Неточные совпадения
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к
стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали,
ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
— Держите ее, что вы? — закричала мать Клима, доктор тяжело отклеился от
стены, поднял жену, положил на постель, а сам сел на
ноги ее, сказав кому-то...
У
стены прислонился черный диван с высунувшимися клочьями мочала, а над ним портреты Чернышевского, Некрасова, в золотом багете сидел тучный Герцен, положив одну
ногу на колено свое, рядом с ним — суровое, бородатое лицо Салтыкова.
Клим прислонился к
стене, изумленный кротостью, которая внезапно явилась и бросила его к
ногам девушки. Он никогда не испытывал ничего подобного той радости, которая наполняла его в эти минуты. Он даже боялся, что заплачет от радости и гордости, что вот, наконец, он открыл в себе чувство удивительно сильное и, вероятно, свойственное только ему, недоступное другим.
Вдоль
стены — шесть корчаг, а за ними, в углу на ящике, сидел, прислонясь к
стене затылком и спиною, вытянув длинные, тонкие
ноги верблюда, человек в сером подряснике.
— Так — кар-рашо! — угрожающе сказал человек, начиная быстро писать карандашом в альбоме, и прислонился спиной к
стене, широко расставив
ноги.
Сел на подоконник и затрясся, закашлялся так сильно, что желтое лицо его вздулось, раскалилось докрасна, а тонкие
ноги судорожно застучали пятками по
стене; чесунчовый пиджак съезжал с его костлявых плеч, голова судорожно тряслась, на лицо осыпались пряди обесцвеченных и, должно быть, очень сухих волос. Откашлявшись, он вытер рот не очень свежим платком и объявил Климу...
Подскакал офицер и, размахивая рукой в белой перчатке, закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил человека на землю, расправил руки,
ноги его и снова побежал к обрушенной
стене; там уже копошились солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились рабочие, но большинство их осталось сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
Он понял, что это нужно ей, и ему хотелось еще послушать Корвина. На улице было неприятно; со дворов, из переулков вырывался ветер, гнал поперек мостовой осенний лист, листья прижимались к заборам, убегали в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по заборам, точно испуганные мыши, падали, кружились, бросались под
ноги. В этом было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со
стены.
Свесив с койки
ноги в сапогах, давно не чищенных, ошарканных галошами, опираясь спиною о
стену, Кутузов держал в одной руке блюдце, в другой стакан чаю и говорил знакомое Климу...
После обеда в комнате Клима у
стены столбом стоял Дмитрий, шевелил пальцами в карманах брюк и, глядя под
ноги себе, неумело пытался выяснить что-то.
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между
ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со
стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
Из кухни величественно вышла Анфимьевна, рукава кофты ее были засучены, толстой, как
нога, рукой она взяла повара за плечо и отклеила его от
стены, точно афишу.
Освещая стол, лампа оставляла комнату в сумраке, наполненном дымом табака; у
стены, вытянув и неестественно перекрутив длинные
ноги, сидел Поярков, он, как всегда, низко нагнулся, глядя в пол, рядом — Алексей Гогин и человек в поддевке и смазных сапогах, похожий на извозчика; вспыхнувшая в углу спичка осветила курчавую бороду Дунаева. Клим сосчитал головы, — семнадцать.
Кутузов, задернув драпировку, снова явился в зеркале, большой, белый, с лицом очень строгим и печальным. Провел обеими руками по остриженной голове и, погасив свет, исчез в темноте более густой, чем наполнявшая комнату Самгина. Клим, ступая на пальцы
ног, встал и тоже подошел к незавешенному окну. Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск огня на грязной, сырой
стене.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к
стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему
ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами
ноги, говоря негромко, неуверенно...
— Хорошо угостили, а? — спросил он, подмигнув острым глазком, и, постучав кирпичом в
стену, метнул его под
ноги людям. — Молодых-то сколько побили, молодых-то! — громко и с явным изумлением сказал он.
