— Бир, — сказал Петров, показывая ей два пальца. — Цвей бир! [Пару пива! (нем.)]
Ничего не понимает, корова. Черт их знает, кому они нужны, эти мелкие народы? Их надобно выселить в Сибирь, вот что! Вообще — Сибирь заселить инородцами. А то, знаете, живут они на границе, все эти латыши, эстонцы, чухонцы, и тяготеют к немцам. И все — революционеры. Знаете, в пятом году, в Риге, унтер-офицерская школа отлично расчесала латышей, били их, как бешеных собак. Молодцы унтер-офицеры, отличные стрелки…
— А меня, батенька, привезли на грузовике, да-да! Арестовали, черт возьми! Я говорю: «Послушайте, это… это нарушение закона, я, депутат, неприкосновенен». Какой-то студентик, мозгляк, засмеялся: «А вот мы, говорит, прикасаемся!» Не без юмора сказал, а? С ним — матрос, эдакая, знаете, морда: «Неприкосновенный? — кричит. — А наши депутаты, которых в каторгу закатали, — прикосновенны?» Ну, что ему ответишь? Он же — мужик, он
ничего не понимает…
Неточные совпадения
Покачиваясь в кресле, Клим чувствовал себя взболтанным и неспособным придумать
ничего, что объяснило бы ему тревогу, вызванную приездом Лидии. Затем он вдруг
понял, что боится, как бы Лидия
не узнала о его романе с Маргаритой от горничной Фени.
Оборвав фразу, она помолчала несколько секунд, и снова зашелестел ее голос. Клим задумчиво слушал, чувствуя, что сегодня он смотрит на девушку
не своими глазами; нет, она
ничем не похожа на Лидию, но есть в ней отдаленное сходство с ним. Он
не мог
понять, приятно ли это ему или неприятно.
— Ах, оставь! Ты
не понимаешь. Тут
не должно быть болезней, болей,
ничего грязного…
«Эй, вы! Я
ничего не знаю,
не понимаю, ни во что
не верю и вот — говорю вам это честно! А все вы — притворяетесь верующими, вы — лжецы, лакеи простейших истин, которые вовсе и
не истины, а — хлам, мусор, изломанная мебель, просиженные стулья».
— Но я остаюсь верен английской горькой. И даже как-то
не понимаю ничего, кроме…
—
Не злись, — сказала Лидия, задумчиво глядя в окно. — Маракуев — прав: чтоб жить — нужны герои. Это
понимает даже Константин, недавно он сказал: «
Ничто не кристаллизуется иначе, как на основе кристалла». Значит, даже соль нуждается в герое.
—
Не надо лгать друг другу, — слышал Самгин. — Лгут для того, чтоб удобнее жить, а я
не ищу удобств,
пойми это! Я
не знаю, чего хочу. Может быть — ты прав: во мне есть что-то старое, от этого я и
не люблю
ничего и все кажется мне неверным,
не таким, как надо.
«В боге
не должно быть
ничего общего с человеком, — размышлял Самгин. — Китайцы это
понимают, их боги — чудовищны, страшны…»
Он
понимал, что обыск
не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина
не было
ничего нового.
—
Ничего подобного я
не предлагал! — обиженно воскликнул офицер. — Я
понимаю, с кем говорю. Что за мысль! Что такое шпион? При каждом посольстве есть военный агент, вы его назовете шпионом? Поэму Мицкевича «Конрад Валленрод» — читали? — торопливо говорил он. — Я вам
не предлагаю платной службы; я говорю о вашем сотрудничестве добровольном, идейном.
—
Не видел
ничего более безобразного, чем это… учреждение. Впрочем — люди еще отвратительнее. Здесь, очевидно, особенный подбор людей,
не правда ли? До свидания, — он снова протянул руку Самгину и сквозь зубы сказал: — Знаете — Равашоля можно
понять, а?
Наблюдая ее, Самгин опасался, что люди
поймут, как смешна эта старая женщина, искал в себе какого-нибудь доброго чувства к ней и
не находил
ничего, кроме досады на нее.
Но выстрелов
не слышно было в сплошном, густейшем реве и вое, маленькие булочники с крыши
не падали, и во всем этом
ничего страшного
не было, а было что-то другое, чего он
не мог
понять.
