Неточные совпадения
Было очень трудно понять, что такое народ. Однажды летом Клим, Дмитрий и дед ездили в село на ярмарку. Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых и добродушных
людей. Стихами, которые отец заставил его выучить и заставлял
читать при гостях, Клим спросил дедушку...
— Пятнадцать лет жил с
человеком, не имея с ним ни одной общей мысли, и любил, любил его, а? И — люблю. А она ненавидела все, что я
читал, думал, говорил.
Когда она, кончив
читать, бросила книгу на кушетку и дрожащей рукою налила себе еще ликера, Самгин, потирая лоб, оглянулся вокруг, как
человек, только что проснувшийся. Он с удивлением почувствовал, что мог бы еще долго слушать звучные, но мало понятные стихи на чужом языке.
Ночью он
прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве
людей быть жестокими в любви, он спросил себя...
— О любви она
читает неподражаемо, — заговорила Лидия, — но я думаю, что она только мечтает, а не чувствует. Макаров тоже говорит о любви празднично и тоже… мимо. Чувствует — Лютов. Это удивительно интересный
человек, но он какой-то обожженный, чего-то боится… Мне иногда жалко его.
— «Скучную историю» Чехова —
читали? Забавно, а? Профессор всю жизнь чему-то учил, а под конец — догадался: «Нет общей идеи». На какой же цепи он сидел всю-то жизнь? Чему же — без общей идеи —
людей учил?
— Вчера, на ярмарке, Лютов
читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно
читает, не так красиво, как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «А плясать — умеешь? Я, говорит, думал, что вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто —
люди». — «Как же это так — просто? Просто
людей — не бывает».
— Там сейчас дьякон
читал о богородице, дьяволе и слабом
человеке, Адаме. Хорошо! Умная бестия, дьякон.
— Разве ты со зла советовал мне
читать «Гигиену брака»? Но я не
читала эту книгу, в ней ведь, наверное, не объяснено, почему именно я нужна тебе для твоей любви? Это — глупый вопрос? У меня есть другие, глупее этого. Вероятно, ты прав: я — дегенератка, декадентка и не гожусь для здорового, уравновешенного
человека. Мне казалось, что я найду в тебе
человека, который поможет… впрочем, я не знаю, чего ждала от тебя.
«Нет, все это — не так, не договорено», — решил он и, придя в свою комнату, сел писать письмо Лидии. Писал долго, но,
прочитав исписанные листки, нашел, что его послание сочинили двое
людей, одинаково не похожие на него: один неудачно и грубо вышучивал Лидию, другой жалобно и неумело оправдывал в чем-то себя.
Большой, бородатый
человек, удивительно пыльный, припадая на одну ногу, свалился в двух шагах от Самгина, крякнул, достал пальцами из волос затылка кровь, стряхнул ее с пальцев на землю и, вытирая руку о передник, сказал ровным голосом, точно вывеску
прочитал...
Странно и обидно было видеть, как чужой
человек в мундире удобно сел на кресло к столу, как он выдвигает ящики, небрежно вытаскивает бумаги и
читает их, поднося близко к тяжелому носу, тоже удобно сидевшему в густой и, должно быть, очень теплой бороде.
В дешевом ресторане Кутузов прошел в угол, — наполненный сизой мутью, заказал водки, мяса и, прищурясь, посмотрел на
людей, сидевших под низким, закопченным потолком необширной комнаты; трое, в однообразных позах, наклонясь над столиками, сосредоточенно ели, четвертый уже насытился и, действуя зубочисткой, пустыми глазами смотрел на женщину, сидевшую у окна; женщина
читала письмо, на столе пред нею стоял кофейник, лежала пачка книг в ремнях.
— Впрочем — ничего я не думал, а просто обрадовался
человеку. Лес, знаешь. Стоят обугленные сосны, буйно цветет иван-чай. Птички ликуют, черт их побери. Самцы самочек опевают. Мы с ним, Туробоевым, тоже самцы, а петь нам — некому. Жил я у помещика-земца, антисемит, но, впрочем, — либерал и надоел он мне пуще овода. Жене его под сорок, Мопассанов
читает и мучается какими-то спазмами в животе.
— По долгу службы я ознакомился с письмами вашей почтенной родительницы,
прочитал заметки ваши — не все еще! — и, признаюсь, удивлен! Как это выходит, что вы,
человек, рассуждающий наедине с самим собою здраво и солидно, уже второй раз попадаете в сферу действий офицеров жандармских управлений?
Но не без зависти и с досадой Клим должен был признать, что Гогин все-таки
человек интересный, он много
читал, много знает и владеет своими знаниями так же ловко, как ловко носит свой костюм.
— По Арбатской площади шел прилично одетый
человек и, подходя к стае голубей, споткнулся, упал; голуби разлетелись, подбежали
люди, положили упавшего в пролетку извозчика; полицейский увез его, все разошлись, и снова прилетели голуби. Я видела это и подумала, что он вывихнул ногу, а на другой день
читаю в газете: скоропостижно скончался.
—
Читали, батенька? Боголепова-то ухлопал какой-то юнец. Вот к чему привело нас правительство! Бездарнейшие
люди. Хотите кофе? Наливайте сами.
— У
людей — Твен, а у нас — Чехов. Недавно мне рекомендовали:
прочитайте «Унтера Пришибеева» — очень смешно.
