Неточные совпадения
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его
смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже
не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
Как раньше, он смотрел на всех теми же
смешными глазами человека, которого только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел закричать, но
не решался.
— Ну, пусть
не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно
не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и
смешных анекдотов, но рассказывал
не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Он уже научился
не только зорко подмечать в людях
смешное и глупое, но искусно умел подчеркнуть недостатки одного в глазах другого.
Тогда этот петушиный крик показался Климу
смешным, а теперь носатая девица с угрями на лице казалась ему несправедливо обиженной и симпатичной
не только потому, что тихие, незаметные люди вообще были приятны: они
не спрашивали ни о чем, ничего
не требовали.
Не без труда и
не скоро он распутал тугой клубок этих чувств: тоскливое ощущение утраты чего-то очень важного, острое недовольство собою, желание отомстить Лидии за обиду, половое любопытство к ней и рядом со всем этим напряженное желание убедить девушку в его значительности, а за всем этим явилась уверенность, что в конце концов он любит Лидию настоящей любовью, именно той, о которой пишут стихами и прозой и в которой нет ничего мальчишеского,
смешного, выдуманного.
В пять минут Клим узнал, что Марина училась целый год на акушерских курсах, а теперь учится петь, что ее отец, ботаник, был командирован на Канарские острова и там помер и что есть очень
смешная оперетка «Тайны Канарских островов», но, к сожалению, ее
не ставят.
— Нехаева? Она —
смешная, впрочем — тоже интересная. Помешалась на французских декадентах. А вот Спивак — это, брат, фигура! Ее трудно понять. Туробоев ухаживает за ней и, кажется,
не безнадежно. А впрочем —
не знаю…
Они все более или менее похожи на Кутузова, но без его
смешного, мужицкого снисхождения к людям, понять которых он
не может или
не хочет.
— Нет, — что же? Ее красота требует достойной рамы. Володька — богат. Интересен. Добрый — до
смешного. Кончил — юристом, теперь — на историко-филологическом. Впрочем, он —
не учится, — влюблен, встревожен и вообще пошел вверх ногами.
Клима изумлял этот смех, в котором
не было ничего
смешного, но ясно звучало дразнящее нахальство.
Макаров говорил
не обидно, каким-то очень убедительным тоном, а Клим смотрел на него с удивлением: товарищ вдруг явился
не тем человеком, каким Самгин знал его до этой минуты. Несколько дней тому назад Елизавета Спивак тоже встала пред ним как новый человек. Что это значит? Макаров был для него человеком, который сконфужен неудачным покушением на самоубийство, скромным студентом, который усердно учится, и
смешным юношей, который все еще боится женщин.
Три группы людей, поднимавших колокол, охали, вздыхали и рычали. Повизгивал блок, и что-то тихонько трещало на колокольне, но казалось, что все звуки гаснут и вот сейчас наступит торжественная тишина. Клим почему-то
не хотел этого, находя, что тут было бы уместно языческое ликование, буйные крики и даже что-нибудь
смешное.
Но, просматривая идеи, знакомые ему, Клим Самгин
не находил ни одной удобной для него, да и
не мог найти, дело шло
не о заимствовании чужого, а о фабрикации своего. Все идеи уже только потому плохи, что они — чужие,
не говоря о том, что многие из них были органически враждебны, а иные — наивны до
смешного, какова, например, идея Макарова.
—
Не знал, так —
не говорил бы. И —
не перебивай. Ежели все вы тут станете меня учить, это будет дело пустяковое.
Смешное. Вас — много, а ученик — один. Нет, уж вы, лучше, учитесь, а учить буду — я.
— Комическое — тоже имеется; это ведь сочинение длинное, восемьдесят шесть стихов. Без комического у нас нельзя — неправда будет. Я вот похоронил, наверное,
не одну тысячу людей, а ни одних похорон без комического случая —
не помню. Вернее будет сказать, что лишь такие и памятны мне. Мы ведь и на самой горькой дороге о
смешное спотыкаемся, такой народ!
Что он
не глуп, в этом убеждало его умение подмечать в людях фальшивое, дрянненькое,
смешное.
— Мелкие вещи непокорнее больших. Камень можно обойти, можно уклониться от него, а от пыли —
не скроешься, иди сквозь пыль.
Не люблю делать мелкие вещи, — вздыхал он, виновато улыбаясь, и можно было думать, что улыбка теплится
не внутри его глаз, а отражена в них откуда-то извне. Он делал
смешные открытия...
Самгин молча соглашался с ним, находя, что хвастливому шуму тщеславной Москвы
не хватает каких-то важных нот. Слишком часто и бестолково люди ревели ура, слишком суетились, и было заметно много неуместных шуточек, усмешек. Маракуев, зорко подмечая
смешное и глупое, говорил об этом Климу с такой радостью, как будто он сам, Маракуев, создал
смешное.
