Неточные совпадения
Постепенно начиналась скептическая критика «значения личности в процессе творчества истории», — критика, которая через десятки лет уступила место неумеренному восторгу пред новым героем, «белокурой бестией» Фридриха Ницше. Люди быстро умнели и, соглашаясь с Спенсером, что «из свинцовых инстинктов не выработаешь золотого поведения», сосредоточивали силы и таланты свои
на «самопознании»,
на вопросах индивидуального бытия. Быстро подвигались к приятию лозунга «наше
время — не
время широких задач».
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое
время дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом
на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя
на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Тогда, испуганный этим, он спрятался под защиту скуки, окутав ею себя, как облаком. Он ходил солидной походкой, заложив руки за спину, как Томилин, имея вид мальчика, который занят чем-то очень серьезным и далеким от шалостей и буйных игр.
Время от
времени жизнь помогала ему задумываться искренно: в середине сентября, в дождливую ночь, доктор Сомов застрелился
на могиле жены своей.
— Ты что не играешь? — наскакивал
на Клима во
время перемен Иван Дронов, раскаленный докрасна, сверкающий, счастливый. Он действительно шел в рядах первых учеников класса и первых шалунов всей гимназии, казалось, что он торопится сыграть все игры, от которых его оттолкнули Туробоев и Борис Варавка. Возвращаясь из гимназии с Климом и Дмитрием, он самоуверенно посвистывал, бесцеремонно высмеивая неудачи братьев, но нередко спрашивал Клима...
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть
на него более мягко. Это случилось после того, как во
время большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок
на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
Летом,
на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во
время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он учился в другом городе.
От всего этого веяло
на Клима унылой бедностью, не той, которая мешала писателю вовремя платить за квартиру, а какой-то другой, неизлечимой, пугающей, но в то же
время и трогательной.
За окном ветер встряхивал деревья, шелест их вызывал представление о полете бесчисленной стаи птиц, о шорохе юбок во
время танцев
на гимназических вечерах, которые устраивал Ржига.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал
времени для объяснения, а
на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее
время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел
на закрытые ставнями окна флигеля.
Он ушел в свою комнату с уверенностью, что им положен первый камень пьедестала,
на котором он, Самгин, со
временем, встанет монументально. В комнате стоял тяжелый запах масла, — утром стекольщик замазывал
на зиму рамы, — Клим понюхал, открыл вентилятор и снисходительно, вполголоса сказал...
Оранжевое пятно
на ширме напоминало о вечернем солнце, которое упрямо не хочет спрятаться в облаках.
Время как будто остановилось в недоумении, нерешительном и близком скуке.
Звон колокольчика и крик швейцара, возвестив
время отхода поезда, прервал думы Самгина о человеке, неприятном ему. Он оглянулся, в зале суетились пассажиры, толкая друг друга, стремясь к выходу
на перрон.
Он весь день прожил под впечатлением своего открытия, бродя по лесу, не желая никого видеть, и все
время видел себя
на коленях пред Лидией, обнимал ее горячие ноги, чувствовал атлас их кожи
на губах,
на щеках своих и слышал свой голос: «Я тебя люблю».
— Когда роешься в книгах —
время течет незаметно, и вот я опоздал домой к чаю, — говорил он, выйдя
на улицу, морщась от солнца. В разбухшей, измятой шляпе, в пальто, слишком широком и длинном для него, он был похож
на банкрота купца, который долго сидел в тюрьме и только что вышел оттуда. Он шагал важно, как гусь, держа руки в карманах, длинные рукава пальто смялись глубокими складками. Рыжие щеки Томилина сыто округлились, голос звучал уверенно, и в словах его Клим слышал строгость наставника.
Ее поведение
на этих вечерах было поведением иностранки, которая, плохо понимая язык окружающих, напряженно слушает спутанные речи и, распутывая их, не имеет
времени говорить сама.
То, что произошло после этих слов, было легко, просто и заняло удивительно мало
времени, как будто несколько секунд. Стоя у окна, Самгин с изумлением вспоминал, как он поднял девушку
на руки, а она, опрокидываясь спиной
на постель, сжимала уши и виски его ладонями, говорила что-то и смотрела в глаза его ослепляющим взглядом.
