Неточные совпадения
— Прежде всего необходим хороший плуг, а затем уже — парламент. Дерзкие словечки дешево стоят.
Надо говорить словами, которые, укрощая инстинкты, будили бы разум, — покрикивал он, все более почему-то раздражаясь и багровея. Мать озабоченно молчала, а Клим невольно сравнил ее молчание с испугом жены писателя. Во внезапном раздражении Варавки тоже
было что-то общее с возбужденным тоном Катина.
— Пускай
будут молнии, — говорила она. — Это даже красиво, но я совершенно не выношу, когда
надо мной трещит небо.
Клим
был рад уйти; он не понимал, как держать себя, что
надо говорить, и чувствовал, что скорбное выражение лица его превращается в гримасу нервной усталости.
— Идем чай
пить. Переодеваться? Не
надо, ты и так хорошо лакирован.
«Этим
надо гордиться», — напомнил он себе. Но все-таки ему
было грустно.
— Я ночую у тебя, Лидуша! — объявила она. — Мой милейший Гришук пошел куда-то в уезд, ему
надо видеть, как мужики бунтовать
будут. Дай мне попить чего-нибудь, только не молока. Вина бы, а?
— Чудесно! Мы едем в лодке. Ты
будешь грести. Только, пожалуйста, Клим, не
надо умненьких разговорчиков. Я уже знаю все умненькое, от ихтиозавров до Фламмарионов, нареченный мой все рассказал мне.
«Какой безжалостной надобно
быть, какое
надо иметь холодное сердце, для того, чтобы обманывать больного мужа, — возмущенно думал Самгин. — И — мать, как бесцеремонно, грубо она вторгается в мою жизнь».
— Учеными доказано, что бог зависит от климата, от погоды. Где климаты ровные, там и бог добрый, а в жарких, в холодных местах — бог жестокий. Это
надо понять. Сегодня об этом поучения не
будет.
Философ
был неказист, но
надо сказать, что он преискусно оголял самое существо всех и всяческих отношений, показывая скрытый механизм бытия нашего как сплошное кровопийство.
— Идем ко мне обедать.
Выпьем.
Надо, брат,
пить. Мы — люди серьезные, нам надобно
пить на все средства четырех пятых души. Полной душою жить на Руси — всеми строго воспрещается. Всеми — полицией, попами, поэтами, прозаиками. А когда пропьем четыре пятых —
будем порнографические картинки собирать и друг другу похабные анекдоты из русской истории рассказывать. Вот — наш проспект жизни.
Как будто забыв о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим понял, что она не любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что
надо говорить об отчиме, и сказала, что хотя люди его типа — отжившие люди, но все-таки в них
есть своеобразная красота.
— Любовь тоже требует героизма. А я — не могу
быть героиней. Варвара — может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый зритель спокойно любуется тем, как мучительно любят люди, как они хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа. Я — не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего не понимает, кроме того, что любить —
надо.
— Не
надо лгать друг другу, — слышал Самгин. — Лгут для того, чтоб удобнее жить, а я не ищу удобств, пойми это! Я не знаю, чего хочу. Может
быть — ты прав: во мне
есть что-то старое, от этого я и не люблю ничего и все кажется мне неверным, не таким, как
надо.
— Мне вот кажется, что счастливые люди — это не молодые, а — пьяные, — продолжала она шептать. — Вы все не понимали Диомидова, думая, что он безумен, а он сказал удивительно: «Может
быть, бог выдуман, но церкви —
есть, а
надо, чтобы
были только бог и человек, каменных церквей не
надо. Существующее — стесняет», — сказал он.
— Различать
надо: кто — рабочий, кто — мастеровой. Вот я — рабочий от Вукола Морозова, нас тут девяносто человек. Да Никольской мануфактуры
есть.
— В записках местного жителя Афанасия Дьякова, частию опубликованных мною в «Губернских ведомостях», рассказано, что швед пушкарь Егор — думать
надо Ингвар, сиречь, упрощенно, Георг — Игорь, — отличаясь смелостью характера и простотой души, сказал Петру Великому, когда суровый государь этот заглянул проездом в город наш: «Тебе, царь, кузнечному да литейному делу выучиться бы, в деревянном царстве твоем плотников и без тебя довольно
есть».
По осмотре его котомки оказалось, что он занимался писанием небольших картинок и
был в этом, насколько я понимаю, весьма искусен, что,
надо полагать, и понудило его к производству фальшивых денег.
