Неточные совпадения
Клим не помнил, как он добежал до квартиры Сомовых, увлекаемый Любой. В полутемной спальне, — окна ее
были закрыты ставнями, —
на растрепанной, развороченной постели судорожно извивалась Софья Николаевна, ноги и руки ее
были связаны полотенцами, она лежала вверх лицом, дергая
плечами, сгибая колени, била головой о подушку и рычала...
Зимними вечерами приятно
было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать
будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей
на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами.
На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла
на угол.
Туробоев вежливо улыбался, но его улыбка тоже
была обидна, а еще более обидно
было равнодушие Лидии; положив руку
на плечо Игоря, она смотрела
на Клима, точно не желая узнать его. Затем она, устало вздохнув, спросила...
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа
на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно
быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по
плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
Она стала угловатой,
на плечах и бедрах ее высунулись кости, и хотя уже резко обозначились груди, но они
были острые, как локти, и неприятно кололи глаза Клима; заострился нос, потемнели густые и строгие брови, а вспухшие губы стали волнующе яркими.
Он
был очень маленький, поэтому огромная голова его в вихрах темных волос казалась чужой
на узких
плечах, лицо, стиснутое волосами, едва намеченным, и вообще в нем, во всей его фигуре,
было что-то незаконченное.
На костях его
плеч висел широкий пиджак железного цвета, расстегнутый
на груди, он показывал сероватую рубаху грубого холста;
на сморщенной шее, под острым кадыком, красный, шелковый платок свернулся в жгут, платок
был старенький и посекся
на складках.
Маргарита говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые слова, ни о чем не спрашивая. Клим тоже не находил, о чем можно говорить с нею. Чувствуя себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя
на стуле
плечо в
плечо с гостем, Маргарита заглядывала в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил
плечо ее, грудь и не находил в себе решимости
на большее.
Выпили по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены
на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное
плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия;
на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате
было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка
ели яблоки.
Она даже вздрогнула, руки ее безжизненно сползли с
плеч. Подняв к огню лампы маленькую и похожую
на цветок с длинным стеблем рюмку, она полюбовалась ядовито зеленым цветом ликера,
выпила его и закашлялась, содрогаясь всем телом, приложив платок ко рту.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно
быть, уже спал; он не откликнулся
на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось
есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов,
плечо в
плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки
на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Дмитрий Самгин стукнул ложкой по краю стола и открыл рот, но ничего не сказал, только чмокнул губами, а Кутузов, ухмыляясь, начал что-то шептать в ухо Спивак. Она
была в светло-голубом, без глупых пузырей
на плечах, и это гладкое, лишенное украшений платье, гладко причесанные каштановые волосы усиливали серьезность ее лица и неласковый блеск спокойных глаз. Клим заметил, что Туробоев криво усмехнулся, когда она утвердительно кивнула Кутузову.
Она легко поднялась с дивана и, покачиваясь, пошла в комнату Марины, откуда доносились крики Нехаевой; Клим смотрел вслед ей, улыбаясь, и ему казалось, что
плечи, бедра ее хотят сбросить ткань, прикрывающую их. Она душилась очень крепкими духами, и Клим вдруг вспомнил, что ощутил их впервые недели две тому назад, когда Спивак, проходя мимо него и
напевая романс «
На холмах Грузии», произнесла волнующий стих...
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них
на улице никого не
было. Радость Макарова казалась подозрительной; он
был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза
на лице Клима. Шли медленно,
плечо в
плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая
на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
Когда он, один,
пил чай, явились Туробоев и Варавка, серые, в пыльниках; Варавка
был похож
на бочку, а Туробоев и в сером, широком мешке не потерял своей стройности, а сбросив с
плеч парусину, он показался Климу еще более выпрямленным и подчеркнуто сухим. Его холодные глаза углубились в синеватые тени, и что-то очень печальное, злое подметил Клим в их неподвижном взгляде.
Минуты две четверо в комнате молчали, прислушиваясь к спору
на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно спал в углу,
на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом,
плечо к
плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не
было видно, подруга что-то шептала ей в ухо. Варавка, прикрыв глаза, курил сигару.
Лидия сидела
на подоконнике открытого окна спиною в комнату, лицом
на террасу; она
была, как в раме, в белых косяках окна. Цыганские волосы ее распущены, осыпают щеки,
плечи и руки, сложенные
на груди. Из-под ярко-пестрой юбки видны ее голые ноги, очень смуглые. Покусывая губы, она говорила...
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать с мужем. В этот вечер она казалась старше лет
на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее
плечи, зябко скорчившись в кресле, она, чувствовал Клим,
была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется подойти к ней, положить голову
на колени ей и еще раз испытать то необыкновенное, что он уже испытал однажды. В его памяти звучали слова Ромео и крик дяди Хрисанфа...
