Неточные совпадения
— Что —
вышло? —
не сразу отозвался Дронов.
Дядя Яков действительно вел себя
не совсем обычно. Он
не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого.
Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить его по уху. Мне нужно знать, а он учит
не верить, убеждает, что алгебра — произвольна, и черт его
не поймет, чего ему надо! Долбит, что человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы.
Выходит как-то так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
Из флигеля
выходили, один за другим, темные люди с узлами, чемоданами в руках, писатель вел под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже
не замечает его среди людей. Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...
— Все равно — откуда. Но
выходит так, что человек
не доступен своему же разуму.
Клим
вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и
не затемняя ее.
Он утвердительно кивнул головою. Домой идти
не хотелось, он
вышел на берег реки и, медленно шагая, подумал...
— Когда я пою — я могу
не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то боюсь, что это у меня
выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты. Вы так хотели сказать?
Он
вышел от нее очень поздно. Светила луна с той отчетливой ясностью, которая многое на земле обнажает как ненужное. Стеклянно хрустел сухой снег под ногами. Огромные дома смотрели друг на друга бельмами замороженных окон; у ворот — черные туши дежурных дворников; в пустоте неба заплуталось несколько звезд,
не очень ярких. Все ясно.
—
Вышло, знаешь, так, будто в оркестр вскочил чужой музыкант и, ради озорства, задудел
не то, что все играют.
— Тебе
не надо замуж
выходить, ты — актриса.
— Губернатор приказал
выслать Инокова из города, обижен корреспонденцией о лотерее, которую жена его устроила в пользу погорельцев. Гришу ищут, приходила полиция, требовали, чтоб я сказала, где он. Но — ведь я же
не знаю!
Не верят.
— Вам
не нравится? — с сожалением спросил Клим,
выходя в сад, — красиво изогнув шею, она улыбнулась ему через плечо.
Дома, распорядясь, чтоб прислуга подала ужин и ложилась спать, Самгин
вышел на террасу, посмотрел на реку, на золотые пятна света из окон дачи Телепневой. Хотелось пойти туда, а — нельзя, покуда
не придет таинственная дама или барышня.
Этот парень все более
не нравился Самгину, весь
не нравился. Можно было думать, что он рисуется своей грубостью и желает быть неприятным. Каждый раз, когда он начинал рассказывать о своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия написала отцу, что она из Крыма проедет в Москву и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым,
выходит замуж за Туробоева.
— Подумаю, — тихо ответил Клим. Все уже было
не интересно и
не нужно — Варавка, редактор, дождь и гром. Некая сила, поднимая, влекла наверх. Когда он
вышел в прихожую, зеркало показало ему побледневшее лицо, сухое и сердитое. Он снял очки, крепко растерев ладонями щеки, нашел, что лицо стало мягче, лиричнее.
Он
вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда
не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы
не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится?
Не красива. И —
не умна.
— Но все, знаете, как-то таинственно
выходило: Котошихину даже и шведы голову отрубили, Курбский — пропал в нетях, распылился в Литве,
не оставив семени своего, а Екатерина — ей бы саму себя критиковать полезно. Расскажу о ней нескромный анекдотец, скромного-то о ней ведь
не расскажешь.
Это
вышло так глупо, что Самгин
не мог сдержать улыбку, а ротмистр писал пальцем одной руки затейливые узоры, а другою, схватив бороду, выжимал из нее все более курьезные слова...
Самгин
вышел на улицу подавленный, все
вышло не так, как он представлял, и смутно чувствовалось, что он вел себя неумно, неловко.
— Вам, Диомидов, хоть библию надо почитать, — заговорил Клим, усмехаясь. Он хотел сказать мягко, снисходительно, а
вышло злорадно, и Клим видел, что это
не понравилось Лидии. Но он продолжал...
—
Выходит так, что как будто идеология
не стесняла этого человека.
К удивлению Самгина все это кончилось для него
не так, как он ожидал. Седой жандарм и товарищ прокурора
вышли в столовую с видом людей, которые поссорились; адъютант сел к столу и начал писать, судейский, остановясь у окна, повернулся спиною ко всему, что происходило в комнате. Но седой подошел к Любаше и негромко сказал...
«Вот и я привлечен к отбыванию тюремной повинности», — думал он, чувствуя себя немножко героем и
не сомневаясь, что арест этот — ошибка, в чем его убеждало и поведение товарища прокурора. Шли переулками, в одном из них, шагов на пять впереди Самгина, открылась дверь крыльца, на улицу
вышла женщина в широкой шляпе, сером пальто, невидимый мужчина, закрывая дверь, сказал...
— По долгу службы я ознакомился с письмами вашей почтенной родительницы, прочитал заметки ваши —
не все еще! — и, признаюсь, удивлен! Как это
выходит, что вы, человек, рассуждающий наедине с самим собою здраво и солидно, уже второй раз попадаете в сферу действий офицеров жандармских управлений?
— Но, знаете, я — довольна; убедилась, что сцена —
не для меня. Таланта у меня нет. Я поняла это с первой же пьесы, как только
вышла на сцену. И как-то неловко изображать в Костроме горести глупых купчих Островского, героинь Шпажинского, французских дам и девиц.
Любашу все-таки
выслали из Москвы. Уезжая, она возложила часть своей работы по «Красному Кресту» на Варвару. Самгину это
не очень понравилось, но он
не возразил, он хотел знать все, что делается в Москве. Затем Любаша нашла нужным познакомить Варвару с Марьей Ивановной Никоновой, предупредив Клима...
На руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось — они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин
вышел в темную столовую, взял с буфета еще
не совсем остывший самовар, поставил его у кровати Варвары и,
не взглянув на нее, снова ушел в столовую, сел у двери.
— А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела у окна, — меня в тот день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и — так хорошо
выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал на землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом на железо и распластался, точно
не человек, а — рисунок…
— Я тоже
не могла уснуть, — начала она рассказывать. — Я никогда
не слышала такой мертвой тишины. Ночью по саду ходила женщина из флигеля, вся в белом, заломив руки за голову. Потом
вышла в сад Вера Петровна, тоже в белом, и они долго стояли на одном месте… как Парки.
Самгин, сделав равнодушное лицо, молча злился, возражать редактору он
не хотел, считая это ниже своего достоинства. На улицу
вышли вместе, там редактор, протянув руку Самгину, сказал...
Повинуясь странному любопытству и точно
не веря доктору, Самгин
вышел в сад, заглянул в окно флигеля, — маленький пианист лежал на постели у окна, почти упираясь подбородком в грудь; казалось, что он, прищурив глаза, утонувшие в темных ямах, непонятливо смотрит на ладони свои, сложенные ковшичками. Мебель из комнаты вынесли, и пустота ее очень убедительно показывала совершенное одиночество музыканта. Мухи ползали по лицу его.
Он стал осторожно рассказывать дальше, желая сказать только то, что помнил; он
не хотел сочинять, но как-то само собою
выходило, что им была сказана резкая речь.
— Очень глупо, а — понятно! Митрофанов пьяный — плачет, я — пою, — оправдывался он, крепко и стыдливо закрыв глаза, чтоб удержать слезы.
Не открывая глаз, он пощупал спинку стула и осторожно, стараясь
не шуметь, сел. Теперь ему
не хотелось, чтоб
вышла Варвара, он даже боялся этого, потому что слезы все-таки текли из-под ресниц. И, торопливо стирая их платком, Клим Самгин подумал...
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из улиц торопливо
выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже
не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако
не представлял, как он будет говорить о нем.
—
Не понимаю — чему смеетесь? — возмутилась Любаша. —
Выйти замуж за торговца паникадилами… А ну вас! — сказала она, видя, что Самгины продолжают смеяться.
— История, дорогой мой, поставила пред нами задачу:
выйти на берег Тихого океана, сначала — через Маньчжурию, затем, наверняка, через Персидский залив. Да, да — вы
не улыбайтесь. И то и другое — необходимо, так же, как необходимо открыть Черное море. И с этим надобно торопиться, потому что…
Когда Самгин
вышел на Красную площадь, на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега. На золотой чалме Ивана Великого снег
не держался. У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно было представить, что на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь в Кремль, тысячи рабочих людей, которым, наверное, ничего
не известно из истории Кремля, Москвы, России.
— Вообще
выходило у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса,
не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций
не делают, вожди, вожди нужны, а
не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да и
не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это
вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег, город был
не слышен, точно глубокой ночью.
— Сколько раз я говорила тебе это, — отозвалась Варвара;
вышло так, как будто она окончила его фразу. Самгин посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но
не сказал ничего, отметил только, что жена пополнела и, должно быть, от этого шея стала короче у нее.
«Арестуют… Черт с ними!
Вышлют из Москвы,
не более, — торопливо уговаривал он себя. — Выберу город потише и буду жить вне этой бессмыслицы».
— То есть
не по поручению, а по случаю пришлось мне поймать на деле одного полотера, он замечательно приспособился воровать мелкие вещи, — кольца, серьги, броши и вообще. И вот, знаете, наблюдаю за ним. Натирает он в богатом доме паркет. В будуаре-с. Мальчишку-помощника
выслал, живенько открыл отмычкой ящик в трюмо, взял что следовало и погрузил в мастику. Прелестно. А затем-с…
— Скоро нельзя будет никуда
выйти, без того чтоб героя
не встретить…
Его
не слушали. Рассеянные по комнате люди,
выходя из сумрака, из углов, постепенно и как бы против воли своей, сдвигались к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, — лицо человека, как бы только что переболевшего какой-то тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей; в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
Но Самгин
не спешил
выйти в столовую и
вышел вместе с нею.
В ту же минуту из ресторана
вышел Стратонов, за ним — группа солидных людей окружила, столкнула Самгина с панели, он подчинился ее благодушному насилию и пошел, решив свернуть в одну из боковых улиц. Но из-за углов тоже
выходили кучки людей, вольно и невольно вклинивались в толпу, затискивали Самгина в средину ее и кричали в уши ему — ура! Кричали
не очень единодушно и даже как-то осторожно.
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы,
вышел на Дворцовую площадь и увидал, что люди впереди его становятся карликами.
Не сразу можно было понять, что они падают на колени, падали они так быстро, как будто невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные головы людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
Самгин встал, догадываясь, что этот хлыщеватый парень, играющий в революцию, вероятно, попросит его о какой-нибудь услуге, а он
не сумеет отказаться. Нахмурясь, поправив очки, Самгин
вышел в столовую, Гогин, одетый во фланелевый костюм, в белых ботинках, шагал по комнате,
не улыбаясь, против обыкновения, он пожал руку Самгина и, продолжая ходить, спросил скучным голосом...
В таких воспоминаниях он провел всю ночь,
не уснув ни минуты, и
вышел на вокзал в Петербурге полубольной от усталости и уже почти равнодушный к себе.