Неточные совпадения
Выдумывать было
не легко, но он
понимал, что именно за это все в доме, исключая Настоящего Старика, любят его больше, чем брата Дмитрия. Даже доктор Сомов, когда шли кататься в лодках и Клим с братом обогнали его, — даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку с мамой, сказал ей...
Клим рассказал, что бог велел Аврааму зарезать Исаака, а когда Авраам хотел резать, бог сказал:
не надо, лучше зарежь барана. Отец немного посмеялся, а потом, обняв сына, разъяснил, что эту историю надобно
понимать...
— Дурачок! Чтоб
не страдать. То есть — чтоб его, народ, научили жить
не страдая. Христос тоже Исаак, бог отец отдал его в жертву народу.
Понимаешь: тут та же сказка о жертвоприношении Авраамовом.
Да, все было
не такое, как рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это
понимают только двое — он и Томилин, «личность неизвестного назначения», как прозвал учителя Варавка.
Клим
понимал, что Лидия
не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он
не растет, а остается все таким же, каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
Дронов
не возразил ему. Клим
понимал, что Дронов выдумывает, но он так убедительно спокойно рассказывал о своих видениях, что Клим чувствовал желание принять ложь как правду. В конце концов Клим
не мог
понять, как именно относится он к этому мальчику, который все сильнее и привлекал и отталкивал его.
— Тебе пора
понять, что ребенок —
не игрушка…
— Ну, пусть
не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно
не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал
не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым
понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
— Совершенно
не способен
понять женщину, которая
не любит музыку, тогда как даже курицы, перепелки… гм.
— Ты
не должен думать, что
понимаешь все, что говорят взрослые…
Но говорила без досады, а ласково и любовно. На висках у нее появились седые волосы, на измятом лице — улыбка человека, который
понимает, что он родился неудачно,
не вовремя, никому
не интересен и очень виноват во всем этом.
Тут Клим
понял смысл ее вопроса о деньгах, густо покраснел и
не нашел, что сказать ей.
Клим
понял, что Варавка
не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но
не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще
не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
— Ну, а у вас как? Говорите громче и
не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно
не надеясь, что его
поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим подумал, что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
Оживляясь, он говорил о том, что сословия относятся друг к другу иронически и враждебно, как племена различных культур, каждое из них убеждено, что все другие
не могут
понять его, и спокойно мирятся с этим, а все вместе полагают, что население трех смежных губерний по всем навыкам, обычаям, даже по говору — другие люди и хуже, чем они, жители вот этого города.
Каждый раз после свидания с Ритой Климу хотелось уличить Дронова во лжи, но сделать это значило бы открыть связь со швейкой, а Клим
понимал, что он
не может гордиться своим первым романом. К тому же случилось нечто, глубоко поразившее его: однажды вечером Дронов бесцеремонно вошел в его комнату, устало сел и заговорил угрюмо...
— Потом — Маргарита. Невыгодно мне уезжать от нее, я ею, как говорится, и обшит и обмыт. Да и привязан к ней. И
понимаю, что я для нее —
не мармелад.
Он сейчас же
понял, что сказал это
не так, как следовало,
не теми словами. Маргарита, надевая новые ботинки, сидела согнувшись, спиною к нему. Она ответила
не сразу и спокойно...
— Иногда кажется, что
понимать — глупо. Я несколько раз ночевал в поле; лежишь на спине,
не спится, смотришь на звезды, вспоминая книжки, и вдруг — ударит, — эдак, знаешь, притиснет: а что, если величие и необъятность вселенной только — глупость и чье-то неумение устроить мир понятнее, проще?
Покачиваясь в кресле, Клим чувствовал себя взболтанным и неспособным придумать ничего, что объяснило бы ему тревогу, вызванную приездом Лидии. Затем он вдруг
понял, что боится, как бы Лидия
не узнала о его романе с Маргаритой от горничной Фени.
