Неточные совпадения
Клим не поверил. Но когда горели дома
на окраине города и Томилин привел Клима смотреть
на пожар, мальчик повторил свой
вопрос. В густой толпе зрителей никто не хотел качать воду, полицейские выхватывали из толпы за шиворот людей, бедно одетых, и кулаками гнали их к машинам.
На этот
вопрос он не умел ответить. Иногда он говорил ей вы, не замечая этого, она тоже не замечала.
Только Иван Дронов требовательно и как-то излишне визгливо ставил
вопросы об интеллигенции, о значении личности в процессе истории. Знатоком этих
вопросов был человек, похожий
на кормилицу; из всех друзей писателя он казался Климу наиболее глубоко обиженным.
Клим взглянул
на некрасивую девочку неодобрительно, он стал замечать, что Люба умнеет, и это было почему-то неприятно. Но ему очень нравилось наблюдать, что Дронов становится менее самонадеян и уныние выступает
на его исхудавшем, озабоченном лице. К его взвизгивающим
вопросам примешивалась теперь нота раздражения, и он слишком долго и громко хохотал, когда Макаров, объясняя ему что-то, пошутил...
Поздно ночью, после длительного боя
на словах, они, втроем, пошли провожать Томилина и Дронов поставил пред ним свой
вопрос...
— Этому
вопросу нет места, Иван. Это — неизбежное столкновение двух привычек мыслить о мире. Привычки эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда будут разделять людей
на идеалистов и материалистов. Кто прав? Материализм — проще, практичнее и оптимистичней, идеализм — красив, но бесплоден. Он — аристократичен, требовательней к человеку. Во всех системах мышления о мире скрыты, более или менее искусно, элементы пессимизма; в идеализме их больше, чем в системе, противостоящей ему.
Клим знал, что
на эти
вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился
на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову
на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
Поболтав с дочерью, с Климом, он изругал рабочих, потом щедро дал им
на чай и уехал куда-то, а Лидия ушла к себе наверх, притаилась там, а за вечерним чаем стала дразнить Таню Куликову
вопросами...
Но она сидела
на скамье, у беседки, заложив ногу
на ногу, и встретила Клима
вопросом...
Оживление Дмитрия исчезло, когда он стал расспрашивать о матери, Варавке, Лидии. Клим чувствовал во рту горечь, в голове тяжесть. Было утомительно и скучно отвечать
на почтительно-равнодушные
вопросы брата. Желтоватый туман за окном, аккуратно разлинованный проволоками телеграфа, напоминал о старой нотной бумаге. Сквозь туман смутно выступала бурая стена трехэтажного дома, густо облепленная заплатами многочисленных вывесок.
Он вдруг остановился среди комнаты, скрестив руки
на груди, сосредоточенно прислушиваясь, как в нем зреет утешительная догадка: все, что говорит Нехаева, могло бы служить для него хорошим оружием самозащиты. Все это очень твердо противостоит «кутузовщине». Социальные
вопросы ничтожны рядом с трагедией индивидуального бытия.
—
На мои детские
вопросы: из чего сделано небо, зачем живут люди, зачем умирают, отец отвечал: «Это еще никому не известно.
Он возбуждал нехорошее чувство тем, что не умел — я тогда думала: не хотел — ответить мне ни
на один из моих
вопросов.
— Мой отец отвечал
на все
вопросы, — вдруг и неожиданно для себя вставил Клим.
Пошли. В столовой Туробоев жестом фокусника снял со стола бутылку вина, но Спивак взяла ее из руки Туробоева и поставила
на пол. Клима внезапно ожег злой
вопрос: почему жизнь швыряет ему под ноги таких женщин, как продажная Маргарита или Нехаева? Он вошел в комнату брата последним и через несколько минут прервал спокойную беседу Кутузова и Туробоева, торопливо говоря то, что ему давно хотелось сказать...
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них
на улице никого не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза
на лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая
на быстрые
вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
—
На все
вопросы, Самгин, есть только два ответа: да и нет. Вы, кажется, хотите придумать третий? Это — желание большинства людей, но до сего дня никому еще не удавалось осуществить его.
— Меня эти
вопросы волнуют, — говорила она, глядя в небо. —
На святках Дронов водил меня к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все
на свете превращает в слова. Я была у него и еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка в реку, в эти холодные слова, вот и все.
Не всегда легко было отвечать
на ее
вопросы. Клим чувствовал, что за ними скрыто желание поймать его
на противоречиях и еще что-то, тоже спрятанное в глубине темных зрачков, в цепком изучающем взгляде.
Бездействующий разум не требовал и не воскрешал никаких других слов. В этом состоянии внутренней немоты Клим Самгин перешел в свою комнату, открыл окно и сел, глядя в сырую тьму сада, прислушиваясь, как стучит и посвистывает двухсложное словечко. Туманно подумалось, что, вероятно, вот в таком состоянии угнетения бессмыслицей земские начальники сходят с ума. С какой целью Дронов рассказал о земских начальниках? Почему он, почти всегда, рассказывает какие-то дикие анекдоты? Ответов
на эти
вопросы он не искал.
Клим услышал в ее
вопросе досаду, обиделся и, подойдя к столу, зажег лампу. Вошел, жмурясь, растрепанный Макаров, искоса взглянул
на Лютова и сказал, упираясь руками в плечи Лютова, вдавливая его в плетеное кресло...
«Нет, она совершенно не похожа
на женщину, какой я ее видел в Петербурге», — думал Самгин, с трудом уклоняясь от ее настойчивых
вопросов.
Эти слова прозвучали не
вопросом. Самгин
на миг почувствовал благодарность к Спивак, но вслед за тем насторожился еще более.
На этот
вопрос он не мог ответить.