— Развлекается! Ой, какая она стала… отчаянная! Ты ее не узнаешь. Вроде солдатки-вдовы,
есть такие в деревнях. Но красива — неописуемо! Мужчин около нее — толпа. Она с Лидой скоро приедут, ты знаешь? — Она встала, посмотрела в зеркало. —
Надо умыться. Где это?
—
Надо узнать. Предупредить
надо, если цела, — говорил Дунаев. — Там у нее книжки
есть, я думаю, а мне идти к ней — осторожность не велит.
— Может
быть, это — неправда, но — хорошо! — сказала Алина, встав, осматривая себя в зеркале, как чиновник, которому
надо представляться начальству. Клим спросил...
— Не дам холодного, — сурово ответила Анфимьевна, входя с охапкой стиранного белья. — Сначала
поесть надо, после — молока принесу, со льда…
— Он еще
есть, — поправил доктор, размешивая сахар в стакане. — Он —
есть, да! Нас, докторов, не удивишь, но этот умирает… корректно, так сказать. Как будто собирается переехать на другую квартиру и — только. У него — должны бы мозговые явления начаться, а он — ничего, рассуждает, как… как не
надо.
«Я стал слишком мягок с нею, и вот она уже небрежна со мною. Необходимо
быть строже. Необходимо овладеть ею с такою полнотой, чтоб всегда и в любую минуту настраивать ее созвучно моим желаниям.
Надо научиться понимать все, что она думает и чувствует, не расспрашивая ее. Мужчина должен поглощать женщину так, чтоб все тайные думы и ощущения ее полностью передавались ему».
— Момент! Нигде в мире не могут так, как мы, а? За всех! Клим Иваныч, хорошо ведь, что
есть эдакое, — за всех! И —
надо всеми, одинаковое для нищих, для царей. Милый, а? Вот как мы…
— Да — как же, — обиженно заговорил Косарев. — Али это порядок: хлеб воровать? Нет, господин, я своевольства не признаю. Конечно: и
есть —
надо, и сеять — пора. Ну, все-таки: начальство-то знает что-нибудь али — не знает?
— Может
быть —
надо съехать мне с квартиры от вас? — услыхал он печальный шепот постояльца.
— Революция — не завтра, — ответил Кутузов, глядя на самовар с явным вожделением, вытирая бороду салфеткой. — До нее некоторые, наверное, превратятся в людей, способных на что-нибудь дельное, а большинство — думать
надо —
будет пассивно или активно сопротивляться революции и на этом — погибнет.
— Я телеграфировала в армию Лидии, но она, должно
быть, не получила телеграмму. Как торопятся, — сказала она, показав лорнетом на улицу, где дворники сметали ветки можжевельника и
елей в зеленые кучи. — Торопятся забыть, что
был Тимофей Варавка, — вздохнула она. — Но это хороший обычай посыпать улицы можжевельником, — уничтожает пыль. Это
надо бы делать и во время крестных ходов.
— Я — оптимист. В России это самое лучшее —
быть оптимистом, этому нас учит вся история. Не
надо нервничать, как евреи. Ну, пусть немножко пошумят, поозорничают. Потом их
будут пороть. Помните, как Оболенский в Харькове, в Полтаве порол?
— Туробоев убит… ранен, в больнице, на Страстном. Необходимо защищаться — как же иначе?
Надо устраивать санитарные пункты! Много раненых, убитых. Послушайте, — вы тоже должны санитарный пункт! Конечно,
будет восстание… Эсеры на Прохоровской мануфактуре…
— Чего это? Водой облить? Никак нельзя. Пуля в лед ударит, — ледом
будет бить! Это мне известно. На горе святого Николая, когда мы Шипку защищали, турки делали много нам вреда ледом. Постой! Зачем бочку зря кладешь? В нее
надо набить всякой дряни. Лаврушка, беги сюда!
— Если б не этот случай — роженица, я все равно пришел бы к тебе.
Надо поговорить по душе,
есть такая потребность. Тебе, Клим, я — верю… И не верю, так же как себе…
— Нищих стреляют, а? Средь белого дня? Что же это
будет, господин? — строго спросил мужчина и еще более строго добавил: — Вам
надо бы знать! Чему учились?
— И пригласишь его в сторожку. А вы, товарищ Бурундуков и Миша,
будете там. Нуте-с, я — в обход. Панфилов и Трепачев — со мной. Возьмите маузера — винтовок не
надо!
— Так оно и
будет. Обязательно бросимся, и — крышка им! Только вот тебе, душечка, руку
надо залечить.
— Вот — из пушек уговаривают народ, — живи смирно!
Было это когда-нибудь в Москве? Чтобы из пушек в Москве, где цари венчаются, а? — изумленно воскликнул он, взмахнув рукою с шапкой в ней, и, помолчав, сказал: — Это
надо понять!
