Неточные совпадения
И каждый вечер из флигеля в глубине двора величественно являлась Мария Романовна, высокая, костистая, в черных очках, с обиженным лицом без губ и в кружевной черной шапочке
на полуседых волосах, из-под шапочки строго торчали большие, серые
уши.
Отец Клима словообильно утешал доктора, а он, подняв черный и мохнатый кулак
на уровень
уха, потрясал им и говорил, обливаясь пьяными слезами...
Он преподавал русский язык и географию, мальчики прозвали его Недоделанный, потому что левое
ухо старика было меньше правого, хотя настолько незаметно, что, даже когда Климу указали
на это, он не сразу убедился в разномерности
ушей учителя.
— Что сделал Борис? — спросил ее Клим. Он уже не впервые спрашивал ее об этом, но Лидия и
на этот раз не ответила ему, а только взглянула, как
на чужого. У него явилось желание спрыгнуть в сад и натрепать ей
уши. Теперь, когда возвратился Игорь, она снова перестала замечать Клима.
Прежде чем ответить
на вопрос, человек этот осматривал всех в комнате светлыми глазами, осторожно крякал, затем, наклонясь вперед, вытягивал шею, показывая за левым
ухом своим лысую, костяную шишку размером в небольшую картофелину.
Но его не услышали. Перебивая друг друга, они толкали его. Макаров, сняв фуражку, дважды больно ударил козырьком ее по колену Клима. Двуцветные, вихрастые волосы его вздыбились и придали горбоносому лицу не знакомое Климу, почти хищное выражение. Лида, дергая рукав шинели Клима, оскаливала зубы нехорошей усмешкой. У нее
на щеках вспыхнули красные пятна,
уши стали ярко-красными, руки дрожали. Клим еще никогда не видел ее такой злой.
Они, трое, все реже посещали Томилина. Его обыкновенно заставали за книгой, читал он — опираясь локтями о стол, зажав ладонями
уши. Иногда — лежал
на койке, согнув ноги, держа книгу
на коленях, в зубах его торчал карандаш.
На стук в дверь он никогда не отвечал, хотя бы стучали три, четыре раза.
Землистого цвета лицо, седые редкие иглы подстриженных усов, голый, закоптевший череп с остатками кудрявых волос
на затылке, за темными, кожаными
ушами, — все это делало его похожим
на старого солдата и
на расстриженного монаха.
Все это казалось
на теле его чужим и еще более оттеняло огненную рыжеватость подстриженных волос, которые над
ушами торчали горизонтально и дыбились над его белым лбом.
Климу хотелось отстегнуть ремень и хлестнуть по лицу девушки, все еще красному и потному. Но он чувствовал себя обессиленным этой глупой сценой и тоже покрасневшим от обиды, от стыда, с плеч до
ушей. Он ушел, не взглянув
на Маргариту, не сказав ей ни слова, а она проводила его укоризненным восклицанием...
Он сажал меня
на колени себе, дышал в лицо мое запахом пива, жесткая борода его неприятно колола мне шею,
уши.
Дмитрий Самгин стукнул ложкой по краю стола и открыл рот, но ничего не сказал, только чмокнул губами, а Кутузов, ухмыляясь, начал что-то шептать в
ухо Спивак. Она была в светло-голубом, без глупых пузырей
на плечах, и это гладкое, лишенное украшений платье, гладко причесанные каштановые волосы усиливали серьезность ее лица и неласковый блеск спокойных глаз. Клим заметил, что Туробоев криво усмехнулся, когда она утвердительно кивнула Кутузову.
Клим не мог представить его иначе, как у рояля, прикованным к нему, точно каторжник к тачке, которую он не может сдвинуть с места. Ковыряя пальцами двуцветные кости клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные аккорды и, склонив набок голову, глубоко спрятанную в плечи, скосив глаза, присматривался к звукам. Говорил он мало и только
на две темы: с таинственным видом и тихим восторгом о китайской гамме и жалобно, с огорчением о несовершенстве европейского
уха.
Но Гриша — сильнее, повалил его
на землю и начал трепать за
уши, как мальчишку, а Бобылю под сорок лет.
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом
на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто побили, он бы не так обиделся, а тут — за
уши! Засмеяли его, ушел в батраки
на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
Клим вздрогнул, взмахнул тростью, встал — рядом с ним стоял Дронов. Тулья измятой фуражки съехала
на лоб ему и еще больше оттопырила
уши, из-под козырька блестели бегающие глазки.
Клим, взглянув
на его оттопыренное
ухо, подумал...
Он покусывал губы, около
ушей его шевелились какие-то шарики, а переходя с дачи
на дачу, он бормотал...
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся
на мужика, тот стоял
на тропе и, держась за лапу сосны, ковырял песок деревянной ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув в лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько, почти в
ухо...