В день, когда царь переезжал из Петровского дворца в Кремль, Москва напряженно притихла. Народ ее плотно прижали к стенам домов двумя линиями солдат и двумя рядами охраны, созданной из отборно верноподданных обывателей. Солдаты
были непоколебимо стойкие, точно выкованы из железа, а охранники, в большинстве, — благообразные, бородатые люди с очень широкими спинами. Стоя
плечо в
плечо друг с другом, они ворочали тугими шеями, посматривая
на людей сзади себя подозрительно и строго.
За чаем
выпили коньяку, потом дьякон и Макаров сели играть в шашки, а Лютов забегал по комнате, передергивая
плечами, не находя себе места; подбегал к окнам, осторожно выглядывал
на улицу и бормотал...
Человек с оборванной бородой и синим лицом удавленника шагал, положив правую руку свою
на плечо себе, как извозчик вожжи, левой он поддерживал руку под локоть; он, должно
быть, говорил что-то, остатки бороды его тряслись.
На нем висел широкий, с чужого
плеча, серый измятый пиджак с оторванным карманом, пестренькая ситцевая рубаха тоже
была разорвана
на груди; дешевые люстриновые брюки измазаны зеленой краской.
Лидия
была нездорова, ее лихорадило, бисер пота блестел
на смуглых висках, но она все-таки крепко куталась пуховой, пензенской шалью, обняв себя за
плечи.
С
плеч ее по руке до кисти струилась легкая ткань жемчужного цвета, кожа рук, просвечивая сквозь нее, казалась масляной. Она
была несравнимо красивее Лидии, и это раздражало Клима. Раздражал докторальный и деловой тон ее, книжная речь и то, что она,
будучи моложе Веры Петровны лет
на пятнадцать, говорила с нею, как старшая.
Самгин пошел за ним. У стола с закусками
было тесно, и ораторствовал Варавка со стаканом вина в одной руке, а другою положив бороду
на плечо и придерживая ее там.
Сегодня она
была особенно похожа
на цыганку: обильные, курчавые волосы, которые она никогда не могла причесать гладко, суховатое, смуглое лицо с горячим взглядом темных глаз и длинными ресницами, загнутыми вверх, тонкий нос и гибкая фигура в юбке цвета бордо, узкие
плечи, окутанные оранжевой шалью с голубыми цветами.
Он
был возбужден, как пьяный, подскакивал
на стуле, оглушительно сморкался, топал ногами, разлетайка сползла с его
плеч, и он топтал ее.
Они, трое, стояли вплоть друг к другу, а
на них, с высоты тяжелого тела своего, смотрел широкоплечий Витте, в
плечи его небрежно и наскоро
была воткнута маленькая голова с незаметным носиком и негустой, мордовской бородкой.
Сел
на подоконник и затрясся, закашлялся так сильно, что желтое лицо его вздулось, раскалилось докрасна, а тонкие ноги судорожно застучали пятками по стене; чесунчовый пиджак съезжал с его костлявых
плеч, голова судорожно тряслась,
на лицо осыпались пряди обесцвеченных и, должно
быть, очень сухих волос. Откашлявшись, он вытер рот не очень свежим платком и объявил Климу...
Регент
был по
плечо Инокову, но значительно шире и плотнее, Клим ждал, что он схватит Инокова и швырнет за перила, но регент, качаясь
на ногах, одной рукой придерживал панаму, а другой толкая Инокова в грудь, кричал звонким голосом...
— Тут уж
есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И
на плечах у него как будто не голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже у меня
был раза два… невозможно вообразить,
на какое дело он способен!
Даже прежде, когда Кутузов носил студенческий сюртук, он
был мало похож
на студента, а теперь, в сером пиджаке, туго натянутом
на его широких
плечах, в накрахмаленной рубашке с высоким воротником, упиравшимся в его подбородок, с клинообразной, некрасиво подрезанной бородой, он
был подчеркнуто ни
на кого не похож.
Дмитрий посмотрел
на нее,
на брата и, должно
быть, сжал зубы, лицо его смешно расширилось, волосы бороды
на скулах встали дыбом, он махнул рукою за
плечо свое и, шумно вздохнув, заговорил, поглаживая щеки...
Одет
был Долганов нелепо, его узкие
плечи облекал старенький, измятый сюртук, под сюртуком синяя рубаха-косоворотка,
на длинных ногах — серые новенькие брюки из какой-то жесткой материи.
— А я приехала третьего дня и все еще не чувствую себя дома, все боюсь, что надобно бежать
на репетицию, — говорила она, набросив
на плечи себе очень пеструю шерстяную шаль, хотя в комнате
было тепло и кофточка Варвары глухо, до подбородка, застегнута.
Оттолкнувшись
плечом от косяка двери, он пошатнулся, навалился
на Самгина, схватил его за
плечо. Он
был так пьян, что едва стоял
на ногах, но его косые глаза неприятно ярко смотрели в лицо Самгина с какой-то особенной зоркостью, даже как будто с испугом.
Глядя, как Любаша разбрасывает волосы свои по
плечам, за спину, как она, хмурясь, облизывает губы, он не верил, что Любаша говорит о себе правду. Правдой
было бы, если б эта некрасивая, неумная девушка слушала жандарма, вздрагивая от страха и молча, а он бы кричал
на нее, топал ногами.