Было почти приятно смотреть, как Иван Дронов, в кургузенькой визитке и соломенной шляпе, спрятав руки в карманы полосатых брюк, мелкими шагами бегает полчаса вдоль
стены, наклонив голову, глядя под
ноги себе, или вдруг, точно наткнувшись на что-то, остановится и щиплет пальцами светло-рыжие усики.
— Черт побери — слышите? — спросил Правдин, ускоряя шаг, но, свернув за угол, остановился, поднял
ногу и, спрятав ее под пальто, пробормотал, держась за
стену, стоя на одной
ноге: — Ботинок развязался.
У него дрожали
ноги, он все как-то приседал, покачивался. Самгин слушал его молча, догадываясь — чем ушиблен этот человек? Отодвинув Клима плечом, Лютов прислонился к
стене на его место, широко развел руки...
Самгин движением плеча оттолкнулся от
стены и пошел на Арбат, сжав зубы, дыша через нос, — шел и слышал, что отяжелевшие
ноги его топают излишне гулко. Спина и грудь обильно вспотели; чувствовал он себя пустой бутылкой, — в горлышко ее дует ветер, и она гудит...
Он говорил еще что-то, но Самгин не слушал его, глядя, как водопроводчик, подхватив Митрофанова под мышки, везет его по полу к пролому в
стене. Митрофанов двигался, наклонив голову на грудь, спрятав лицо; пальто, пиджак на нем были расстегнуты, рубаха выбилась из-под брюк,
ноги волочились по полу, развернув носки.
Он легко, к своему удивлению, встал на
ноги, пошатываясь, держась за
стены, пошел прочь от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у себя в кабинете на диване; пред ним стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих
ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к
стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
«Посмотрим, как делают религию на заводе искусственных минеральных вод! Но — как же я увижу?» Подвинув
ногу по мягкому на полу, он уперся ею в
стену, а пошарив по
стене рукою, нашел тряпочку, пошевелил ее, и пред глазами его обнаружилась продолговатая, шириною в палец, светлая полоска.
Самгин почувствовал, что он теряет сознание, встал, упираясь руками в
стену, шагнул, ударился обо что-то гулкое, как пустой шкаф. Белые облака колебались пред глазами, и глазам было больно, как будто горячая пыль набилась в них. Он зажег спичку, увидел дверь, погасил огонек и, вытолкнув себя за дверь, едва удержался на
ногах, — все вокруг колебалось, шумело, и
ноги были мягкие, точно у пьяного.
«Кошмар», — подумал он, опираясь рукою о
стену, нащупывая
ногою ступени лестницы. Пришлось снова зажечь спичку. Рискуя упасть, он сбежал с лестницы, очутился в той комнате, куда сначала привел его Захарий, подошел к столу и жадно выпил стакан противно теплой воды.
Безбедова сотрясала дрожь,
ноги его подгибались; хватаясь одной рукой за
стену, другой он натягивал на плечо почти совсем оторванный рукав измятого пиджака, рубаха тоже была разорвана, обнажая грудь, белая кожа ее вся в каких-то пятнах.
Безбедов оторвался от
стены, шагнул к нему, ударился коленом об угол нар, охнул, сел на пол и схватил Самгина за
ногу.
Шел он медленно, глядя под
ноги себе, его толкали, он покачивался, прижимаясь к
стене вагона, и секунды стоял не поднимая головы, почти упираясь в грудь свою широким бритым подбородком.
В большой столовой со множеством фаянса на
стенах Самгина слушало десятка два мужчин и дам, люди солидных объемов, только один из них, очень тощий, но с круглым, как глобус, брюшком стоял на длинных
ногах, спрятав руки в карманах, покачивая черноволосой головою, сморщив бледное, пухлое лицо в широкой раме черной бороды.
Самгин привстал на пальцах
ног, вытянулся и через головы людей увидал: прислонясь к
стене, стоит высокий солдат с забинтованной головой, с костылем под мышкой, рядом с ним — толстая сестра милосердия в темных очках на большом белом лице, она молчит, вытирая губы углом косынки.