Она
не поддавалась его стремлению
понять смысл игры ее чувств и мыслей.
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался; было уже темно и очень тихо, но звука шагов
не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его была поднята в уровень головы, и, хотя Клим
не видел в ней револьвера, но,
поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Он был сконфужен, смотрел на Клима из темных ям под глазами неприятно пристально, точно вспоминая что-то и чему-то
не веря. Лидия вела себя явно фальшиво и, кажется, сама
понимала это. Она говорила пустяки, неуместно смеялась, удивляла необычной для нее развязностью и вдруг, раздражаясь, начинала высмеивать Клима...
Он тотчас
понял всю тяжесть, весь цинизм такого сопоставления, почувствовал себя виновным пред матерью, поцеловал ее руку и,
не глядя в глаза, попросил ее...
Она снова замолчала, сказав, видимо,
не то, что хотелось, а Клим, растерянно ловя отдельные фразы, старался
понять: чем возмущают его слова матери?
Клим получил наконец аттестат зрелости и собирался ехать в Петербург, когда на его пути снова встала Маргарита. Туманным вечером он шел к Томилину прощаться, и вдруг с крыльца неприглядного купеческого дома сошла на панель женщина, — он тотчас признал в ней Маргариту. Встреча
не удивила его, он
понял, что должен был встретить швейку, он ждал этой случайной встречи, но радость свою он, конечно, скрыл.
— Нехаева? Она — смешная, впрочем — тоже интересная. Помешалась на французских декадентах. А вот Спивак — это, брат, фигура! Ее трудно
понять. Туробоев ухаживает за ней и, кажется,
не безнадежно. А впрочем —
не знаю…
— Невыгодное, — согласился Туробоев. — Я
понимаю, что выгоднее пристроить себя к жизни с левой ее стороны, но — увы! —
не способен на это.
Все чаще Клим думал, что Нехаева образованнее и умнее всех в этой компании, но это,
не сближая его с девушкой, возбуждало в нем опасение, что Нехаева
поймет в нем то, чего ей
не нужно
понимать, и станет говорить с ним так же снисходительно, небрежно или досадливо, как она говорит с Дмитрием.
И возникало настойчивое желание обнажить людей,
понять, какова та пружина, которая заставляет человека говорить и действовать именно так, а
не иначе.
—
Поймите же, я
не выношу ваших нормальных людей,
не выношу веселых. Веселые до ужаса глупы и пошлы.
Они все более или менее похожи на Кутузова, но без его смешного, мужицкого снисхождения к людям,
понять которых он
не может или
не хочет.
Клим проснулся после полудня в настроении человека, который, пережив накануне нечто значительное,
не может
понять: приобрел он или утратил?
— Нет, почему же — чепуха? Весьма искусно сделано, — как аллегория для поучения детей старшего возраста. Слепые — современное человечество, поводыря, в зависимости от желания, можно
понять как разум или как веру. А впрочем, я
не дочитал эту штуку до конца.
Вначале ее восклицания показались Климу восклицаниями удивления или обиды. Стояла она спиною к нему, он
не видел ее лица, но в следующие секунды
понял, что она говорит с яростью и хотя
не громко, на низких нотах, однако способна оглушительно закричать, затопать ногами.
— Вы, Самгин, рассуждаете наивно. У вас в голове каша. Невозможно
понять: кто вы? Идеалист? Нет. Скептик?
Не похоже. Да и когда бы вам, юноша, нажить скепсис? Вот у Туробоева скептицизм законен; это мироощущение человека, который хорошо чувствует, что его класс сыграл свою роль и быстро сползает по наклонной плоскости в небытие.
«Именно этим и объясняется мое равнодушие к проповеди Кутузова, — решил Клим, снова шагая по комнате. — Это
не подсказано мне, я сам и давно
понимал это…»
Оборвав фразу, она помолчала несколько секунд, и снова зашелестел ее голос. Клим задумчиво слушал, чувствуя, что сегодня он смотрит на девушку
не своими глазами; нет, она ничем
не похожа на Лидию, но есть в ней отдаленное сходство с ним. Он
не мог
понять, приятно ли это ему или неприятно.
