Неточные совпадения
Заметив, что Дронов
называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред
собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его не бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Самгин видел незнакомого; только глаза Дмитрия напоминали юношу, каким он был за четыре года до этой встречи, глаза улыбались все еще той улыбкой, которую Клим привык
называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались на концах. Он весело и быстро рассказал, что переехал сюда пять дней тому назад, потому что разбил
себе ногу и Марина перевезла его.
— Да — на кой черт власть, когда личная собственность уничтожена? — красивым баритоном вскричал бородатый студент и, мельком взглянув на Клима, сунул ему широкую ладонь,
назвав себя с нескрываемой досадой...
Остроносая девица с пышной, трагически растрепанной прической
назвала себя...
Самгин, слушая красивые слова Ромео, спрашивал: почему этот человек притворяется скромненьким,
называет себя диким?
— Крафт, — сказал он, чрезвычайно любезно пожимая руку Самгина; женщина, улыбнувшись неохотной улыбкой,
назвала себя именем и фамилией тысяч русских женщин...
Он
себя называл «виртуозом на деревянных инструментах», но Самгин никогда не слышал, чтоб человек этот играл на кларнете, гобое или фаготе.
— Вы знакомы? — равнодушно спросила Спивак, а гость ее высоким тенором слащаво
назвал себя...
— Не
назову себя революционеркой, но я человек совершенно убежденный, что классовое государство изжило
себя, бессильно и что дальнейшее его существование опасно для культуры, грозит вырождением народу, — вы все это знаете. Вы — что же?..
Потом про
себя Самгин все-таки
называл огонь этот бенгальским, а речи Маракуева — фейерверком.
Они
называли себя марксистами, но в их суждениях отсутствовала суровая прямолинейность «кутузовщины», и рабочий вопрос интересовал их значительно меньше, чем вопросы промышленности, торговли.
— Ваша фамилия? — строго повторил офицер, молодой, с лицом очень бледным и сверкающими глазами. Самгин нащупал очки и, вздохнув,
назвал себя.
Любаша часто получала длинные письма от Кутузова; Самгин
называл их «апостольскими посланиями». Получая эти письма, Сомова чувствовала
себя именинницей, и все понимали, что эти листочки тонкой почтовой бумаги, плотно исписанные мелким, четким почерком, — самое дорогое и радостное в жизни этой девушки. Самгин с трудом верил, что именно Кутузов, тяжелой рукой своей, мог нанизать строчки маленьких, острых букв.
Самгин посещал два-три таких дома, именуя их про
себя «странноприимными домами»; а Татьяна
называла их...
Таких фраз он помнил много, хорошо пользовался ими и, понимая, как они дешевы,
называл их про
себя «медной монетой мудрости».
Незаметно для
себя он привык исполнять эти поручения, исполнял их с любопытством и порою мысленно усмехался, чувствуя
себя «покорным слугою революции», как он
называл Любашу Сомову, как понимал Никонову.
— Антон Муромский, —
назвал он
себя, точно был архиереем.
«Это ее
назвал Усов бестолковой. Если она служит жандармам, то, наверное, из страха, запуганная каким-нибудь полковником Васильевым. Не из-за денег же? И не из мести людям, которые командуют ею. Я допускаю озлобление против Усовых, Властовых, Поярковых; она — не злая. Но ведь ничего еще не доказано против нее, — напомнил он
себе, ударив кулаком по дивану. — Не доказано!»
Но он видел пред
собою невыразительное лицо, застывшее в «бабьей скуке», как сам же он, не удовлетворенный ее безответностью,
назвал однажды ее немое внимание, и вспомнил, что иногда это внимание бывало похоже на равнодушие.
— Брагин, —
назвал он
себя Климу, пощупав руку его очень холодными пальцами, осторожно, плотно сел на стул и пророчески посоветовал...
А закурив от папиросы Клима,
назвал себя...
Он снова заставил
себя вспомнить Марину напористой девицей в желтом джерси и ее глупые слова: «Ношу джерси, потому что терпеть не могу проповедей Толстого». Кутузов
называл ее Гуляй-город. И, против желания своего, Самгин должен был признать, что в этой женщине есть какая-то приятно угнетающая, теплая тяжесть.
«Ждать до двух — семь часов», — сердито сосчитал Самгин. Было еще темно, когда он встал и начал мыться, одеваться; он старался делать все не спеша и ловил
себя на том, что торопится. Это очень раздражало. Потом раздражал чай, слишком горячий, и была еще одна, главная причина всех раздражений:
назвать ее не хотелось, но когда он обварил
себе палец кипятком, то невольно и озлобленно подумал...
— Безбедов, Валентин Васильевич, —
назвала Марина, удивительно легко оттолкнув его. Безбедов выпрямился, и Самгин увидал перед
собою широколобое лицо, неприятно обнаженные белки глаз и маленькие, очень голубые льдинки зрачков. Марина внушительно говорила, что Безбедов может дать мебель, столоваться тоже можно у него, — он возьмет недорого.
