Неточные совпадения
— Чепуха! Всякое разумное действие человека неизбежно будет насилием
над ближними или
над самим
собой.
Прятался в недоступных местах, кошкой лазил по крышам, по деревьям; увертливый, он никогда не давал поймать
себя и, доведя противную партию игроков до изнеможения, до отказа от игры, издевался
над побежденными...
На Сенатской площади такие же опаловые пузыри освещали темную, масляно блестевшую фигуру буйного царя, бронзовой рукою царь указывал путь на Запад, за широкую реку;
над рекою туман был еще более густ и холодней. Клим почувствовал
себя обязанным вспомнить стихи из «Медного всадника», но вспомнил из «Полтавы...
— Я не могу представить
себе свободного человека без права и без желания власти
над ближними.
Всматриваясь в оранжевый сумрак
над головою девушки, Клим спрашивал
себя...
Шагая по тепленьким, озорниковато запутанным переулкам, он обдумывал, что скажет Лидии, как будет вести
себя, беседуя с нею; разглядывал пестрые, уютные домики с ласковыми окнами, с цветами на подоконниках.
Над заборами поднимались к солнцу ветви деревьев, в воздухе чувствовался тонкий, сладковатый запах только что раскрывшихся почек.
Самгин сердился на Лютова за то, что он вовлек его в какую-то неприятную и, кажется, опасную авантюру, и на
себя сердился за то, что так легко уступил ему, но
над злостью преобладало удивление и любопытство. Он молча слушал раздраженную воркотню Лютова и оглядывался через плечо свое: дама с красным зонтиком исчезла.
Бегал длинноногий учитель реального училища, безумно размахивая сачком для ловли бабочек, качался
над землей хромой мужик, и казалось, что он обладает невероятной способностью показывать
себя одновременно в разных местах.
Загнали во двор старика, продавца красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась
над его головой; потом вошел прилично одетый человек, с подвязанной черным платком щекою; очень сконфуженный, он, ни на кого не глядя, скрылся в глубине двора, за углом дома. Клим понял его, он тоже чувствовал
себя сконфуженно и глупо. Он стоял в тени, за грудой ящиков со стеклами для ламп, и слушал ленивенькую беседу полицейских с карманником.
Макаров постоял
над ним с минуту, совершенно не похожий на
себя, приподняв плечи, сгорбясь, похрустывая пальцами рук, потом, вздохнув, попросил Клима...
Несколько секунд Клим не понимал видимого. Ему показалось, что голубое пятно неба, вздрогнув, толкнуло стену и, увеличиваясь
над нею, начало давить, опрокидывать ее. Жерди серой деревянной клетки, в которую было заключено огромное здание, закачались, медленно и как бы неохотно наклоняясь в сторону Клима, обнажая стену, увлекая ее за
собою; был слышен скрип, треск и глухая, частая дробь кирпича, падавшего на стремянки.
— Разве вы не допускаете, что я тоже могу служить причиной беспокойства? «Поверит или нет?» — тотчас же спросил он
себя, но женщина снова согнулась
над шитьем, тихо и неопределенно сказав...
И, снова наклонясь
над столом, сказал сам
себе...
Пошлые слова удачно дополнял пошленький мотив: Любаша, захлебываясь, хохотала
над Варварой, которая досадливо пыталась и не могла открыть портсигар, тогда как Гогин открывал его легким прикосновением мизинца. Затем он положил портсигар на плечо
себе, двинул плечом, — портсигар соскользнул в карман пиджака. Тогда взбил волосы, сделал свирепое лицо, подошел к сестре...
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там,
над покрасневшей в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на
себя за то, что не умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой трубы. И — не следовало спрашивать о матери. Он вообще был недоволен
собою, не узнавал
себя и даже как бы не верил
себе. Мог ли он несколько месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
— Странно? — переспросила она, заглянув на часы, ее подарок, стоявшие на столе Клима. — Ты хорошо сделаешь, если дашь
себе труд подумать
над этим. Мне кажется, что мы живем… не так, как могли бы! Я иду разговаривать по поводу книгоиздательства. Думаю, это — часа на два, на три.
Он видел, что с той поры, как появились прямолинейные юноши, подобные Властову, Усову, яснее обнаружили
себя и люди, для которых революционность «большевиков» была органически враждебна.
Себя Самгин не считал таким же, как эти люди, но все-таки смутно подозревал нечто общее между ними и
собою. И, размышляя перед Никоновой, как перед зеркалом или
над чистым листом бумаги, он говорил...
Самгин был слишком поглощен
собою, для того чтоб обращать внимание на комизм этих заседаний, но все-таки иногда ему думалось, что люди говорят глупости из желания подшутить друг
над другом.
