Неточные совпадения
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые
огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами
маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Но, подойдя к двери спальной, он отшатнулся:
огонь ночной лампы освещал лицо матери и голую руку, рука обнимала волосатую шею Варавки, его растрепанная голова прижималась к плечу матери. Мать лежала вверх лицом, приоткрыв рот, и, должно быть, крепко спала; Варавка влажно всхрапывал и почему-то казался
меньше, чем он был днем. Во всем этом было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.
Она даже вздрогнула, руки ее безжизненно сползли с плеч. Подняв к
огню лампы
маленькую и похожую на цветок с длинным стеблем рюмку, она полюбовалась ядовито зеленым цветом ликера, выпила его и закашлялась, содрогаясь всем телом, приложив платок ко рту.
Лошади подбежали к вокзалу
маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго класса, посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели злые
огни, освещая на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
На Невском стало еще страшней; Невский шире других улиц и от этого был пустынней, а дома на нем бездушнее, мертвей. Он уходил во тьму, точно ущелье в гору. Вдали и низко, там, где должна быть земля, холодная плоть застывшей тьмы была разорвана
маленькими и тусклыми пятнами
огней. Напоминая раны, кровь, эти
огни не освещали ничего, бесконечно углубляя проспект, и было в них что-то подстерегающее.
А сзади солдат, на краю крыши одного из домов, прыгали, размахивая руками, точно обжигаемые
огнем еще невидимого пожара,
маленькие фигурки людей, прыгали, бросая вниз, на головы полиции и казаков, доски, кирпичи, какие-то дымившие пылью вещи. Был слышен радостный крик...
Было досадно убедиться, что такая, в сущности, некрасивая
маленькая женщина, грубо, точно дешевая кукла, раскрашенная, может заставить слушать ее насмешливо печальную песню, ненужную, как
огонь, зажженный среди ясного дня.
У паренька —
маленькие, но очень яркие глаза, налитые до глубины синим
огнем.
Это было дома у Марины, в ее
маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над
огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем белом капоте, — в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
Он сосчитал
огни свеч: двадцать семь. Четверо мужчин — лысые, семь человек седых. Кажется, большинство их, так же как и женщин, все люди зрелого возраста. Все — молчали, даже не перешептывались. Он не заметил, откуда появился и встал около помоста Захарий; как все, в рубахе до щиколоток, босой, он один из всех мужчин держал в руке толстую свечу; к другому углу помоста легко подбежала
маленькая, — точно подросток, — коротковолосая, полуседая женщина, тоже с толстой свечой в руке.
Ему показалось, что он принял твердое решение, и это несколько успокоило его. Встал, выпил еще стакан холодной, шипучей воды. Закурил другую папиросу, остановился у окна. Внизу, по
маленькой площади, ограниченной стенами домов, освещенной неяркими пятнами желтых
огней, скользили, точно в жидком жире, мелкие темные люди.
Неточные совпадения
Поймал его Пахомушка, // Поднес к
огню, разглядывал // И молвил: «Пташка
малая, // А ноготок востер! // Дыхну — с ладони скатишься, // Чихну — в
огонь укатишься, // Щелкну — мертва покатишься, // А все ж ты, пташка
малая, // Сильнее мужика! // Окрепнут скоро крылышки, // Тю-тю! куда ни вздумаешь, // Туда и полетишь! // Ой ты, пичуга
малая! // Отдай свои нам крылышки, // Все царство облетим, // Посмотрим, поразведаем, // Поспросим — и дознаемся: // Кому живется счастливо, // Вольготно на Руси?»
В пустыне, где один Евгений // Мог оценить его дары, // Господ соседственных селений // Ему не нравились пиры; // Бежал он их беседы шумной, // Их разговор благоразумный // О сенокосе, о вине, // О псарне, о своей родне, // Конечно, не блистал ни чувством, // Ни поэтическим
огнем, // Ни остротою, ни умом, // Ни общежития искусством; // Но разговор их милых жен // Гораздо
меньше был умен.
Мы все учились понемногу // Чему-нибудь и как-нибудь, // Так воспитаньем, слава богу, // У нас немудрено блеснуть. // Онегин был, по мненью многих // (Судей решительных и строгих), // Ученый
малый, но педант. // Имел он счастливый талант // Без принужденья в разговоре // Коснуться до всего слегка, // С ученым видом знатока // Хранить молчанье в важном споре // И возбуждать улыбку дам //
Огнем нежданных эпиграмм.
Двести челнов спущены были в Днепр, и
Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными чубами, предававшими мечу и
огню цветущие берега ее; видела чалмы своих магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на смоченных кровию полях и плававшими у берегов.
С новым, странным, почти болезненным, чувством всматривался он в это бледное, худое и неправильное угловатое личико, в эти кроткие голубые глаза, могущие сверкать таким
огнем, таким суровым энергическим чувством, в это
маленькое тело, еще дрожавшее от негодования и гнева, и все это казалось ему более и более странным, почти невозможным. «Юродивая! юродивая!» — твердил он про себя.