В день смерти он — единственный раз! — пытался сказать мне что-то, но сказал только: «Вот, Фима, ты сама и…» Договорить —
не мог, но я, конечно,
поняла, что он хотел сказать.
— Я
понимаю, что жизнь чрезмерно сложна, но Кутузов намерен
не опростить ее, а изуродовать.
Потер озябшие руки и облегченно вздохнул. Значит, Нехаева только играла роль человека, зараженного пессимизмом, играла для того, чтоб, осветив себя необыкновенным светом, привлечь к себе внимание мужчины. Так поступают самки каких-то насекомых. Клим Самгин чувствовал, что к радости его открытия примешивается злоба на кого-то. Трудно было
понять: на Нехаеву или на себя? Или на что-то неуловимое, что
не позволяет ему найти точку опоры?
И тотчас же ему вспомнились глаза Лидии, затем — немой взгляд Спивак. Он смутно
понимал, что учится любить у настоящей любви, и
понимал, что это важно для него. Незаметно для себя он в этот вечер почувствовал, что девушка полезна для него: наедине с нею он испытывает смену разнообразных, незнакомых ему ощущений и становится интересней сам себе. Он
не притворяется пред нею,
не украшает себя чужими словами, а Нехаева говорит ему...
— Совершенно ясно, что культура погибает, потому что люди привыкли жить за счет чужой силы и эта привычка насквозь проникла все классы, все отношения и действия людей. Я —
понимаю: привычка эта возникла из желания человека облегчить труд, но она стала его второй природой и уже
не только приняла отвратительные формы, но в корне подрывает глубокий смысл труда, его поэзию.
— Что ж ты как вчера? — заговорил брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. — Молчал, молчал… Тебя считали серьезно думающим человеком, а ты вдруг такое, детское.
Не знаешь, как тебя
понять. Конечно, выпил, но ведь говорят: «Что у трезвого на уме — у пьяного на языке».
Климу надоели бесконечные споры народников с марксистами, и его раздражало, что он
не мог
понять: кто ошибается наиболее грубо?
— Путаю? — спросил он сквозь смех. — Это только на словах путаю, а в душе все ясно. Ты
пойми: она удержала меня где-то на краю… Но, разумеется,
не то важно, что удержала, а то, что она — есть!
Пытаясь
понять, что влечет его к этой девушке, он
не ощущал в себе
не только влюбленности, но даже физиологического любопытства, разбуженного деловитыми ласками Маргариты и жадностью Нехаевой.
— Когда изгоняемый из рая Адам оглянулся на древо познания, он увидал, что бог уже погубил древо: оно засохло. «И се диавол приступи Адамови и рече: чадо отринутое,
не имаши путя инаго, яко на муку земную. И повлек Адама во ад земный и показа ему вся прелесть и вся скверну, их же сотвориша семя Адамово». На эту тему мадьяр Имре Мадач весьма значительную вещь написал. Так вот как надо
понимать, Лидочка, а вы…
Это
не было похоже на тоску, недавно пережитую им, это было сновидное, тревожное ощущение падения в некую бездонность и мимо своих обычных мыслей, навстречу какой-то новой, враждебной им. Свои мысли были где-то в нем, но тоже бессловесные и бессильные, как тени. Клим Самгин смутно чувствовал, что он должен в чем-то сознаться пред собою, но
не мог и боялся
понять: в чем именно?
— Но — это потому, что мы народ метафизический. У нас в каждом земском статистике Пифагор спрятан, и статистик наш воспринимает Маркса как Сведенборга или Якова Беме. И науку мы
не можем
понимать иначе как метафизику, — для меня, например, математика суть мистика цифр, а проще — колдовство.