— И, кроме того, Иноков пишет невозможные стихи, просто, знаете,
смешные стихи. Кстати, у меня накопилось несколько аршин стихотворений местных поэтов, —
не хотите ли посмотреть? Может быть, найдете что-нибудь для воскресных номеров. Признаюсь, я плохо понимаю новую поэзию…
Клим Самгин был согласен с Дроновым, что Томилин верно говорит о гуманизме, и Клим чувствовал, что мысли учителя, так же, как мысли редактора, сродны ему. Но оба они
не возбуждали симпатий, один —
смешной, в другом есть что-то жуткое. В конце концов они, как и все другие в редакции, тоже раздражали его чем-то; иногда он думал, что это «что-то» может быть «избыток мудрости».
Самгин пробовал убедить себя, что в отношении людей к нему как герою есть что-то глупенькое,
смешное, но
не мог
не чувствовать, что отношение это приятно ему. Через несколько дней он заметил, что на улицах и в городском саду незнакомые гимназистки награждают его ласковыми улыбками, а какие-то люди смотрят на него слишком внимательно. Он иронически соображал...
Нет, Любаша
не совсем похожа на Куликову, та всю жизнь держалась так, как будто считала себя виноватой в том, что она такова, какая есть, а
не лучше. Любаше приниженность слуги для всех была совершенно чужда. Поняв это, Самгин стал смотреть на нее, как на
смешную «Ванскок», — Анну Скокову, одну из героинь романа Лескова «На ножах»; эту книгу и «Взбаламученное море» Писемского, по их «социальной педагогике», Клим ставил рядом с «Бесами» Достоевского.
— Он играл в преферанс, а думал о том, что английский народ глупеет от спорта; это волновало его, и он всегда проигрывал. Но ему любили за то, что проигрывал, и —
не в карты — он выигрывал. Такой он был…
смешной,
смешной!
— О! Их нет, конечно. Детям
не нужно видеть больного и мертвого отца и никого мертвого, когда они маленькие. Я давно увезла их к моей матери и брату. Он — агроном, и у него — жена, а дети — нет, и она любит мои до
смешной зависти.
— Нам известно о вас многое, вероятно — все! — перебил жандарм, а Самгин, снова чувствуя, что сказал лишнее, мысленно одобрил жандарма за то, что он помешал ему. Теперь он видел, что лицо офицера так необыкновенно подвижно, как будто основой для мускулов его служили
не кости, а хрящи: оно, потемнев еще более, все сдвинулось к носу, заострилось и было бы
смешным, если б глаза
не смотрели тяжело и строго. Он продолжал, возвысив голос...
Наблюдая за его действиями, Самгин подумал, что раньше все это показалось бы ему
смешным и
не достойным человека, которому, вероятно,
не менее пятидесяти лет, а теперь вот, вспомнив полковника Васильева, он невольно и сочувственно улыбнулся дяде Мише.
— Какой вы
смешной, пьяненький! Такой трогательный. Ничего, что я вас привезла к себе? Мне неудобно было ехать к вам с вами в четыре часа утра. Вы спали почти двенадцать часов. Вы
не вставайте! Я сейчас принесу вам кофе…
Как будто они впервые услыхали эту весть, и Самгин
не мог
не подумать, что раньше радость о Христе принималась им как
смешное лицемерие, а вот сейчас он почему-то
не чувствует ничего
смешного и лицемерного, а даже и сам небывало растроган, обрадован.
— Я с эдаким —
не могу, — виновато сказал Кумов, привстав на ноги, затем сел, подумал и, улыбаясь, снова встал: — Я —
не умею с такими. Это, знаете, такие люди… очень
смешные. Они — мстители, им хочется отомстить…
Он знал каждое движение ее тела, каждый вздох и стон, знал всю,
не очень богатую, игру ее лица и был убежден, что хорошо знает суетливый ход ее фраз, которые она
не очень осторожно черпала из модной литературы и часто беспомощно путалась в них, впадая в
смешные противоречия.
— Конечно, смешно, — согласился постоялец, — но, ей-богу, под
смешным словом мысли у меня серьезные. Как я прошел и прохожу широкий слой жизни, так я вполне вижу, что людей,
не умеющих управлять жизнью, никому
не жаль и все понимают, что хотя он и министр, но — бесполезность! И только любопытство, все равно как будто убит неизвестный, взглянут на труп, поболтают малость о причине уничтожения и отправляются кому куда нужно: на службу, в трактиры, а кто — по чужим квартирам, по воровским делам.
Самгин отметил, что нижняя пуговица брюк Стратонова расстегнута, но это
не было ни
смешным, ни неприличным, а только подчеркивало напряжение, в котором чувствовалось что-то как бы эротическое, что согласовалось с его крепким голосом и грубой силой слов.
— Мне идея
не смешна, — пробормотал писатель. — Стихи
смешные.
Спивак относилась к сыну с какой-то несколько
смешной осторожностью и точно опасаясь надоесть ему. Прислушиваясь к болтовне Аркадия, она почти никогда
не стесняла его фантазии, лишь изредка спрашивая...
