Неточные совпадения
— Довольно, Анна, — ворчал доктор, а отец
начал спорить
с учителем о какой-то гипотезе, о Мальтусе; Варавка встал и ушел, увлекая за собой ленту дыма сигары.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку
с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг
начинала петь густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Варавка требовал
с детей честное слово, что они не станут щекотать его, и затем
начинал бегать рысью вокруг стола, топая так, что звенела посуда в буфете и жалобно звякали хрустальные подвески лампы.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик,
начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого, что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе
с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
— Святой, благоверный князь Александр Невский призвал татар и
с их помощью
начал бить русских…
У него была привычка беседовать
с самим собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался на минуту, на две, а помолчав,
начинал говорить очень тихо и непонятно. В такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал...
Почти каждый вечер он ссорился
с Марией Романовной, затем
с нею
начала спорить и Вера Петровна; акушерка, встав на ноги, выпрямлялась, вытягивалась и, сурово хмурясь, говорила ей...
Остановясь, она подняла голову и пошла к дому, обойдя учителя, как столб фонаря. У постели Клима она встала
с лицом необычно строгим, почти незнакомым, и сердито
начала упрекать...
Жена, подпрыгнув, ударила его головою в скулу, он соскочил
с постели, а она снова свалилась на пол и
начала развязывать ноги свои, всхрапывая...
А на другой день вечером они устроили пышный праздник примирения — чай
с пирожными,
с конфектами, музыкой и танцами. Перед
началом торжества они заставили Клима и Бориса поцеловаться, но Борис, целуя, крепко сжал зубы и закрыл глаза, а Клим почувствовал желание укусить его. Потом Климу предложили прочитать стихи Некрасова «Рубка леса», а хорошенькая подруга Лидии Алина Телепнева сама вызвалась читать, отошла к роялю и, восторженно закатив глаза, стала рассказывать вполголоса...
Когда он взбежал до половины лестницы, Борис показался в
начале ее,
с туфлями в руке; остановясь, он так согнулся, точно хотел прыгнуть на Клима, но затем
начал шагать со ступени на ступень медленно, и Клим услышал его всхрапывающий шепот...
Затем снова
начинал смешить нелепыми словами, комическими прыжками и подмигивал жене своей, которая самозабвенно,
с полусонной улыбкой на кукольном лице, выполняла фигуры кадрили.
— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать
с первых же классов, если мы хотим быть нацией. Русь все еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз так, как она была взболтана в
начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
«Интересно: как она встретится
с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще
начинает свои сухие фразы именем бога, хотя богомольна только из приличия».
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор говорил
с Лидией почтительно, как
с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет в городе все более видную роль. Снова в городе
начнут говорить о ней, как говорили о детском ее романе
с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
Пролежав в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров
начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно. В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова
с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
Когда, приехав
с дачи, Вера Петровна и Варавка выслушали подробный рассказ Клима, они тотчас же
начали вполголоса спорить. Варавка стоял у окна боком к матери, держал бороду в кулаке и морщился, точно у него болели зубы, мать, сидя пред трюмо, расчесывала свои пышные волосы, встряхивая головою.
Кроме этого, она ничего не сказала о технике и доброжелательно
начала знакомить его
с теорией. Чтоб удобнее было говорить, она даже села на постели.
Он приехал в столицу, решив держаться
с людями осторожно, уверенный, что они тотчас же
начнут испытывать, изучать его, заражать своими верованиями.
Снова
начали петь, и снова Самгину не верилось, что бородатый человек
с грубым лицом и красными кулаками может петь так умело и красиво. Марина пела
с яростью, но детонируя, она широко открывала рот, хмурила золотые брови, бугры ее грудей неприлично напрягались.
И снова
начал говорить о процессе классового расслоения, о решающей роли экономического фактора. Говорил уже не так скучно, как Туробоеву, и
с подкупающей деликатностью, чем особенно удивлял Клима. Самгин слушал его речь внимательно, умненько вставлял осторожные замечания, подтверждавшие доводы Кутузова, нравился себе и чувствовал, что в нем как будто зарождается симпатия к марксисту.
Вполголоса, растягивая гласные, она
начала читать стихи; читала напряженно, делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя рукой. Стихи были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они говорили о девах
с золотыми повязками на глазах, о трех слепых сестрах. Лишь в двух строках...
Насыщались прилежно, насытились быстро, и началась одна из тех бессвязных бесед, которые Клим
с детства знал. Кто-то пожаловался на холод, и тотчас, к удивлению Клима, молчаливая Спивак
начала восторженно хвалить природу Кавказа. Туробоев, послушав ее минуту, две, зевнул и сказал
с подчеркнутой ленцой...
Смутно поняв, что
начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут
с языка, Самгин на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак, стоя у окна, растекалась по тусклым стеклам голубым пятном. Брат стоял у стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
Клим
начал рассказывать не торопясь, осторожно выбирая слова, о музеях, театрах, о литературных вечерах и артистах, но скоро и
с досадой заметил, что говорит неинтересно, слушают его невнимательно.
— Я тоже чувствую, что это нелепо, но другого тона не могу найти. Мне кажется: если заговоришь
с ним как-то иначе, он посадит меня на колени себе, обнимет и
начнет допрашивать: вы — что такое?
— А я — не знаю, друзья мои! —
начала Сомова, разводя руками
с недоумением, которое Клим принял как искреннее.
Начала она говорить шутливо,
с комическими интонациями, но продолжала уже задумчиво, хотя и не теряя грустного юмора.
«Но эти слова говорят лишь о том, что я умею не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже не достойна меня. Мне пора быть более активным. Если я осторожно
начну ощипывать
с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да. В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение», а не для игры друг
с другом».
