Неточные совпадения
Один из таких, черный, бородатый и, должно быть, очень скупой, сердито
сказал...
— Бориса исключили из военной школы за то, что он отказался выдать товарищей, сделавших какую-то шалость. Нет, не за то, — торопливо поправила она, оглядываясь. — За это его посадили в карцер, а
один учитель все-таки
сказал, что Боря ябедник и донес; тогда, когда его выпустили из карцера, мальчики ночью высекли его, а он, на уроке, воткнул учителю циркуль в живот, и его исключили.
В
один из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли в саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим
сказал...
Мать пожала плечами, свела брови в
одну линию. Не дождавшись ее ответа, Самгин
сказал Климу...
— Да, — угрюмо ответил Клим, соображая: почему же мать не
сказала, что он будет жить в
одной квартире с братом?
Он прыгал по комнате на
одной ноге, придерживаясь за спинки стульев, встряхивая волосами, и мягкие, толстые губы его дружелюбно улыбались. Сунув под мышку себе костыль, он
сказал...
Насыщались прилежно, насытились быстро, и началась
одна из тех бессвязных бесед, которые Клим с детства знал. Кто-то пожаловался на холод, и тотчас, к удивлению Клима, молчаливая Спивак начала восторженно хвалить природу Кавказа. Туробоев, послушав ее минуту, две, зевнул и
сказал с подчеркнутой ленцой...
Лютов ткнул в грудь свою, против сердца, указательным пальцем и повертел им, точно штопором. Неуловимого цвета, но очень блестящие глаза его смотрели в лицо Клима неприятно щупающим взглядом;
один глаз прятался в переносье, другой забегал под висок. Они оба усмешливо дрогнули, когда Клим
сказал...
Закрыв глаза, она несколько секунд стояла молча, выпрямляясь, а когда ее густые ресницы медленно поднялись, Климу показалось, что девушка вдруг выросла на голову выше. Вполголоса,
одним дыханием, она
сказала...
— Как все это странно… Знаешь — в школе за мной ухаживали настойчивее и больше, чем за нею, а ведь я рядом с нею почти урод. И я очень обижалась — не за себя, а за ее красоту.
Один… странный человек, Диомидов, непросто — Демидов, а — Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе. Да, так и
сказал. Но… он человек необыкновенный, его хорошо слушать, а верить ему трудно.
— Замечательный человек. Живет — не морщится. На днях тут хоронили кого-то, и
один из провожатых забавно
сказал: «Тридцать девять лет жил — морщился, больше не стерпел — помер». Томилин — много стерпит.
— Конечно, зайду, —
сказал Клим. — Мне нужно съездить на дачу, сделать
одну работу; завтра и поеду…
— Ну, довольно, Владимир. Иди спать! — громко и сердито
сказал Макаров. — Я уже говорил тебе, что не понимаю этих… вывертов. Я знаю
одно: женщина рождает мужчину для женщины.
—
Один естественник, знакомый мой, очень даровитый парень, но — скотина и альфонс, — открыто живет с богатой, старой бабой, — хорошо
сказал: «Мы все живем на содержании у прошлого». Я как-то упрекнул его, а он и — выразился. Тут, брат, есть что-то…
— Не сердись, —
сказал Макаров, уходя и споткнувшись о ножку стула, а Клим, глядя за реку, углубленно догадывался: что значат эти все чаще наблюдаемые изменения людей? Он довольно скоро нашел ответ, простой и ясный: люди пробуют различные маски, чтоб найти
одну, наиболее удобную и выгодную. Они колеблются, мечутся, спорят друг с другом именно в поисках этих масок, в стремлении скрыть свою бесцветность, пустоту.
Два парня в новых рубахах, сшитых как будто из розовой жести, похожие друг на друга, как два барана, остановились у крыльца,
один из них посмотрел на дачников, подошел к слепой, взял ее за руку и
сказал непреклонно...
— Тут жил
один писатель, —
сказал Клим и — ужаснулся, поняв, как глупо
сказал.
У
одного из них лицо было наискось перерезано черной повязкой, закрывавшей глаз, он взглянул незакрытым мохнатым глазом в окно на Клима и
сказал товарищу, тоже бородатому, похожему на него, как брат...