«Взволнован, этот выстрел оскорбил его», — решил Самгин, медленно шагая по комнате. Но о выстреле он не думал, все-таки не веря в него. Остановясь и глядя в угол, он представлял
себе торжественную картину: солнечный день, голубое небо, на площади, пред Зимним дворцом, коленопреклоненная толпа рабочих, а на балконе дворца, плечо с плечом, голубой царь, священник в золотой рясе, и
над неподвижной, немой массой людей плывут мудрые слова примирения.
Особенно звонко и тревожно кричали женщины. Самгина подтолкнули к свалке, он очутился очень близко к человеку с флагом, тот все еще держал его
над головой, вытянув руку удивительно прямо: флаг был не больше головного платка, очень яркий, и струился в воздухе, точно пытаясь сорваться с палки. Самгин толкал спиною и плечами людей сзади
себя, уверенный, что человека с флагом будут бить. Но высокий, рыжеусый, похожий на переодетого солдата, легко согнул руку, державшую флаг, и сказал...
Он значительно расширил рассказ о воскресенье рассказом о своих наблюдениях
над царем, интересно сопоставлял его с Гапоном, намекал на какое-то неуловимое — неясное и для
себя — сходство между ними, говорил о кочегаре, о рабочих, которые умирали так потрясающе просто, о том, как старичок стучал камнем в стену дома, где жил и умер Пушкин, — о старичке этом он говорил гораздо больше, чем знал о нем.
Он снова начал о том, как тяжело ему в городе.
Над полем, сжимая его, уже густел синий сумрак, город покрывали огненные облака, звучал благовест ко всенощной. Самгин, сняв очки, протирал их, хотя они в этом не нуждались, и видел пред
собою простую, покорную, нежную женщину. «Какой ты не русский, — печально говорит она, прижимаясь к нему. — Мечты нет у тебя, лирики нет, все рассуждаешь».
Всю жизнь ему мешала найти
себя эта проклятая, фантастическая действительность, всасываясь в него, заставляя думать о ней, но не позволяя встать
над нею человеком, свободным от ее насилий.
Снова стало тихо; певец запел следующий куплет; казалось, что голос его стал еще более сильным и уничтожающим, Самгина пошатывало, у него дрожали ноги, судорожно сжималось горло; он ясно видел вокруг
себя напряженные, ожидающие лица, и ни одно из них не казалось ему пьяным, а из угла, от большого человека плыли
над их головами гремящие слова...
Порою Самгин чувствовал, что он живет накануне открытия новой, своей историко-философской истины, которая пересоздаст его, твердо поставит
над действительностью и вне всех старых, книжных истин. Ему постоянно мешали домыслить, дочувствовать
себя и свое до конца. Всегда тот или другой человек забегал вперед, формулировал настроение Самгина своими словами. Либеральный профессор писал на страницах влиятельной газеты...
Дни потянулись медленнее, хотя каждый из них, как раньше, приносил с
собой невероятные слухи, фантастические рассказы. Но люди, очевидно, уже привыкли к тревогам и шуму разрушающейся жизни, так же, как привыкли галки и вороны с утра до вечера летать
над городом. Самгин смотрел на них в окно и чувствовал, что его усталость растет, становится тяжелей, погружает в состояние невменяемости. Он уже наблюдал не так внимательно, и все, что люди делали, говорили, отражалось в нем, как на поверхности зеркала.
Прошел в кабинет к
себе, там тоже долго стоял у окна, бездумно глядя, как горит костер, а вокруг него и
над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи.
— И очень просто быть пророками в двуглавом вашем государстве. Вы не замечаете, что у вашего орла огромная мужицкая голова смотрит направо, а налево смотрит только маленькая голова революционеров? Ну, так когда вы свернете голову мужика налево, так вы увидите, каким он сделает
себя царем
над вами!
«Я ни с кем и ни с чем не связан, — напомнил он
себе. — Действительность мне враждебна. Я хожу
над нею, как по канату».
— Ну? Что? — спросила она и, махнув на него салфеткой, почти закричала: — Да сними ты очки! Они у тебя как на душу надеты — право! Разглядываешь, усмехаешься… Смотри, как бы
над тобой не усмехнулись! Ты — хоть на сегодня спусти
себя с цепочки. Завтра я уеду, когда еще встретимся, да и — встретимся ли? В Москве у тебя жена, там я тебе лишняя.
И повернулся к Самгину широкой, но сутулой спиною человека, который живет, согнув
себя над книгами. Именно так подумал о нем Самгин, открывая вентиляторы в окне и в печке.