«Наша баррикада», — соображал Самгин, входя в дом через кухню. Анфимьевна — типичный идеальный «человек для других», которым он восхищался, — тоже помогает строить баррикаду из вещей, отработавших, так же, как она, свой век, — в этом Самгин
не мог
не почувствовать что-то очень трогательное, немножко
смешное и как бы примирявшее с необходимостью баррикады, — примирявшее, может быть, только потому, что он очень устал. Но, раздеваясь, подумал...
«Мы», — иронически повторил Самгин, отходя от Пояркова. Он долго искал какого-нибудь
смешного, уничтожающего сравнения, но
не нашел. «Мы пахали» —
не годилось.
Мать жила под Парижем, писала редко, но многословно и брюзгливо: жалуясь на холод зимою в домах, на различные неудобства жизни, на русских, которые «
не умеют жить за границей»; и в ее эгоистической, мелочной болтовне чувствовался
смешной патриотизм провинциальной старухи…
«Ты мог бы
не делать таких глупостей, как эта поездка сюда. Ты исполняешь поручение группы людей, которые мечтают о социальной революции. Тебе вообще никаких революций
не нужно, и ты
не веришь в необходимость революции социальной. Что может быть нелепее,
смешнее атеиста, который ходит в церковь и причащается?»
— Перестань, а то глупостей наговоришь, стыдно будет, — предупредила она, разглядывая крест. — Я
не сержусь, понимаю: интересно! Девушка в театрах петь готовилась, эстетикой баловалась и — вдруг выскочила замуж за какого-то купца, торгует церковной утварью. Тут, пожалуй, даже
смешное есть…
—
Смешной. Выдумал, что голуби его — самые лучшие в городе; врет, что какие-то премии получил за них, а премии получил трактирщик Блинов. Старые охотники говорят, что голубятник он плохой и птицу только портит. Считает себя свободным человеком. Оно, пожалуй, так и есть, если понимать свободу как бесцельность. Вообще же он —
не глуп. Но я думаю, что кончит плохо…
— Лидия —
смешная! Проклинала Столыпина, а теперь — благословляет. Говорит: «Перестроимся по-английски; в центре — культурное хозяйство крупного помещика, а кругом — кольцо фермеров». Замечательно! В Англии —
не была, рассуждает по романам, по картинкам.
Самгин давно
не беседовал с ним, и антипатия к этому человеку несколько растворилась в равнодушии к нему. В этот вечер Безбедов казался
смешным и жалким, было в нем даже что-то детское. Толстый, в синей блузе с незастегнутым воротом, с обнаженной белой пухлой шеей, с безбородым лицом, он очень напоминал «Недоросля» в изображении бесталанного актера. В его унылой воркотне слышалось нечто капризное.
Самгин совершенно
не мог представить: как это будет? Придут какие-то болваны, а он должен внушать им правила поведения. С некоторой точки зрения это может быть интересно, даже забавно, однако —
не настолько, чтоб ставить себя в
смешную позицию проповедника половой морали.
— Вчера был веселый,
смешной, как всегда. Я пришла, а там скандалит полиция,
не пускают меня. Алины — нет, Макарова — тоже, а я
не знаю языка. Растолкала всех, пробилась в комнату, а он… лежит, и револьвер на полу. О, черт! Побежала за Иноковым, вдруг — ты. Ну, скорее!..
«Как это все
не нужно: Лютов, Дуняша, Макаров… — думал Самгин, отмахиваясь от агента. — До
смешного тесно на земле. И однообразны пути людей».
Завтракали в ресторане отеля, потом ездили в коляске по бульварам, были на площади Согласия, посмотрели Нотр Дам, — толстый седоусый кучер в
смешной клеенчатой шляпе поучительно и
не без гордости сказал...
«Фигура и лицо комика, но ничего
смешного в нем
не чувствуется. Он — злой и
не скрывает этого. Он — опасный человек». Но, проверив свои впечатления, Самгин должен был признать, что ему что-то нравится в этом человеке.
— Вопрос о путях интеллигенции — ясен: или она идет с капиталом, или против его — с рабочим классом. А ее роль катализатора в акциях и реакциях классовой борьбы — бесплодная, гибельная для нее роль… Да и
смешная. Бесплодностью и, должно быть, смутно сознаваемой гибельностью этой позиции Ильич объясняет тот смертный визг и вой, которым столь богата текущая литература. Правильно объясняет. Читал я кое-что, — Андреева, Мережковского и прочих, — черт знает, как им
не стыдно? Детский испуг какой-то…
И
не только жалкое, а, пожалуй, даже
смешное; костлявые, старые лошади ставили ноги в снег неуверенно, черные фигуры в цилиндрах покачивались на белизне снега, тяжело по снегу влачились их тени, на концах свечей дрожали ненужные бессильные язычки огней — и одинокий человек в очках, с непокрытой головой и растрепанными жидкими волосами на ней.