— Я —
не крестьянин, господа мне
ничего худого
не сделали, если вы под господами
понимаете помещиков. А вот купцы, — купцов я бы уничтожил. Это — с удовольствием!
Помнил он только взрыв ее гнева против попов, но и это
ничего не объясняло ему, он даже подумал: «Тут я, кажется, преувеличил что-то или чего-то
не понял.
«Германия — прежде всего Пруссия. Апофеоз культуры неумеренных потребителей пива. В Париже, сопоставляя Нотр Дам и Тур д’Эйфель,
понимаешь иронию истории, тоску Мопассана, отвращение Бодлера, изящные сарказмы Анатоля Франса. В Берлине
ничего не надо
понимать, все совершенно ясно сказано зданием рейхстага и “Аллеей Победы”. Столица Пруссии — город на песке, нечто вроде опухоли на боку Германии, камень в ее печени…»
— Меня, брат, интеллигенция смущает. Я ведь — хочешь ты
не хочешь — причисляю себя к ней. А тут,
понимаешь, она резко и глубоко раскалывается. Идеалисты, мистики, буддисты, йогов изучают. «Вестник теософии» издают. Блаватскую и Анну Безант вспомнили… В Калуге никогда
ничего не было, кроме калужского теста, а теперь — жители оккультизмом занялись. Казалось бы, после революции…
Он
не замечал
ничего, что могло бы изменить простое и ясное представление о Таисье: женщина чем-то обязана Дронову, благодарно служит ему, и ей неловко, трудно переменить хозяина, хотя она видит все его пороки и
понимает, что жизнь с ним
не обеспечивает ее будущего.
—
Понимаешь — хозяин должен знать хозяйство, а он — невежда,
ничего не знает. Закладывали казармы императорских стрелков, он, конечно, присутствовал. «Удивительное, говорит, дело: кладут в одно место всякую дрянь, поливают чем-то, и выходит крепко».
— Да, так. Вы — патриот, вы резко осуждаете пораженцев. Я вас очень
понимаю: вы работаете в банке, вы — будущий директор и даже возможный министр финансов будущей российской республики. У вас — имеется что защищать. Я, как вам известно, сын трактирщика. Разумеется, так же как вы и всякий другой гражданин славного отечества нашего, я
не лишен права открыть еще один трактир или дом терпимости. Но — я
ничего не хочу открывать. Я — человек, который выпал из общества, —
понимаете? Выпал из общества.
Население нашей страны включает 57 народностей, совершенно и
ничем не связанных: поляки
не понимают грузин, украинцы — башкир, киргиз, татары — мордву и так далее, и так далее.
— У пролетариата — своя задача. Его передовые люди
понимают, что рабочему классу буржуазные реформы
ничего не могут дать, и его дело
не в том, чтоб заменить оголтелое самодержавие — республикой для вящего удобства жизни сытеньких, жирненьких.
Неточные совпадения
Всечасное употребление этого слова так нас с ним ознакомило, что, выговоря его, человек
ничего уже
не мыслит,
ничего не чувствует, когда, если б люди
понимали его важность, никто
не мог бы вымолвить его без душевного почтения.
Но перенесемся мыслью за сто лет тому назад, поставим себя на место достославных наших предков, и мы легко
поймем тот ужас, который долженствовал обуять их при виде этих вращающихся глаз и этого раскрытого рта, из которого
ничего не выходило, кроме шипения и какого-то бессмысленного звука, непохожего даже на бой часов.
Сначала Беневоленский сердился и даже называл речи Распоповой"дурьими", но так как Марфа Терентьевна
не унималась, а все больше и больше приставала к градоначальнику: вынь да положь Бонапарта, то под конец он изнемог. Он
понял, что
не исполнить требование"дурьей породы"невозможно, и мало-помалу пришел даже к тому, что
не находил в нем
ничего предосудительного.
Грустилов
ничего этого
не понимал.
Напрасно пан Кшепшицюльский и пан Пшекшицюльский, которых она была тайным орудием, усовещивали, протестовали и угрожали — Клемантинка через пять минут была до того пьяна, что
ничего уж
не понимала.