И, стремясь возвыситься
над испытанным за этот день, — возвыситься посредством самонасыщения словесной мудростью, — Самгин повторил про
себя фразы недавно прочитанного в либеральной газете фельетона о текущей литературе; фразы звучали по-новому задорно, в них говорилось «о духовной нищете людей, которым жизнь кажется простой, понятной», о «величии мучеников независимой мысли, которые свою духовную свободу ценят выше всех соблазнов мира».
В огромном большинстве люди — это невежды, поглощенные простецким делом питания, размножения и накопления собственности,
над массой этих людей и в самой массе шевелятся люди, которые, приняв и освоив ту или иную систему фраз, именуют
себя консерваторами, либералами, социалистами.
«Всякая догма, конечно, осмыслена, но догматика — неизбежно насилие
над свободой мысли. Лютов был адогматичен, но он жил в страхе пред жизнью и страхом убит. Единственный человек, независимый хозяин самого
себя, — Марина».
— Ты — усмехаешься. Понимаю, — ты где-то, там, — он помахал рукою
над головой своей. — Вознесся на высоты философические и — удовлетворен
собой. А — вспомни-ко наше детство: тобой — восхищались, меня — обижали. Помнишь, как я завидовал вам, мешал играть, искал копейку?
Держа в одной руке щетку, приглаживая пальцами другой седоватые виски, он минуты две строго рассматривал лицо свое, ни о чем не думая, прислушиваясь к
себе. Лицо казалось ему значительным и умным. Несколько суховатое, но тонкое лицо человека, который не боится мыслить свободно и органически враждебен всякому насилию
над независимой мыслью, всем попыткам ограничить ее.
Вы стараетесь изолировать
себя от жизни, ищете места
над нею, в стороне от нее, да, да.
Часы
над камином начали не торопясь и уныло похоронный звон истекшему году. Все встали, стараясь не очень шуметь. И, пока звучали двенадцать однообразных нот пружины, Самгин подумал, упрекая
себя...
«По отношению к действительности каждый из нас является истцом, каждый защищает интересы своего «я» от насилия
над ним. В борьбе за материальные интересы люди иногда являются личными врагами, но ведь жизнь не сводится вся целиком к уголовному и гражданскому процессу, теория борьбы за существование не должна поглощать и не поглощает высших интересов духа, не угашает священного стремления человека познать самого
себя».
Среди них немалое количество неврастеников, они читали Фрейда и, убежденные, что уже «познали
себя», особенно крепко были уверены в своей исключительности. Все эти люди желали встать
над действительностью, почти все они были беспартийны, ибо опасались, что дисциплина партии и программы может пагубно отразиться на своеобразии их личной «духовной конституции». Социальная самооценка этих людей была выражена Алябьевым.
— Ага? — рявкнул он и громогласно захохотал, указывая пальцем на Осипа. — Понял? Всяк человек сам
себе хозяин, а
над ним — царь да бог. То-то!
Он обращал на
себя внимание еще и тем, что имел нечто общее с длинным, пузатым кувшином, который возвышался
над его плечом.
Клим Иванович Самгин много видел, много слышал и пребывал самим
собою как бы взвешенный в воздухе
над широким течением событий.
«Я не первый раз вижу, как убивают», — напомнил он
себе, но это не помогло, и, согнувшись
над столом, он глотал остывший, противный чай, слушая пониженные голоса.
— Воинов, — глубоким басом, неохотно назвал
себя лысый; пожимая его холодную жесткую руку, Самгин видел
над своим лицом круглые, воловьи глаза, странные глаза, прикрытые синеватым туманом, тусклый взгляд их был сосредоточен на конце хрящеватого, длинного носа. Он согнулся пополам, сел и так осторожно вытянул длинные ноги, точно боялся, что они оторвутся. На узких его плечах френч, на ногах — галифе, толстые спортивные чулки и уродливые ботинки с толстой подошвой.
Клим Иванович Самгин чувствовал
себя человеком, который знает все, что было сказано мудрыми книжниками всего мира и многократно в раздробленном виде повторяется Пыльниковыми, Воиновыми. Он был уверен, что знает и все то, что может быть сказано человеком в защиту от насилия жизни
над ним, знает все, что сказали и способны сказать люди, которые утверждают, что человека может освободить только коренное изменение классовой структуры общества.
— Всегда были — и будут — люди, которые, чувствуя
себя неспособными сопротивляться насилию
над их внутренним миром, — сами идут встречу судьбе своей, сами отдают
себя в жертву. Это имеет свой термин — мазохизм, и это создает садистов, людей, которым страдание других — приятно. В грубой схеме садисты и мазохисты — два основных типа людей.