Под ветлой стоял Туробоев, внушая что-то уряднику, держа белый палец у его носа. По площади спешно шагал к ветле священник
с крестом в руках, крест сиял, таял, освещая темное, сухое лицо. Вокруг ветлы собрались плотным кругом бабы, урядник
начал расталкивать их, когда подошел поп, — Самгин увидал под ветлой парня в розовой рубахе и Макарова на коленях перед ним.
Не считаю предков ангелами, не склонен считать их и героями, они просто более или менее покорные исполнители велений истории, которая, как вы же сказали,
с самого
начала криво пошла.
— Сядемте, — предложила она и задумчиво
начала рассказывать, что третьего дня она
с мужем была в гостях у старого знакомого его, адвоката.
Он снова
начал играть, но так своеобразно, что Клим взглянул на него
с недоумением. Играл он в замедленном темпе, подчеркивая то одну, то другую ноту аккорда и, подняв левую руку
с вытянутым указательным пальцем, прислушивался, как она постепенно тает. Казалось, что он ломал и разрывал музыку, отыскивая что-то глубоко скрытое в мелодии, знакомой Климу.
Елизавета, отложив шитье, села к роялю и, объяснив архитектоническое различие сонаты и сюиты,
начала допрашивать Инокова о его «прохождении жизни». Он рассказывал о себе охотно, подробно и
с недоумением, как о знакомом своем, которого он плохо понимает. Климу казалось, что, говоря, Иноков спрашивает...
Этот парень все более не нравился Самгину, весь не нравился. Можно было думать, что он рисуется своей грубостью и желает быть неприятным. Каждый раз, когда он
начинал рассказывать о своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия написала отцу, что она из Крыма проедет в Москву и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав
с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
Клим
начал говорить о Москве в тон дяде Хрисанфу:
с Поклонной горы она кажется хаотической грудой цветистого мусора, сметенного со всей России, но золотые главы многочисленных церквей ее красноречиво говорят, что это не мусор, а ценнейшая руда.
Выпив водки, старый писатель любил рассказывать о прошлом, о людях,
с которыми он
начал работать. Молодежь слышала имена литераторов, незнакомых ей, и недоумевала, переглядывалась...
— Я — не зря говорю. Я — человек любопытствующий. Соткнувшись
с каким-нибудь ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я даю ему два-три толчка в направлении, сыну моему любезном, марксистском. И всегда оказывается, что основные
начала учения сего у простеца-то как бы уже где-то под кожей имеются.
Когда у дяди Хрисанфа веселый студент Маракуев и Поярков
начинали шумное состязание о правде народничества и марксизма со своим приятелем Прейсом, евреем, маленьким и элегантным,
с тонким лицом и бархатными глазами, Самгин слушал эти споры почти равнодушно, иногда —
с иронией.
Климу показалось, что у веселого студента подгибаются ноги; он поддержал его под локоть, а Маракуев, резким движением руки сорвав повязку
с лица,
начал отирать ею лоб, виски, щеку, тыкать в глаза себе.
И тотчас же забыл о Дронове. Лидия поглощала все его мысли, внушая все более тягостную тревогу. Ясно, что она — не та девушка, какой он воображал ее. Не та. Все более обаятельная физически, она уже
начинала относиться к нему
с обидным снисхождением, и не однажды он слышал в ее расспросах иронию.
И ушла, оставив его, как всегда, в темноте, в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство было особенно обидно, она увлекла за собой, как тень свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив
с постели, Клим открыл окно, в комнату ворвался ветер, внес запах пыли,
начал сердито перелистывать страницы книги на столе и помог Самгину возмутиться.
Бывали дни, когда она смотрела на всех людей не своими глазами, мягко, участливо и
с такой грустью, что Клим тревожно думал: вот сейчас она
начнет каяться, нелепо расскажет о своем романе
с ним и заплачет черными слезами.
Он убежал, а Гусев
начал доказывать статистику Костину, человеку
с пухлым, бабьим лицом...
В
начале вечера
с такой же усмешечкой Иноков подошел к нему и спросил...
Это прозвучало так обиженно, как будто было сказано не ею. Она ушла, оставив его в пустой, неприбранной комнате, в тишине, почти не нарушаемой робким шорохом дождя. Внезапное решение Лидии уехать, а особенно ее испуг в ответ на вопрос о женитьбе так обескуражили Клима, что он даже не сразу обиделся. И лишь посидев минуту-две в состоянии подавленности, сорвал очки
с носа и, до боли крепко пощипывая усы,
начал шагать по комнате, возмущенно соображая...
И Самгин
начинал чувствовать себя виноватым в чем-то пред тихими человечками, он смотрел на них дружелюбно, даже
с оттенком почтения к их внешней незначительности, за которой скрыта сказочная, всесозидающая сила.
Эти странные слова Клим не понял, но вспомнил их, когда Федосова
начала сказывать о ссоре рязанского мужика Ильи Муромца
с киевским князем Владимиром.
Руки его лежали на животе, спрятанные в широкие рукава, но иногда, видимо, по догадке или повинуясь неуловимому знаку, один из китайцев тихо
начинал говорить
с комиссаром отдела, а потом, еще более понизив голос, говорил Ли Хунг-чангу, преклонив голову, не глядя в лицо его.
Клим уже знал, что газетная латынь была слабостью редактора, почти каждую статью его пестрили словечки: ab ovo, о tempora, о mores! dixi, testimonium paupertatis [Ab ovo — букв. «от яйца» —
с самого
начала; о tempora, о mores! — о времена, о нравы! dixi — я сказал; testimonium paupertatis — букв. «свидетельство о бедности» (употребляется в значении скудоумия).] и прочее, излюбленное газетчиками.