую — Флерову, человеку лет сорока, в пенсне на остром носу, с лицом, наскоро слепленным
из мелких черточек и тоже сомнительно украшенным редкой, темной бородкой.
На Неве было холоднее, чем на улицах, бестолково метался ветер, сдирал снег, обнажая синеватые лысины льда, окутывал ноги белым дымом. Шли быстро, почти бегом,
один из рабочих невнятно ворчал, коротконогий, оглянувшись на него раза
два, произнес строго, храбрым голосом...
И, как всякий человек в темноте, Самгин с неприятной остротою ощущал свою реальность. Люди шли очень быстро, небольшими группами, и, должно быть,
одни из них знали, куда они идут, другие шли, как заплутавшиеся, — уже раза
два Самгин заметил, что, свернув за угол в переулок, они тотчас возвращались назад. Он тоже невольно следовал их примеру. Его обогнала небольшая группа, человек пять;
один из них курил, папироса вспыхивала часто, как бы в такт шагам; женский голос спросил тоном обиды...
Он повернул за угол, в свою улицу, и почти наткнулся на небольшую группу людей. Они стеснились между
двумя палисадниками, и
один из них говорил, негромко, быстро...
Гроб торопливо несли
два мужика в полушубках, оба, должно быть, только что
из деревни:
один — в серых растоптанных валенках, с котомкой на спине, другой — в лаптях и пестрядинных штанах, с черной заплатой на правом плече.
«Кого же защищают?» — догадывался Самгин. Среди защитников он узнал угрюмого водопроводчика, который нередко работал у Варвары, студента — сына свахи, домовладелицы Успенской, и, кроме племянника акушерки, еще
двух студентов, — он помнил их гимназистами. Преобладала молодежь, очевидно — ремесленники, но было человек пять бородатых, не считая дворника Николая. У
одного из бородатых из-под нахлобученного картуза торчали седоватые космы волос, а уши — заткнуты ватой.
Прошли
две женщины, —
одна из них, перешагнув через пятно крови, обернулась и сказала другой...
— Все-таки… Не может быть! Победим! Голубчик, мне совершенно необходимо видеть кого-нибудь
из комитета… И нужно сейчас же в
два места. В
одно сходи ты, — к Гогиным, хорошо?
Некоторые солдаты держали в руках по
два ружья, — у
одного красноватые штыки торчали как будто
из головы, а другой, очень крупный, прыгал перед огнем, размахивая руками, и кричал.
Пушки замолчали. Серенькое небо украсилось
двумя заревами,
одно — там, где спускалось солнце, другое — в стороне Пресни. Как всегда под вечер, кружилась стая галок и ворон.
Из переулка вырвалась лошадь, — в санках сидел согнувшись Лютов.
Он видел, как в прозрачном облаке дыма и снега кувыркалась фуражка; она первая упала на землю, а за нею падали, обгоняя
одна другую, щепки, серые и красные тряпки;
две из них взлетели особенно высоко и, легкие, падали страшно медленно, точно для того, чтоб навсегда остаться в памяти.
В большой комнате на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья,
два таких же стола; на
одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы; на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония, в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью — белые двери...
Он снова шагал в мягком теплом сумраке и, вспомнив ночной кошмар, распределял пережитое между своими двойниками, — они как бы снова окружили его.
Один из них наблюдал, как драгун старается ударить шашкой Туробоева, но совершенно другой человек был любовником Никоновой; третий, совершенно не похожий на первых
двух, внимательно и с удовольствием слушал речи историка Козлова. Было и еще много двойников, и все они, в этот час, — одинаково чужие Климу Самгину. Их можно назвать насильниками.
За утренним чаем небрежно просматривал
две местные газеты, —
одна из них каждый день истерически кричала о засилии инородцев, безумии левых партий и приглашала Россию «вернуться к национальной правде», другая, ссылаясь на статьи первой, уговаривала «беречь Думу — храм свободного, разумного слова» и доказывала, что «левые» в Думе говорят неразумно.