Минуты две четверо в комнате молчали, прислушиваясь к спору
на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно спал в углу,
на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо к плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не было видно, подруга что-то шептала ей в
ухо. Варавка, прикрыв глаза, курил сигару.
Две-три сотни широко раскрытых глаз были устремлены все в одном направлении —
на синюю луковицу неуклюже сложенной колокольни с пустыми
ушами, сквозь которые просвечивал кусок дальнего неба.
Толпа, покрикивая, медленно разорвалась
на три части: две отходили по косой вправо и влево от колокольни, третья двигалась по прямой линии от нее, все три бережно, как нити жемчуга, несли веревки и казались нанизанными
на них. Веревки тянулись от
ушей большого колокола, а он как будто не отпускал их, натягивая все туже.
На площади становилось все тише, напряженней. Все головы поднялись вверх, глаза ожидающе смотрели в полукруглое
ухо колокольни, откуда были наклонно высунуты три толстые балки с блоками в них и, проходя через блоки, спускались к земле веревки, привязанные к
ушам колокола.
Вот в синем
ухе колокольни зашевелилось что-то бесформенное, из него вылетела шапка, потом — другая, вылетел комом свернутый передник, — люди
на земле судорожно встряхнулись, завыли, заорали; мячами запрыгали мальчишки, а лысый мужичок с седыми усами прорезал весь шум тонким визгом...
Четыре женщины заключали шествие: толстая, с дряблым лицом монахини; молоденькая и стройная,
на тонких ногах, и еще две шли, взяв друг друга под руку, одна — прихрамывала, качалась; за ее спиной сонно переставлял тяжелые ноги курносый солдат, и синий клинок сабли почти касался ее
уха.
Другой актер был не важный: лысенький, с безгубым ртом, в пенсне
на носу, загнутом, как у ястреба;
уши у него были заячьи, большие и чуткие. В сереньком пиджачке, в серых брючках
на тонких ногах с острыми коленями, он непоседливо суетился, рассказывал анекдоты, водку пил сладострастно, закусывал только ржаным хлебом и, ехидно кривя рот, дополнял оценки важного актера тоже тремя словами...
В углу открылась незаметная дверь, вошел, угрюмо усмехаясь, вчерашний серый дьякон. При свете двух больших ламп Самгин увидел, что у дьякона три бороды, длинная и две покороче; длинная росла
на подбородке, а две другие спускались от
ушей, со щек. Они были мало заметны
на сером подряснике.
Вслед за этим он втолкнул во двор Маракуева, без фуражки, с растрепанными волосами, с темным лицом и засохшей рыжей царапиной от
уха к носу. Держался Маракуев неестественно прямо, смотрел
на Макарова тусклым взглядом налитых кровью глаз и хрипло спрашивал сквозь зубы...
Покраснев до
ушей, Маракуев подскочил
на стуле...
То, что произошло после этих слов, было легко, просто и заняло удивительно мало времени, как будто несколько секунд. Стоя у окна, Самгин с изумлением вспоминал, как он поднял девушку
на руки, а она, опрокидываясь спиной
на постель, сжимала
уши и виски его ладонями, говорила что-то и смотрела в глаза его ослепляющим взглядом.
В кошомной юрте сидели
на корточках девять человек киргиз чугунного цвета; семеро из них с великой силой дули в длинные трубы из какого-то глухого к музыке дерева; юноша, с невероятно широким переносьем и черными глазами где-то около
ушей, дремотно бил в бубен, а игрушечно маленький старичок с лицом, обросшим зеленоватым мохом, ребячливо колотил руками по котлу, обтянутому кожей осла.
Глаза его косо приподняты к вискам,
уши, острые, точно у зверя, плотно прижаты к черепу, он в шляпе с шариками и шнурками; шляпа делала человека похожим
на жреца какой-то неведомой церкви.
Ему иногда казалось, что оригинальность — тоже глупость, только одетая в слова, расставленные необычно. Но
на этот раз он чувствовал себя сбитым с толку: строчки Инокова звучали неглупо, а признать их оригинальными — не хотелось. Вставляя карандашом в кружки о и а глаза, носы, губы, Клим снабжал уродливые головки
ушами, щетиной волос и думал, что хорошо бы высмеять Инокова, написав пародию: «Веснушки и стихи». Кто это «сударыня»? Неужели Спивак? Наверное. Тогда — понятно, почему он оскорбил регента.
Козлов особенно отчетливо и даже предупреждающе грозно выговорил цифры, а затем, воинственно вскинув голову, выпрямился
на стуле, как бы сидя верхом
на коне. Его лицо хорька осунулось, стало еще острей, узоры
на щеках слились в багровые пятна, а мочки
ушей, вспухнув, округлились, точно ягоды вишни. Но тотчас же он, взглянув
на иконы, перекрестился, обмяк и тихо сказал...
