Неточные совпадения
—
Ну,
да! Потому он и требует жертв. Все страдальцы требуют жертв, все и всегда.
— Видишь ли, мы все — Исааки.
Да. Например: дядя Яков, который сослан, Мария Романовна и вообще — наши знакомые.
Ну, не совсем все, но большинство интеллигентов обязано приносить силы свои в жертву народу…
—
Ну,
да! Ты подумай: вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать все о себе, а — как же расскажешь, что высекли?
—
Ну,
да… А он сам, Ржига…
—
Ну,
ну, — говорил он, усаживаясь на ветхий диван. — Вот как.
Да. В Саратове кое-кто есть. В Самаре какие-то… не понимаю. Симбирск — как нежилая изба.
—
Да? — спросила Лидия. — Там тоже где-то бунтовали мужики. В них даже стреляли…
Ну, я пойду, устала.
— Жила, как все девушки, вначале ничего не понимала, потом поняла, что вашего брата надобно любить,
ну и полюбила одного, хотел он жениться на мне,
да — раздумал.
—
Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что ты поправил дело, хоть и разбойник. У вас, говорит, на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане в руку, что доброта
да простота хуже воровства.
Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...
— Совсем как безумный.
Да и все с ума сошли. Как будто конца света ждут. А город — точно разграблен, из окошек все вышвырнуто, висит. И все — безжалостные.
Ну, что орут? Какой же это праздник? Это — безумство.
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья падают с деревьев в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются,
да — что толку?.. Хотите выпить?
Ну, а я — выпью.
— Ах,
да, это — из библии, — вспомнил Иноков. —
Ну, а кто же тогда Авраам?
— Да-с, на пароходе, — снова подтвердил Радеев и вздохнул. Затем он встал, взял руку Спивак, сжал одной своей рукою и, поглаживая другой, утешительно проговорил: — Так, значит, будем хлопотать о поруках, так?
Ну, будьте здоровы!
— Нет, ты, Фиона Митревна, послушай! — кричит Усов. — Приехал в Васильсурск испанец дубовую клепку покупать, говорит только по-своему
да по-французски.
Ну, Васильсурску не учиться же по-испански, и начали испанца по-русски учить.
Ну, знаешь, и — научили…
—
Ну,
да,
да, но — разве я об этом? — подскочив на диване, замахал руками, закричал рыженький надтреснутым голосом.
— Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес
да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у него — не вышло.
Ну, думаю, черт с тобой!
— И все считает, считает: три миллиона лет, семь миллионов километров, — всегда множество нулей. Мне, знаешь, хочется целовать милые глаза его, а он — о Канте и Лапласе, о граните, об амебах.
Ну, вижу, что я для него тоже нуль,
да еще и несуществующий какой-то нуль. А я уж так влюбилась, что хоть в море прыгать.
— Вообразить не могла, что среди вашего брата есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда же мы венчаемся?» — спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит, какой же я муж, семьянин?» И я сразу поняла: верно, какой он муж? А он — еще: «
Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно, думаю.
Ну, конечно, поплакала. Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!
—
Да?
Ну все равно. Удивительно пел русские песни и смотрел на меня, как мальчишка на пряник.
—
Ну,
да, Каин, я забыл, — бормотал он, мигая. — Каин…
Ну, что ж? Соблазнил-то Еву дьявол…
—
Да ну-у? — удивился Долганов и вздохнул: — Не похоже. Такое русское лицо и — вообще… Марксист — он чистенький, лощеный и на все смотрит с немецкой философской колокольни, от Гегеля, который говорил: «Люди и русские», от Моммзена, возглашавшего: «Колотите славян по башкам».
—
Да, семинарист!
Ну, — и что же? — воскликнул Долганов и, взмахнув руками, подскочил на стуле, как будто взбросил себя на воздух взмахом рук.
—
Ну,
да! А — что же? А чем иным, как не идеализмом очеловечите вы зоологические инстинкты? Вот вы углубляетесь в экономику, отвергаете необходимость политической борьбы, и народ не пойдет за вами, за вульгарным вашим материализмом, потому что он чувствует ценность политической свободы и потому что он хочет иметь своих вождей, родных ему и по плоти и по духу, а вы — чужие!
—
Да,
да, я так думаю! Правда? — спросила она, пытливо глядя в лицо его, и вдруг, погрозив пальцем: — Вы — строгий! — И обратилась к нахмуренному Дмитрию: — Очень трудный язык, требует тонкий слух: тешу, чешу, потесать — потешать, утесать — утешать. Иван очень смеялся, когда я сказала: плотник утешает дерево топором. И — как это: плотник? Это значит — тельник, —
ну,
да! — Она снова пошла к младшему Самгину. — Отчего вы были с ним нелюбезны?
— Ах,
да!
Ну, вас приняли за этого, который воспользовался документом.