Пела она, размахивая пенсне
на черном шнурке, точно пращой, и
пела так, чтоб слушатели поняли: аккомпаниатор мешает ей. Татьяна, за спиной Самгина, вставляла в песню недобрые словечки, у нее, должно
быть,
был неистощимый запас таких словечек, и она разбрасывала их не жалея. В буфет вошли Лютов и Никодим Иванович, Лютов шагал, ступая
на пальцы ног, сафьяновые сапоги его мягко скрипели, саблю он держал обеими руками, за эфес и за конец, поперек живота; писатель, прижимаясь
плечом к нему, ворчал...
Он вошел не сразу. Варвара успела лечь в постель, лежала она вверх лицом, щеки ее опали, нос заострился; за несколько минут до этой она
была согнутая, жалкая и маленькая, а теперь неестественно вытянулась, плоская, и лицо у нее пугающе строго. Самгин сел
на стул у кровати и, гладя ее руку от
плеча к локтю, зашептал слова, которые казались ему чужими...
Припоминая это письмо, Самгин подошел к стене, построенной из широких спин полицейских солдат: плотно составленные
плечо в
плечо друг с другом, они действительно образовали необоримую стену; головы, крепко посаженные
на красных шеях,
были зубцами стены.
Ветер нагнал множество весенних облаков, около солнца они
были забавно кудрявы, точно парики вельмож восемнадцатого века. По улице воровато бегали с мешками
на плечах мужики и бабы, сновали дети, точно шашки, выброшенные из ящика. Лысый старик, с козлиной бородой
на кадыке, проходя мимо Самгина, сказал...
— Как желаете, — сказал Косарев, вздохнув, уселся
на облучке покрепче и, размахивая кнутом над крупами лошадей, жалобно прибавил: — Вы сами видели, господин, я тут посторонний человек. Но, но, яростные! — крикнул он. Помолчав минуту, сообщил: — Ночью — дождик
будет, — и, как черепаха, спрятал голову в
плечи.
Сюртук студента, делавший его похожим
на офицера, должно
быть, мешал ему расти, и теперь, в «цивильном» костюме, Стратонов необыкновенно увеличился по всем измерениям, стал еще длиннее, шире в
плечах и бедрах, усатое лицо округлилось, даже глаза и рот стали как будто больше. Он подавлял Самгина своим объемом, голосом, неуклюжими движениями циркового борца, и почти не верилось, что этот человек
был студентом.
Самгин пошел мыться. Но, проходя мимо комнаты, где работал Кумов, — комната
была рядом с ванной, — он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил дверь. Кумов стоял спиной к двери, опустив руки вдоль тела, склонив голову к
плечу и напоминая фигуру повешенного.
На скрип двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю,
на крыльцо. Дьякон стоял
на той стороне улицы, прижавшись
плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза.
На голове его
была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
Нестерпимо длинен
был путь Варавки от новенького вокзала, выстроенного им, до кладбища. Отпевали в соборе, служили панихиды пред клубом, техническим училищем, пред домом Самгиных. У ворот дома стояла миловидная, рыжеватая девушка, держа за
плечо голоногого, в сандалиях, человечка лет шести; девушка крестилась, а человечек, нахмуря черные брови, держал руки в карманах штанишек. Спивак подошла к нему, наклонилась, что-то сказала, мальчик, вздернув
плечи, вынул из карманов руки, сложил их
на груди.
Пропев панихиду, пошли дальше, быстрее. Идти
было неудобно. Ветки можжевельника цеплялись за подол платья матери, она дергала ногами, отбрасывая их, и дважды больно ушибла ногу Клима.
На кладбище соборный протоиерей Нифонт Славороссов, большой, с седыми космами до
плеч и львиным лицом, картинно указывая одной рукой
на холодный цинковый гроб, а другую взвесив над ним, говорил потрясающим голосом...
Человек
был почти
на голову выше всех рабочих, стоявших вокруг,
плечо к
плечу, даже как будто щекою к щеке.
Особенно звонко и тревожно кричали женщины. Самгина подтолкнули к свалке, он очутился очень близко к человеку с флагом, тот все еще держал его над головой, вытянув руку удивительно прямо: флаг
был не больше головного платка, очень яркий, и струился в воздухе, точно пытаясь сорваться с палки. Самгин толкал спиною и
плечами людей сзади себя, уверенный, что человека с флагом
будут бить. Но высокий, рыжеусый, похожий
на переодетого солдата, легко согнул руку, державшую флаг, и сказал...
А Гапон проскочил в большую комнату и забегал, заметался по ней. Ноги его подгибались, точно вывихнутые, темное лицо судорожно передергивалось, но глаза
были неподвижны, остеклели. Коротко и неумело обрезанные волосы
на голове висели неровными прядями, борода подстрижена тоже неровно.
На плечах болтался измятый старенький пиджак, и рукава его
были так длинны, что покрывали кисти рук. Бегая по комнате, он хрипло выкрикивал...