Клим согласно кивнул головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения о человеке, он чувствовал этого человека опасным для себя. Таких, опасных, людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось
сказать ей о себе все, не утаив ни
одной мысли,
сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
Вошли двое:
один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом
один за другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек
сказал кому-то...
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и серым, незначительным лицом. Он был одет в женскую ватную кофту, на ногах, по колено, валяные сапоги, серые волосы на его голове были смазаны маслом и лежали гладко. В
одной руке он держал узенькую и длинную книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к столу, он
сказал дьякону...
Дьякон все делал медленно, с тяжелой осторожностью. Обильно посыпав кусочек хлеба солью, он положил на хлеб колечко лука и поднял бутылку водки с таким усилием, как двухпудовую гирю. Наливая в рюмку, он прищурил
один огромный глаз, а другой выкатился и стал похож на голубиное яйцо. Выпив водку, открыл рот и гулко
сказал...
— Комическое — тоже имеется; это ведь сочинение длинное, восемьдесят шесть стихов. Без комического у нас нельзя — неправда будет. Я вот похоронил, наверное, не
одну тысячу людей, а ни
одних похорон без комического случая — не помню. Вернее будет
сказать, что лишь такие и памятны мне. Мы ведь и на самой горькой дороге о смешное спотыкаемся, такой народ!
Обиделись еще двое и, не слушая объяснений, ловко и быстро маневрируя, вогнали Клима на двор, где сидели три полицейских солдата, а на земле, у крыльца, громко храпел неказисто одетый и, должно быть, пьяный человек. Через несколько минут втолкнули еще
одного, молодого, в светлом костюме, с рябым лицом; втолкнувший
сказал солдатам...
— Жестокие, сатанинские слова
сказал пророк Наум. Вот, юноши, куда посмотрите: кары и мести отлично разработаны у нас, а — награды? О наградах — ничего не знаем. Данты, Мильтоны и прочие, вплоть до самого народа нашего, ад расписали подробнейше и прегрозно, а — рай? О рае ничего нам не сказано,
одно знаем: там ангелы Саваофу осанну поют.
— А знаете, —
сказал он, усевшись в пролетку, — большинство задохнувшихся, растоптанных — из так называемой чистой публики… Городские и — молодежь. Да. Мне это
один полицейский врач
сказал, родственник мой. Коллеги, медики, то же говорят. Да я и сам видел. В борьбе за жизнь одолевают те, которые попроще. Действующие инстинктивно…
«Раздавили и — любуются фальшфейерами, лживыми огнями. Макаров прав: люди — это икра. Почему не я
сказал это, а — он?.. И Диомидов прав, хотя глуп: людям следует разъединиться, так они виднее и понятней друг другу. И каждый должен иметь место для единоборства.
Один на
один люди удобопобеждаемее…»
Она не
сказала ему ни
одного из тех милых слов радости, которыми так богата была Нехаева.
— Кроме того, я беседовала с тобою, когда, уходя от тебя, оставалась
одна. Я — честно говорила и за тебя… честнее, чем ты сам мог бы
сказать. Да, поверь мне! Ты ведь не очень… храбр. Поэтому ты и
сказал, что «любить надо молча». А я хочу говорить, кричать, хочу понять. Ты советовал мне читать «Учебник акушерства»…
Один газетчик посмотрел в кулак на Грезу, на Микулу и
сказал: «Политика.
— Замечательнейшее, должно быть, сочинение было, — огорченно
сказал Козлов, — но вот — все, что имею от него. Найдено мною в книге «Камень веры», у
одного любителя древностей взятой на прочтение.
Возвратилась Спивак, еще более озабоченная, тихо
сказала что-то Кутузову, он вскочил со стула и, сжав пальцы рук в
один кулак, потряс ими, пробормотал...
Большой, бородатый человек, удивительно пыльный, припадая на
одну ногу, свалился в двух шагах от Самгина, крякнул, достал пальцами из волос затылка кровь, стряхнул ее с пальцев на землю и, вытирая руку о передник,
сказал ровным голосом, точно вывеску прочитал...
Из всех знакомых людей только
один историк Козлов не выразил Климу сочувствия, а, напротив, поздоровался с ним молча, плотно сомкнув губы, как бы удерживаясь от желания
сказать какое-то словечко; это обидно задело Клима.