—
Ну и вот: муженек ей не удался — хвор,
да и добытчик плохой…
—
Ну, тут мы ему говорим: «
Да вы, товарищ, валяйте прямо — не о крапиве, а о буржуазии, ведь мы понимаем, о каких паразитах речь идет!» Но он — осторожен, — одобрительно сказал Дунаев.
— Здравствуй, — не сразу и как бы сквозь сон присматриваясь к Самгину неукротимыми глазами, забормотал он. —
Ну, как? А? Вот видишь — артистка!
Да, брат! Она — права! Коньяку хочешь?
— Дьякон,
да! — согласился или подтвердил Митрофанов. — Ну-с?
—
Да ну? Какого? — быстренько, с испугом спросил Лютов, толкнув Клима локтем в бок.
— За наше благополучие! — взвизгнул Лютов, подняв стакан, и затем сказал, иронически утешая: —
Да,
да, — рабочее движение возбуждает большие надежды у некоторой части интеллигенции, которая хочет…
ну, я не знаю, чего она хочет! Вот господин Зубатов, тоже интеллигент, он явно хочет, чтоб рабочие дрались с хозяевами, а царя — не трогали. Это — политика! Это — марксист! Будущий вождь интеллигенции…
— Замок, конечно, сорван, а — кто виноват? Кроме пастуха
да каких-нибудь старичков, старух, которые на печках смерти ждут, — весь мир виноват, от мала до велика. Всю деревню, с детями, с бабами, ведь не загоните в тюрьму, господин? Вот в этом и фокус: бунтовать — бунтовали, а виноватых — нету!
Ну, теперь идемте…
—
Да — как же, — обиженно заговорил Косарев. — Али это порядок: хлеб воровать? Нет, господин, я своевольства не признаю. Конечно: и есть — надо, и сеять — пора.
Ну, все-таки: начальство-то знает что-нибудь али — не знает?
—
Ну, что же? — спросила она, покусывая губы. — Ты хотел напомнить мне о выкидыше,
да?
—
Да знаете, — нерешительно сказал слабенький голосок. — Уже коли через двадцать лет убиенного царя вспомнили,
ну — иди каждый в свой приходский храм, панихиду служи, что ли…
— Ага! — вскричал дядя Миша, и маленькое его личико просияло добродушным ехидством. —
Ну что, как они? Пели «Боже, царя храни»,
да? Расскажите-ка, расскажите!
— Я знаю ее! Это — Катерина Бочкарева. Хромая,
да? Бедро разбито?
Ну,
да!
—
Ну,
да. Я, конечно, с филерами знаком по сходству службы. Следят, Клим Иванович, за посещающими вас.
—
Да — ну-у? Сгорят бараны? Пускай. Какой вред? Дым гуще, вонь будет, а вреда — нет.
—
Ну,
да, — нетерпеливо сказала она. — Дома нет!
—
Да,
да, — совсем с ума сошел. Живет, из милости, на Земляном валу, у скорняка. Ночами ходит по улицам, бормочет: «Умри, душа моя, с филистимлянами!» Самсоном изображает себя.
Ну, прощайте, некогда мне, на беседу приглашен, прощайте!
— Хорошие отношения?
Ну,
да… как сказать?.. Во всяком случае — отношения товарищеские… полного доверия…
—
Да, напечатал. Похваливают. А по-моему — ерунда! К тому же цензор или редактор поправили рукопись так, что смысл исчез, а скука — осталась. А рассказишко-то был написан именно против скуки.
Ну, до свидания, мне — сюда! — сказал он, схватив руку Самгина горячей рукой. — Все — бегаю. Места себе ищу, — был в Польше, в Германии, на Балканах, в Турции был, на Кавказе. Неинтересно. На Кавказе, пожалуй, всего интереснее.
—
Ну,
да, но — тут не все верно…
—
Ну, и поезжайте, — разрешил доктор. — А Лиза поехала к губернатору. Упряма, как… коза. Как верблюд…
да!
—
Ну, чать, у нас есть умные-то люди, не всех в Сибирь загнали! Вот хоть бы тебя взять.
Да мало ли…
— Трудно сказать — какой,
ну,
да вы найдете. Так вот ему записочка. Вы ее в мундштук папиросы спрячьте, а папиросу, закурив, погасите. В случае, если что-нибудь эдакое, —
ну, схватят, например, — так вы мундштук откусите и жуйте. Так? Не надо, чтоб записочка попала в чужие руки, — понятно?
Ну вот! Успеха!
—
Да — нет! Как же можно? Что вы… что…
Ну… боже мой… — И вдруг, не своим голосом, он страшно крикнул...
— Ой, больно!
Ну, и больно же, ой, господи!
Да — не троньте же… Как я буду жить без руки-то? — с ужасом спрашивал он, хватая здоровой рукой плечо студента; гладя, пощупывая плечо и косясь мокрыми глазами на свою руку, он бормотал...