Это полусказочное впечатление тихого, но могучего хоровода осталось у Самгина почти
на все
время его жизни в странном городе, построенном
на краю бесплодного, печального поля, которое вдали замкнула синеватая щетина соснового леса — «Савелова грива» и — за невидимой Окой — «Дятловы горы», где, среди зелени садов, прятались домики и церкви Нижнего Новгорода.
«Свободное размышление профана о вредоносности насаждения грамоты среди нижних воинских чинов гвардии с подробным перечнем бывших злокозненных деяний оной от
времени восшествия
на Всероссийский престол Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Елисавет Петровны и до кончины Благочестивейшего Императора Павла I-го, включая и оную».
Покуривая, улыбаясь серыми глазами, Кутузов стал рассказывать о глупости и хитрости рыб с тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал о нравах и обычаях жителей города. Клим, слушая, путался в неясных, но не враждебных мыслях об этом человеке, а о себе самом думал с досадой, находя, что он себя вел не так, как следовало бы, все
время точно качался
на качели.
Присев
на ступени паперти, протирая платком запыленные глаза и очки, Самгин вспомнил, что Борис Варавка мечтал выковырять землю из пушек, достать пороха и во
время всенощной службы выстрелить из обеих пушек сразу.
С той поры прошло двадцать лет, и за это
время он прожил удивительно разнообразную жизнь, принимал участие в смешной авантюре казака Ашинова, который хотел подарить России Абиссинию, работал где-то во Франции бойцом
на бойнях, наконец был миссионером в Корее, — это что-то очень странное, его миссионерство.
А в городе все знакомые тревожно засуетились, заговорили о политике и, относясь к Самгину с любопытством, утомлявшим его, в то же
время говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить
на себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он приходил почти ежедневно и вел себя без церемонии, как в трактире. Все это заставило Самгина уехать в Москву, не дожидаясь возвращения матери и Варавки.
На его взгляд, Варвара должна бы вносить в эту дружбу нечто крикливое, драматическое и в то же
время сентиментальное, а он видел, что и Маракуев и она придают отношениям своим характер легкой комедии.
Были часы, когда Климу казалось, что он нашел свое место, свою тропу. Он жил среди людей, как между зеркал, каждый человек отражал в себе его, Самгина, и в то же
время хорошо показывал ему свои недостатки. Недостатки ближних очень укрепляли взгляд Клима
на себя как
на человека умного, проницательного и своеобразного. Человека более интересного и значительного, чем сам он, Клим еще не встречал.
— В деревне я чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только как ворону
на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень хороший актер и человек, который чувствует себя первейшим, самым необходимым работником
на земле. В то же
время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий…
«В то
время, как в Европе успехи гигиены и санитарии», — дальше говорилось о плохом состоянии городских кладбищ и, кстати, о том, что козы обывателей портят древесные посадки, уничтожают цветы
на могилах.
— А я тут шестой день, — говорил он негромко, как бы подчиняясь тишине дома. — Замечательно интересно прогулялся по милости начальства, больше пятисот верст прошел. Песен наслушался — удивительнейших! А отец-то, в это
время, — да-а… — Он почесал за ухом, взглянув
на Айно. — Рано он все-таки…
В одном письме мать доказывала необходимость съездить в Финляндию. Климу показалось, что письмо написано в тоне обиды
на отца за то, что он болен, и, в то же
время, с полным убеждением, что отец должен был заболеть опасно. В конце письма одна фраза заставила Клима усмехнуться...
—
На медные деньги либерализма в наше
время не проживешь.
— Позвольте, — как это понять? — строго спрашивал писатель, в то
время как публика, наседая
на Кутузова, толкала его в буфет. — История создается страстями, страданиями…
Самгину приходилось говорить, что студенческое движение буржуазно, чуждо интересам рабочего класса и отвлекает молодежь в сторону от задач
времени: идти
на помощь рабочему движению.
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован, сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это
время помер, Кумов прожил некоторое
время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить по России, побывал
на Урале,
на Кавказе, жил у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но
на острове Крите заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив...
— Замечательно — как вы не догадались обо мне тогда, во
время студенческой драки? Ведь если б я был простой человек, разве мне дали бы сопровождать вас в полицию? Это — раз. Опять же и то: живет человек
на глазах ваших два года, нигде не служит, все будто бы места ищет, а —
на что живет,
на какие средства? И ночей дома не ночует. Простодушные люди вы с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна — та, наверное, вором считает меня…
— Эх, Варвара Кирилловна, что уж скрывать! Я ведь понимаю: пришло
время перемещения сил, и
на должность дураков метят умные. И — пора! И даже справедливо. А уж если желаем справедливости, то, конечно, жалеть нечего. Я ведь только против убийств, воровства и вообще беспорядков.