Он не забыл о том чувстве, с которым обнимал ноги Лидии, но помнил это как сновидение. Не много дней прошло с того момента, но он уже не один раз спрашивал себя: что заставило его встать
на колени именно пред нею? И этот
вопрос будил в нем сомнения в действительной силе чувства, которым он так возгордился несколько дней тому назад.
Пришла Лидия, держась руками за виски, молча села у окна. Клим спросил: что нашел доктор? Лидия посмотрела
на него непонимающим взглядом; от синих теней в глазницах ее глаза стали светлее. Клим повторил
вопрос.
Потом он почувствовал ее легкую руку
на голове своей, услышал тревожный
вопрос...
На эти
вопросы он не умел ответить и с досадой, чувствуя, что это неуменье умаляет его в глазах девушки, думал: «Может быть, она для того и спрашивает, чтобы принизить его до себя?»
Как-то, отвечая
на один из обычных ее
вопросов, он небрежно посоветовал ей...
Но Томилин не слушал возражений, — усмехаясь, приподняв рыжие брови, он смотрел
на адвоката фарфоровыми глазами и тискал в лицо его
вопросы...
Самгин рассердился
на себя за
вопрос, вызвавший такое поучение.
«Ребячливо думаю я, — предостерег он сам себя. — Книжно», — поправился он и затем подумал, что, прожив уже двадцать пять лет, он никогда не испытывал нужды решить
вопрос: есть бог или — нет? И бабушка и поп в гимназии, изображая бога законодателем морали, низвели его
на степень скучного подобия самих себя. А бог должен быть или непонятен и страшен, или так прекрасен, чтоб можно было внеразумно восхищаться им.
В ее
вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна
на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
Во всех этих людях, несмотря
на их внешнее различие, Самгин почувствовал нечто единое и раздражающее. Раздражали они грубоватостью и дерзостью
вопросов, малограмотностью, одобрительными усмешечками в ответ
на речи Маракуева. В каждом из них Самгин замечал нечто анекдотическое, и, наконец, они вызывали впечатление людей, уже оторванных от нормальной жизни, равнодушно отказавшихся от всего, во что должны бы веровать, во что веруют миллионы таких, как они.
Самгину казалось, что хотя Прейс говорит дружески, а все-таки
вопросы его напоминали отношение Лютова к барышне
на дачах Варавки, — отношение к подчиненному.
— Никого нет? — спросил он, покосившись
на ширму, скрывавшую кровать, и по его
вопросу Самгин понял: случилось что-то неприятное.
Толкались люди, шагая встречу, обгоняя, уходя от них, Самгин зашел в сквер храма Христа, сел
на скамью, и первая ясная его мысль сложилась
вопросом: чем испугал жандарм?
Можно было думать, что она решает какой-то очень трудный
вопрос, этим объясняются припадки ее странной задумчивости, когда она сидит или полулежит
на диване, прикрыв глаза и как бы молча прислушиваясь к чему-то.
Варвара утомленно закрыла глаза, а когда она закрывала их, ее бескровное лицо становилось жутким. Самгин тихонько дотронулся до руки Татьяны и, мигнув ей
на дверь, встал. В столовой девушка начала расспрашивать, как это и откуда упала Варвара, был ли доктор и что сказал.
Вопросы ее следовали один за другим, и прежде, чем Самгин мог ответить, Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько...
— Наш фабричный котел еще мало вместителен, и долго придется ждать, когда он, переварив русского мужика в пролетария, сделает его восприимчивым к
вопросам государственной важности… Вполне естественно, что ваше поколение, богатое волею к жизни, склоняется к методам активного воздействия
на реакцию…
На тревожные
вопросы Клима он не спеша рассказал, что тарасовские мужики давно живут без хлеба; детей и стариков послали по миру.
Он видел, что «общественное движение» возрастает; люди как будто готовились к парадному смотру, ждали, что скоро чей-то зычный голос позовет их
на Красную площадь к монументу бронзовых героев Минина, Пожарского, позовет и с Лобного места грозно спросит всех о символе веры. Все горячее спорили, все чаще ставился
вопрос...
— Я — не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право, не знаю — зачем? Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно, ну, тогда — пожалуйста! А так, знаете, что же получается? Раздробление как будто. Сегодня — фабричные, завтра — приказчики пойдут или, скажем, трубочисты, или еще кто, а — зачем, собственно? Ведь вот какой
вопрос поднимается! Ведь не
на Ходынское поле гулять пошли, вот что-с…
Почти везде Самгин встречал Никонову; скромная, незаметная, она приятельски улыбалась ему, но никогда не говорила с ним
на политические темы и только один раз удивила его внезапным, странным
вопросом...
—
На реакцию, говорите? Гм,
вопрос очень сложный. Конечно, молодежь горячится, но…
Самгин уже видел, что пред ним знакомый и неприятный тип чудака-человека. Не верилось, что он слепнет, хотя левый глаз был мутный и странно дрожал, но можно было думать, что это делается нарочно, для вящей оригинальности. Отвечая
на его
вопросы осторожно и сухо, Самгин уступил желанию сказать что-нибудь неприятное и сказал...
«А — что бы я сказал
на месте царя?» — спросил себя Самгин и пошел быстрее. Он не искал ответа
на свой
вопрос, почувствовав себя смущенным догадкой о возможности своего сродства с царем.
На прямые его
вопросы она отвечала уклончиво, шуточками, а чаще
вопросами же, ловко и незаметно отводя мальчика в сторону от того, что ему еще рано знать. Ласкала — редко и тоже как-то бережно, пожалуй — скупо.
Но когда Клим осведомился: ходят ли поезда
на Москву? — швейцар, взглянув
на него очень пытливо, ответил
вопросом...
«Какой искусный актер», — подумал Самгин, отвечая
на его деловитые
вопросы о Петербурге.