Неточные совпадения
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался
человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом
на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку,
не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Вскочила и, быстро пробежав по бревнам, исчезла, а Клим еще долго сидел
на корме лодки,
глядя в ленивую воду, подавленный скукой, еще
не испытанной им, ничего
не желая, но догадываясь, сквозь скуку, что нехорошо быть похожим
на людей, которых он знал.
Клим находил, что Макаров говорит верно, и негодовал: почему именно Макаров, а
не он говорит это? И,
глядя на товарища через очки, он думал, что мать — права: лицо Макарова — двойственно. Если б
не его детские, глуповатые глаза, — это было бы лицо порочного
человека. Усмехаясь, Клим сказал...
Все молчали,
глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка,
на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный
человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение огня
на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то
на золотую рыбу с множеством плавников, то
на глубокую, до дна реки, красную яму, куда
человек с шестом хочет прыгнуть, но
не решается.
«Конечно, это она потому, что стареет и ревнует», — думал он, хмурясь и
глядя на часы. Мать просидела с ним
не более получаса, а казалось, что прошло часа два. Было неприятно чувствовать, что за эти полчаса она что-то потеряла в глазах его. И еще раз Клим Самгин подумал, что в каждом
человеке можно обнаружить простенький стерженек,
на котором
человек поднимает флаг своей оригинальности.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь
на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем
не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому
человеку с эспаньолкой, каких никто
не носит. Самгин понимал, что
не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за собою.
Глядя в окно, он сказал...
Загнали во двор старика, продавца красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась над его головой; потом вошел прилично одетый
человек, с подвязанной черным платком щекою; очень сконфуженный, он, ни
на кого
не глядя, скрылся в глубине двора, за углом дома. Клим понял его, он тоже чувствовал себя сконфуженно и глупо. Он стоял в тени, за грудой ящиков со стеклами для ламп, и слушал ленивенькую беседу полицейских с карманником.
Он говорил еще что-то, но, хотя в комнате и
на улице было тихо, Клим
не понимал его слов, провожая телегу и
глядя, как ее медленное движение заставляет встречных
людей врастать в панели, обнажать головы. Серые тени испуга являлись
на лицах, делая их почти однообразными.
И, взяв Прейса за плечо, подтолкнул его к двери, а Клим, оставшись в комнате,
глядя в окно
на железную крышу, почувствовал, что ему приятен небрежный тон, которым мужиковатый Кутузов говорил с маленьким изящным евреем. Ему
не нравились демократические манеры, сапоги, неряшливо подстриженная борода Кутузова; его несколько возмутило отношение к Толстому, но он видел, что все это, хотя и
не украшает Кутузова, но делает его завидно цельным
человеком. Это — так.
— Революция —
не завтра, — ответил Кутузов,
глядя на самовар с явным вожделением, вытирая бороду салфеткой. — До нее некоторые, наверное, превратятся в
людей, способных
на что-нибудь дельное, а большинство — думать надо — будет пассивно или активно сопротивляться революции и
на этом — погибнет.
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого
не следует делать пред
человеком, который,
глядя на него искоса, прислушивается как бы
не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он
не мог остановить, точно в нем, против его воли, говорил другой
человек. И возникало опасение, что этот другой может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
Он взял извозчика и, сидя в экипаже, посматривая
на людей сквозь стекла очков, почувствовал себя разреженным, подобно решету; его встряхивало; все, что он видел и слышал, просеивалось сквозь, но сетка решета
не задерживала ничего. В буфете вокзала,
глядя в стакан, в рыжую жижицу кофе, и отгоняя мух, он услыхал...
«Взволнован, этот выстрел оскорбил его», — решил Самгин, медленно шагая по комнате. Но о выстреле он
не думал, все-таки
не веря в него. Остановясь и
глядя в угол, он представлял себе торжественную картину: солнечный день, голубое небо,
на площади, пред Зимним дворцом, коленопреклоненная толпа рабочих, а
на балконе дворца, плечо с плечом, голубой царь, священник в золотой рясе, и над неподвижной, немой массой
людей плывут мудрые слова примирения.
— А ты уступи, Клим Иванович! У меня вот в печенке — камни, в почках — песок, меня скоро черти возьмут в кухарки себе, так я у них похлопочу за тебя, ей-ей! А? Ну, куда тебе, козел в очках, деньги? Вот,
гляди, я свои грешные капиталы семнадцать лет все
на девушек трачу, скольких в
люди вывела, а ты — что, а? Ты, поди-ка, и
на бульвар ни одной
не вывел, праведник! Ни одной девицы
не совратил, чай?
Самгин чувствовал себя
человеком, который случайно попал за кулисы театра, в среду третьестепенных актеров, которые
не заняты в драме, разыгрываемой
на сцене, и
не понимают ее значения.
Глядя на свое отражение в зеркале,
на сухую фигурку, сероватое, угнетенное лицо, он вспомнил фразу из какого-то французского романа...
В ответ
на этот плачевный крик Самгин пожал плечами,
глядя вслед потемневшей, как все
люди в этот час, фигуре бывшего агента полиции. Неприятная сценка с Митрофановым, скользнув по настроению,
не поколебала его. Холодный сумрак быстро разгонял
людей, они шли во все стороны, наполняя воздух шумом своих голосов, и по веселым голосам ясно было:
люди довольны тем, что исполнили свой долг.
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться
человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались
на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин,
не вслушиваясь в их речи, но
глядя на лица этих
людей, думал, что они заражены верой в невозможное, — верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться все так же, как к
человеку, который
не нужен им, но и
не мешает.
Не глядя на нее, книжник достал из-за пазухи деревянную коробку и стал свертывать папироску. Скучающие
люди рассматривали его все более недоброжелательно, а рябой задорно сказал...
— Избили они его, — сказала она, погладив щеки ладонями, и,
глядя на ладони, судорожно усмехалась. — Под утро он говорит мне: «Прости, сволочи они, а
не простишь —
на той же березе повешусь». — «Нет, говорю, дерево это
не погань,
не смей, Иуда, я
на этом дереве муки приняла. И никому, ни тебе, ни всем
людям, ни богу никогда обиды моей
не прощу». Ох,
не прощу, нет уж! Семнадцать месяцев держал он меня, все уговаривал, пить начал, потом — застудился зимою…
«Зачем дикое и грандиозное? Море, например. Оно наводит только грусть
на человека,
глядя на него, хочется плакать. Рев и бешеные раскаты валов
не нежат слабого слуха, они все твердят свою, от начала мира, одну и ту же песнь мрачного и неразгаданного содержания».
«Приятельское, — мысленно усмехнулся Клим, шагая по комнате и
глядя на часы. — Сколько времени сидел этот
человек: десять минут, полчаса? Наглое и глупое предложение его
не оскорбило меня, потому что
не могу же я подозревать себя способным
на поступок против моей чести…»
Самгина ошеломил этот неожиданный и разноголосый, но единодушный взрыв злости, и, кроме того, ‹он› понимал, что,
не успев начать сражения, он уже проиграл его. Он стоял,
глядя, как
люди все более возбуждают друг друга, пальцы его играли карандашом, скрывая дрожь. Уже начинали кричать друг
на друга, а курносый
человек с глазами хорька так оглушительно шлепнул ладонью по столу, что в буфете зазвенело стекло бокалов.