А Дунаев слушал, подставив
ухо на голос оратора так, как будто Маракуев стоял очень далеко от него; он сидел
на диване, свободно развалясь, положив руку
на широкое плечо угрюмого соседа своего, Вараксина. Клим отметил, что они часто и даже в самых пламенных местах речей Маракуева перешептываются, аскетическое лицо слесаря сурово морщится, он сердито шевелит усами; кривоносый Фомин шипит
на них, толкает Вараксина локтем, коленом, а Дунаев, усмехаясь, подмигивает Фомину веселым глазом.
— Имею основание, — отозвался Дьякон и, гулко крякнув, поискал пальцами около
уха остриженную бороду. — Не хотел рассказывать вам, но — расскажу, — обратился он к Маракуеву, сердито шагавшему по комнате. — Вы не смотрите
на него, что он такой якобы ничтожный, он — вредный, ибо хотя и слабодушен, однако — может влиять. И — вообще… Через подобного ему… комара сын мой излишне потерпел.
Тагильский встал, мягкой походкой кота подошел к нему, присел
на ручку кресла и что-то пошептал в подставленное рыженьким
ухо.
За другим столом лениво кушала женщина с раскаленным лицом и зелеными камнями в
ушах, против нее сидел человек, похожий
на министра Витте, и старательно расковыривал ножом череп поросенка.
— А я тут шестой день, — говорил он негромко, как бы подчиняясь тишине дома. — Замечательно интересно прогулялся по милости начальства, больше пятисот верст прошел. Песен наслушался — удивительнейших! А отец-то, в это время, — да-а… — Он почесал за
ухом, взглянув
на Айно. — Рано он все-таки…
— Семинарист, — повторил Долганов, снова закидывая волосы
на затылок так, что обнажились раковины
ушей, совершенно схожих с вопросительными знаками. — Затем, я — человек, убежденный, что мир осваивается воображением, а не размышлением. Человек прежде всего — художник. Размышление только вводит порядок в его опыт, да!
Встать он не мог,
на нем какое-то широкое, тяжелое одеяние; тогда голос налетел
на него, как ветер, встряхнул и дунул прямо в
ухо...
Он взглянул
на Любашу, сидевшую в углу дивана с надутым и обиженным лицом. Адъютант положил пред ним бумаги Клима, наклонился и несколько секунд шептал в серое
ухо. Начальник, остановив его движением руки, спросил Клима...
Плясать кончили, публика неистово кричала, аплодировала, китаец, взяв русалку под руку, вел ее в буфет, где тоже орали, как
на базаре, китаец заглядывал в лицо Варвары, шептал ей что-то, лицо его нелепо расширялось, таяло, улыбался он так, что
уши передвинулись к затылку. Самгин отошел в угол, сел там и, сняв маску, спрятал ее в карман.
Его лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным огнем, а
уши были лиловые, точно у пьяницы; глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару. С нелепой быстротой он бросал в рот себе бисквиты, сверкал чиненными золотом зубами и пил содовую воду, подливая в нее херес. Мать, похожая
на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая...
На виске, около
уха, содрогалась узорная жилка; днем — голубая, она в сумраке ночи темнела, и думалось, что эта жилка нашептывает мозгу Варвары темненькие сновидения, рассказывает ей о тайнах жизни тела.
Среди них особенно заметен был молчаливостью высокий, тощий Редозубов, человек с длинным лицом, скрытым в седоватой бороде, которая, начинаясь где-то за
ушами, росла из-под глаз,
на шее и все-таки казалась фальшивой, так же как прямые волосы, гладко лежавшие
на его черепе, вызывали впечатление парика.
Он человек среднего роста, грузный, двигается осторожно и почти каждое движение сопровождает покрякиванием. У него, должно быть, нездоровое сердце, под добрыми серого цвета глазами набухли мешки.
На лысом его черепе, над
ушами, поднимаются, как рога, седые клочья, остатки пышных волос; бороду он бреет; из-под мягкого носа его уныло свисают толстые, казацкие усы, под губою — остренький хвостик эспаньолки. К Алексею и Татьяне он относится с нескрываемой, грустной нежностью.
Вечером он пошел к Гогиным, не нравилось ему бывать в этом доме, где, точно
на вокзале, всегда толпились разнообразные люди. Дверь ему открыл встрепанный Алексей с карандашом за
ухом и какими-то бумагами в кармане.
И облысел он неприглядно: со лба до затылка волосы выпали, обнажив серую кожу, но кое-где
на ней остались коротенькие клочья, а над
ушами торчали, как рога, два длинных клочка.
Он как будто нарочно подбирал слова
на «о», и они напористо лезли в
уши.