— Ни в
одной стране люди не нуждаются в сдержке, в обуздании их фантазии так, как они нуждаются у нас, —
сказал он, тыкая себя пальцем в мягкую грудь, и эти слова, очень понятные Самгину, заставили его подумать...
Поняв, что надо быть осторожнее, Самгин поправился на стуле и
сказал, что столовался с Кутузовым в Петербурге, в
одной семье.
В
одно из воскресений Клим застал у Варвары Дьякона, — со вкусом прихлебывая чай, он внимательно, глазами прилежного ученика слушал хвалебную речь Маракуева «Историческим письмам» Лаврова. Но, когда Маракуев кончил, Дьякон, отодвинув пустой стакан,
сказал, пытаясь смягчить свой бас...
— Ба! Это — ты? — крикнул Лютов так громко, что заставил прохожих обернуться на него, а двое даже приостановились, должно быть, ожидая скандала. Одет Лютов был в широкое расстегнутое пальто с меховым воротником, в мохнатую шапку, острая бородка делала его похожим на
один из портретов Некрасова; Клим
сказал ему это.
— Так, —
сказала она, наливая чай. — Да, он не получил телеграмму, он кончил срок больше месяца назад и он немного пошел пешком с
одними этнографы. Есть его письмо, он будет сюда на эти дни.
— Да, — забыла
сказать, — снова обратилась она к Самгину, — Маракуев получил год «Крестов». Ипатьевский признан душевнобольным и выслан на родину, в Дмитров, рабочие — сидят, за исключением Сапожникова, о котором есть сведения, что он болтал. Впрочем, еще
один выслан на родину, — Одинцов.
— Ищите, — ответила Любаша, прежде чем
один из жандармов успел
сказать...
«Вот и я привлечен к отбыванию тюремной повинности», — думал он, чувствуя себя немножко героем и не сомневаясь, что арест этот — ошибка, в чем его убеждало и поведение товарища прокурора. Шли переулками, в
одном из них, шагов на пять впереди Самгина, открылась дверь крыльца, на улицу вышла женщина в широкой шляпе, сером пальто, невидимый мужчина, закрывая дверь,
сказал...
Думалось бессвязно, мысли разбивались о какое-то неясное, но подавляющее чувство. Прошли две барышни,
одна, взглянув на него, толкнула подругу локтем и
сказала ей что-то, подруга тоже посмотрела на Клима, обе они замедлили шаг.
— Хотя — сознаюсь: на первых двух допросах боялась я, что при обыске они нашли
один адрес. А в общем я ждала, что все это будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». — «А вы, спрашиваю, не читали?» — «Я, говорит, эти вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, — зачем?» Так и
сказал.
Тугое лицо ее лоснилось радостью, и она потягивала воздух носом, как бы обоняя приятнейший запах. На пороге столовой явился Гогин, очень искусно сыграл на губах несколько тактов марша, затем надул
одну щеку, подавил ее пальцем, и из-под его светленьких усов вылетел пронзительный писк. Вместе с Гогиным пришла девушка с каштановой копной небрежно перепутанных волос над выпуклым лбом; бесцеремонно глядя в лицо Клима золотистыми зрачками, она
сказала...
Варвара утомленно закрыла глаза, а когда она закрывала их, ее бескровное лицо становилось жутким. Самгин тихонько дотронулся до руки Татьяны и, мигнув ей на дверь, встал. В столовой девушка начала расспрашивать, как это и откуда упала Варвара, был ли доктор и что
сказал. Вопросы ее следовали
один за другим, и прежде, чем Самгин мог ответить, Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько...
— О справедливости, —
сказала Варвара, вздохнув. — Что есть только
одна справедливость — любовь.
Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле;
один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин
сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
— Четвертную, —
сказал человек, не повышая голоса, и начал жевать, держа в
одной руке нож, другой подкатывая к себе арбуз.
— Я понимаю: ты — умный, тебя раздражает, что я не умею рассказывать. Но — не могу я! Нет же таких слов! Мне теперь кажется, что я видела этот сон не
один раз, а — часто. Еще до рождения видела, —
сказала она, уже улыбаясь. — Даже — до потопа!