— Я телеграфировала в армию Лидии, но она, должно быть, не получила телеграмму. Как торопятся, — сказала она, показав лорнетом
на улицу, где дворники сметали ветки можжевельника и елей в зеленые кучи. — Торопятся забыть, что был Тимофей Варавка, — вздохнула она. — Но это хороший обычай посыпать улицы можжевельником, — уничтожает пыль. Это надо бы делать и во
время крестных ходов.
У одной, стоявшей рядом с Туробоевым, — горбоносое лицо ведьмы, и она все
время шевелила губами, точно пережевывая какие-то слишком твердые слова, а когда она смыкала губы —
на лице ее появлялось выражение злой и отчаянной решимости.
К постели подошли двое толстых и стали переворачивать Самгина с боку
на бок. Через некоторое
время один из них, похожий
на торговца солеными грибами из Охотного ряда, оказался Дмитрием, а другой — доктором из таких, какие бывают в книгах Жюль Верна, они всегда ошибаются, и верить им — нельзя. Самгин закрыл глаза, оба они исчезли.
— Видел я в Художественном «
На дне», — там тоже Туробоев, только поглупее. А пьеса — не понравилась мне, ничего в ней нет, одни слова. Фельетон
на тему о гуманизме. И — удивительно не ко
времени этот гуманизм, взогретый до анархизма! Вообще — плохая химия.
— Н-да, вот как ты, — неопределенно выговорил Дмитрий, дергая пуговицу пиджака и оглядываясь. — Трудное
время, брат! Все заостряется, толкает
на крайности. А с другой стороны, растет промышленность, страна заметно крепнет… европеизируется.
В это
время пришла Спивак с Аркадием, розовощеким от холода, мальчик бросился
на колени Кутузова.
— Почему не телеграфировал? Так делают только ревнивые мужья в водевилях. Ты вел себя эти месяца так, точно мы развелись,
на письма не отвечал — как это понять? Такое безумное
время, я — одна…
По улицам мчались раскормленные лошади в богатой упряжке, развозя солидных москвичей в бобровых шапках, женщин, закутанных в звериные меха, свинцовых генералов; город удивительно разбогател людями, каких не видно было
на улицах последнее
время.
— Ну вот! — тоскливо вскричал Лютов. Притопывая
на одном месте, он как бы собирался прыгнуть и в то же
время, ощупывая себя руками, бормотал: — Ой, револьвер вынула, ах ты! Понимаешь? — шептал он, толкая Самгина: — У нее — револьвер!
Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но все же приятно было видеть Лютова в судорогах страха, а Лютов был так испуган, что его косые беспокойные глаза выкатились, брови неестественно расползлись к вискам. Он пытался сказать что-то людям, которые тесно окружили гроб, но только махал
на них руками. Наблюдать за Лютовым не было
времени, — вокруг гроба уже началось нечто жуткое, отчего у Самгина по спине поползла холодная дрожь.
Он чувствовал, что эти мысли отрезвляют и успокаивают его. Сцена с женою как будто определила не только отношения с нею, а и еще нечто, более важное.
На дворе грохнуло, точно ящик упал и разбился, Самгин вздрогнул, и в то же
время в дверь кабинета дробно застучала Варвара, глухо говоря...
События, точно льдины во
время ледохода, громоздясь друг
на друга, не только требовали объяснения, но и заставляли Самгина принимать физическое участие в ходе их.
«Страшный человек», — думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не может быть. Стоят и ждут. В доме долгое
время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а
на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
Он легко, к своему удивлению, встал
на ноги, пошатываясь, держась за стены, пошел прочь от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре окна все
время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у себя в кабинете
на диване; пред ним стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.
— Ну да, я — преувеличенный! — согласился Депсамес, махнув
на Брагина рукой. — Пусть будет так! Но я вам говорю, что мыши любят русскую литературу больше, чем вы. А вы любите пожары, ледоходы, вьюги, вы бежите
на каждую улицу, где есть скандал. Это — неверно? Это — верно! Вам нужно, чтобы жить, какое-нибудь смутное
время. Вы — самый страшный народ
на земле…