«Воспитанная литераторами, публицистами, «критически мыслящая личность» уже сыграла свою роль, перезрела, отжила. Ее мысль все окисляет, покрывая однообразной ржавчиной критицизма. Из фактов совершенно конкретных она делает не прямые выводы, а утопические, как, например, гипотеза социальной, то есть — в сущности, социалистической революции в России, стране полудиких людей, каковы, например, эти «взыскующие града». Но,
назвав людей полудикими, он упрекнул
себя...
— Разве я
назвала себя революционеркой?
— Монтане — это не совсем правильно, Монтан тут ни при чем; люди моих воззрений
называют себя — духовными…
Он правильно
назвал себя военным: жизнь его проходит в нападении на людей, в защите против нападений на него.
Он даже едва удержался, чтоб не
назвать себя эмигрантом. Знакомство развивалось легко, просто и, укрепляя кое-какие намерения, побуждало торопиться. Толстая женщина поставила пред ним графин вина, пред Лиз — тарелку с цветной капустой, положила маленький хлебец.
«Он не сомневается в своем праве учить, а я не хочу слышать поучений». Самгиным овладевала все более неприятная тревога: он понимал, что, если разгорится спор, Кутузов легко разоблачит, обнажит его равнодушие к социально-политическим вопросам. Он впервые
назвал свое отношение к вопросам этого порядка — равнодушным и даже сам не поверил
себе: так ли это?
«Ин-те-лли-гент, — мысленно и с уважением
назвал он
себя.
Но тяжелая туша Бердникова явилась в игре Самгина медведем сказки о том, как маленькие зверки поселились для дружеской жизни в черепе лошади, но пришел медведь, спросил — кто там, в черепе, живет? — и, когда зверки
назвали себя, он сказал: «А я всех вас давишь», сел на череп и раздавил его вместе с жителями.
— Возвращаясь к Толстому — добавлю: он учил думать, если можно
назвать учением его мысли вслух о
себе самом. Но он никогда не учил жить, не учил этому даже и в так называемых произведениях художественных, в словесной игре, именуемой искусством… Высшее искусство — это искусство жить в благолепии единства плоти и духа. Не отрывай чувства от ума, иначе жизнь твоя превратится в цепь неосмысленных случайностей и — погибнешь!
Гостеприимное жилище Ивана Самгин
называл про
себя «нелегальным рестораном», «бесплатным трактиром» и чувствовал, что ему не место в этом жилище.
Он сам
называл себя человеком «неблагоустроенным», но его лицо освещали очень красивые большие глаза синеватого цвета с неопределимой усмешечкой в глубине их.
— Что вы
называете продаваться? — спросил он, пожимая плечами, желая показать, что ее слова возмущают его, но она, усмехаясь, обвела руками вокруг
себя, встряхнула юбки и сказала...
Каждый раз, когда он думал о большевиках, — большевизм олицетворялся пред ним в лице коренастого, спокойного Степана Кутузова. За границей существовал основоположник этого учения, но Самгин все еще продолжал
называть учение это фантастической системой фраз, а Владимира Ленина мог представить
себе только как интеллигента, книжника, озлобленного лишением права жить на родине, и скорее голосом, чем реальным человеком.
Затем, наливая коньяк в чашки, он
назвал себя...
Мудрецом
назвал он маленького человечка с лицом в черной бородке, он сидел на стуле и, подскакивая, размахивая руками, ощупывая
себя, торопливо и звонко выбрасывал слова...
Он не мог бы
назвать себя человеком равнодушным, ибо все, что непосредственно касалось его личности, очень волновало его.
— Подпоручик Валерий Николаев Петров, — сказал он, становясь против Самгина. Клим Иванович тоже
назвал себя, протянул руку, но офицер взмахнул головой, добавил...
«Нет, конечно, Тагильский — не герой, — решил Клим Иванович Самгин. — Его поступок — жест отчаяния. Покушался сам убить
себя — не удалось, устроил так, чтоб его убили… Интеллигент в первом поколении —
называл он
себя. Интеллигент ли? Но — сколько людей убито было на моих глазах!» — вспомнил он и некоторое время сидел, бездумно взвешивая: с гордостью или только с удивлением вспомнил он об этом?
«Если я хочу быть искренним с самим
собою — я должен признать
себя плохим демократом, — соображал Самгин. — Демос — чернь, власть ее греки
называли охлократией. Служить народу — значит руководить народом. Не иначе. Индивидуалист, я должен признать законным и естественным только иерархический, аристократический строй общества».
— Воинов, — глубоким басом, неохотно
назвал себя лысый; пожимая его холодную жесткую руку, Самгин видел над своим лицом круглые, воловьи глаза, странные глаза, прикрытые синеватым туманом, тусклый взгляд их был сосредоточен на конце хрящеватого, длинного носа. Он согнулся пополам, сел и так осторожно вытянул длинные ноги, точно боялся, что они оторвутся. На узких его плечах френч, на ногах — галифе, толстые спортивные чулки и уродливые ботинки с толстой подошвой.
На верхней ступеньке их останавливал офицер, солдаты преграждали дорогу, скрещивая штыки, но они
называли себя депутатами от заводов, и, зябко пожимая плечом, он уступал им дорогу.