— Как много и безжалостно говорят все образованные, — говорила Дуняша. — Бога — нет, царя — не
надо, люди — враги друг другу, все — не так! Но — что же
есть, и что — так?
— А я собралась на панихиду по губернаторе. Но время еще
есть. Сядем. Послушай, Клим, я ничего не понимаю! Ведь дана конституция, что же еще
надо? Ты постарел немножко: белые виски и очень страдальческое лицо. Это понятно — какие дни! Конечно, он жестоко наказал рабочих, но — что ж делать, что?
«Мне тоже
надо сделать выводы из моих наблюдений», — решил он и в свободное время начал перечитывать свои старые записки. Свободного времени
было достаточно, хотя дела Марины постепенно расширялись, и почти всегда это
были странно однообразные дела: умирали какие-то вдовы, старые девы, бездетные торговцы, отказывая Марине свое, иногда солидное, имущество.
Ругался он тоже мягко и, видимо, сожалел о том, что
надо ругаться. Самгин хмурился и молчал, ожидая: что
будет дальше? А Самойлов вынул из кармана пиджака коробочку карельской березы, книжку папиросной бумаги, черешневый мундштук, какую-то спичечницу, разложил все это по краю стола и, фабрикуя папиросу пальцами, которые дрожали, точно у алкоголика, продолжал...
— Как я, избитый,
буду на суде? Меня весь город знает. Мне трудно дышать, говорить. Меня лечить
надо…
— Как видите, пред вами — типичный неудачник. Почему?
Надо вам сказать, что мою способность развязывать процессуальные узлы, путаницу понятий начальство весьма ценит, и если б не это, так меня давно бы уже вышибли из седла за строптивость характера и любовь к обнажению противоречий. В практике юристов важны не люди, а нормы, догмы, понятия, — это вам должно
быть известно. Люди, с их деяниями, потребны только для проверки стойкости понятий и для вящего укрепления оных.
— Нет, не знал, — откликнулся Самгин и тотчас сообразил, что не нужно
было говорить этого. Но — ведь что-нибудь
надо же говорить?
— Черт его знает, — задумчиво ответил Дронов и снова вспыхнул, заговорил торопливо: — Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может
быть в департаменте полиции, но — меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно — о чем? Ухаживает за Тоськой, но —
надо видеть — как! Говорит ей дерзости. Она его терпеть не может. Вообще — человек, напечатанный курсивом. Я люблю таких… несовершенных. Когда — совершенный, так уж ему и черт не брат.
— На кой черт
надо помнить это? — Он выхватил из пазухи гранки и высоко взмахнул ими. — Здесь идет речь не о временном союзе с буржуазией, а о полной, безоговорочной сдаче ей всех позиций критически мыслящей разночинной интеллигенции, — вот как понимает эту штуку рабочий, приятель мой, эсдек, большевичок… Дунаев. Правильно понимает. «Буржуазия, говорит, свое взяла, у нее конституция
есть, а — что выиграла демократия, служилая интеллигенция? Место приказчика у купцов?» Это — «соль земли» в приказчики?
—
Был на закрытом докладе Озерова. Думцы. Редактора. Папаша Суворин и прочие, иже во святых. Промышленники, по производствам, связанным с сельским хозяйством, — настроены празднично. А пшеница в экспорт идет по 91 копейке, в восьмом году продавали по рубль двадцать. — Он вытащил из кармана записную книжку и прочитал: — «В металлургии капитал банков 386 миллионов из общей суммы 439, в каменноугольной — 149 из 199». Как это понимать
надо?
Надо проверить: не
есть ли знание ловушка диавола, поставленная нам в наших поисках богопознания.
— Это, брат, ты врешь, — возразил Иван, как будто трезвея. — Ошибаешься, — поправил он. — Все понимают, что им
надо понять. Тараканы, мыши… мухи понимают, собаки, коровы. Люди — все понимают. Дай мне
выпить чего-нибудь, — попросил он, но, видя, что хозяин не спешит удовлетворить его просьбу, — не повторил ее, продолжая...
— Тоську в Буй выслали. Костромской губернии, — рассказывал он. — Туда как будто раньше и не ссылали, черт его знает что за город, жителя в нем две тысячи триста человек. Одна там, только какой-то поляк угряз, опростился, пчеловодством занимается. Она — ничего, не скучает, книг просит. Послал все новинки — не угодил! Пишет: «Что ты смеешься
надо мной?» Вот как… Должно
быть, она серьезно втяпалась в политику…