Там слышен был железный шум пролетки; высунулась из-за угла, мотаясь, голова лошади, танцевали ее передние ноги; каркающий крик повторился еще
два раза, выбежал человек в сером пальто, в фуражке, нахлобученной на бородатое лицо, — в
одной его руке блестело что-то металлическое, в другой болтался небольшой ковровый саквояж; человек этот невероятно быстро очутился около Самгина, толкнул его и прыгнул с панели в дверь полуподвального помещения с новенькой вывеской над нею...
— Ну,
одним словом: Локтев был там
два раза и первый раз только сконфузился, а во второй — протестовал, что вполне естественно с его стороны. Эти… обнаженны обозлились на него и, когда он шел ночью от меня с девицей Китаевой, — тоже гимназистка, — его избили. Китаева убежала, думая, что он убит, и — тоже глупо! — рассказала мне обо всем этом только вчера вечером. Н-да. Тут, конечно, испуг и опасение, что ее исключат
из гимназии, но… все-таки не похвально, нет!
Город шумел глухо, раздраженно,
из улицы на площадь вышли голубовато-серые музыканты, увешанные тусклой медью труб, выехали
два всадника,
один — толстый, другой — маленький, точно подросток, он подчеркнуто гордо сидел на длинном, бронзовом, тонконогом коне. Механически шагая, выплыли мелкие плотно сплюснутые солдатики свинцового цвета.
— Жили тесно, — продолжал Тагильский не спеша и как бы равнодушно. — Я неоднократно видел… так сказать, взрывы страсти
двух животных. На дворе, в большой пристройке к трактиру, помещались подлые девки. В двенадцать лет я начал онанировать,
одна из девиц поймала меня на этом и обучила предпочитать нормальную половую жизнь…
Но, выпив сразу
два стакана вина, он заговорил менее хрипло и деловито. Цены на землю в Москве сильно растут, в центре города квадратная сажень доходит до трех тысяч. Потомок славянофилов,
один из «отцов города» Хомяков, за ничтожный кусок незастроенной земли, необходимой городу для расширения панели, потребовал 120 или даже 200 тысяч, а когда ему не дали этих денег, загородил кусок железной решеткой, еще более стеснив движение.
Только что прошел обильный дождь, холодный ветер, предвестник осени, гнал клочья черных облаков, среди них ныряла ущербленная луна, освещая на секунды мостовую, жирно блестел булыжник, тускло, точно оловянные, поблескивали стекла окон, и все вокруг как будто подмигивало. Самгина обогнали
два человека,
один из них шел точно в хомуте, на плече его сверкала медная труба — бас, другой, согнувшись, сунув руки в карманы, прижимал под мышкой маленький черный ящик, толкнув Самгина, он пробормотал...
Были вызваны в полицию дворники со всей улицы, потом, дня
два, полицейские ходили по домам, что-то проверяя, в трех домах произвели обыски, в
одном арестовали какого-то студента, полицейский среди белого дня увел
из мастерской, где чинились деревянные инструменты, приятеля Агафьи Беньковского, лысого, бритого человека неопределенных лет, очень похожего на католического попа.
В пекарне началось оживление, кудрявый Алеша и остролицый, худенький подросток Фома налаживали в приямке
два самовара, выгребали угли
из печи, в углу гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту пола звучно шлепали босые подошвы, с печки слезли
два человека в розовых рубахах, без поясов, одинаково растрепанные, одновременно и как будто
одними и теми же движениями надели сапоги, полушубки и — ушли в дверь на двор.
В большой столовой со множеством фаянса на стенах Самгина слушало десятка
два мужчин и дам, люди солидных объемов, только
один из них, очень тощий, но с круглым, как глобус, брюшком стоял на длинных ногах, спрятав руки в карманах, покачивая черноволосой головою, сморщив бледное, пухлое лицо в широкой раме черной бороды.