Читаю — вовсе не смешно, а очень грустно. И нельзя понять: как же относится автор к
человеку, которого осмеивают за то, что он любит порядок? Давайте-ко, выпьем еще.
Пред Самгиным над столом возвышалась точно отрезанная и уложенная на ладони голова, знакомое, но измененное лицо, нахмуренное, с крепко сжатыми губами; в темных глазах — напряжение
человека, который
читает напечатанное слишком неясно или мелко.
Самгин шел тихо, как бы опасаясь расплескать на ходу все то, чем он был наполнен. Большую часть сказанного Кутузовым Клим и
читал и слышал из разных уст десятки раз, но в устах Кутузова эти мысли принимали как бы густоту и тяжесть первоисточника. Самгин видел пред собой Кутузова в тесном окружении раздраженных, враждебных ему
людей вызывающе спокойным, уверенным в своей силе, — как всегда, это будило и зависть и симпатию.
— Странно все. Появились какие-то
люди… оригинального умонастроения. Недавно показали мне поэта — здоровеннейший парень! Ест так много, как будто извечно голоден и не верит, что способен насытиться.
Читал стихи про Иуду, прославил предателя героем. А кажется, не без таланта. Другое стихотворение — интересно.
Человека с французской бородкой не слушали, но он, придерживая одной рукой пенсне, другой держал пред лицом своим записную книжку и
читал...
Люди эти
читали другие книги и как будто хвастались этим друг пред другом.
Но в этот вечер они смотрели на него с вожделением, как смотрят любители вкусно поесть на редкое блюдо. Они слушали его рассказ с таким безмолвным напряжением внимания, точно он столичный профессор, который
читает лекцию в глухом провинциальном городе обывателям, давно стосковавшимся о необыкновенном. В комнате было тесно, немножко жарко, в полумраке сидели согнувшись покорные
люди, и было очень хорошо сознавать, что вчерашний день — уже история.
После истории с Никоновой Самгин смотрел на Гогина как на
человека, который увел у него жену, но
читать охотно согласился.
Устал и он, Клим Самгин, от всего, что видел, слышал, что
читал, насилуя себя для того, чтоб не порвались какие-то словесные нити, которые связывали его и тянули к
людям определенной «системы фраз».
На письменном столе лежал бикфордов шнур, в соседней комнате носатый брюнет рассказывал каким-то кавказцам о японской шимозе, а
человек с красивым, но неподвижным лицом, похожий на расстриженного попа,
прочитав записку Гогина, командовал...
— Томилина помнишь? Вещий
человек. Приезжал сюда
читать лекцию «Идеал, действительность и «Бесы» Достоевского». Был единодушно освистан. А в Туле или в Орле его даже бить хотели. Ты что гримасничаешь?
Кроме этого, он ничего не нашел, может быть — потому, что торопливо искал. Но это не умаляло ни женщину, ни его чувство досады; оно росло и подсказывало: он продумал за двадцать лет огромную полосу жизни, пережил множество разнообразных впечатлений, видел
людей и
прочитал книг, конечно, больше, чем она; но он не достиг той уверенности суждений, того внутреннего равновесия, которыми, очевидно, обладает эта большая, сытая баба.
Он отказался, а она все-таки увеличила оклад вдвое. Теперь, вспомнив это, он вспомнил, что отказаться заставило его смущение, недостойное взрослого
человека: выписывал и
читал он по преимуществу беллетристику русскую и переводы с иностранных языков; почему-то не хотелось, чтоб Марина знала это. Но серьезные книги утомляли его, обильная политическая литература и пресса раздражали. О либеральной прессе Марина сказала...
— Мне тюремный священник посоветовал. Я, будучи арестантом, прислуживал ему в тюремной церкви, понравился, он и говорит: «Если — оправдают, иди в монахи». Оправдали. Он и схлопотал. Игумен — дядя родной ему. Пьяный
человек, а — справедливый. Светские книги любил
читать — Шехерезады сказки, «Приключения Жиль Блаза», «Декамерон». Я у него семнадцать месяцев келейником был.
«Ведь и ты не очень беспокоишься, ежедневно
читая, как министр давит
людей «пеньковыми галстуками».
— «
Люди любят, чтоб их любили, — с удовольствием начала она
читать. — Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Им не верится, когда перед ними стоит верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: «Это он о себе». Нет, милые мои современники, это я о вас писал мой роман о мелком бесе и жуткой его недотыкомке. О вас».
Утром, в газетном отчете о торжественной службе вчера в соборе, он
прочитал слова протоиерея: «Радостью и ликованием проводим защитницу нашу», — вот это глупо: почему
люди должны чувствовать радость, когда их покидает то, что — по их верованию — способно творить чудеса? Затем он вспомнил, как на похоронах Баумана толстая женщина спросила...
— О, да! — гневно вскричала она. —
Читайте речи Евгения Рихтера. Социалисты — это
люди, которые хотят ограбить и выгнать из Германии ее законных владельцев, но этого могут хотеть только евреи. Да, да —
читайте Рихтера, — это здравый, немецкий ум!
Чтение художественной литературы было его насущной потребностью, равной привычке курить табак. Книги обогащали его лексикон, он умел ценить ловкость и звучность словосочетаний, любовался разнообразием словесных одежд одной и той же мысли у разных авторов, и особенно ему нравилось находить общее в
людях, казалось бы, несоединимых.
Читая кошачье мурлыканье Леонида Андреева, которое почти всегда переходило в тоскливый волчий вой, Самгин с удовольствием вспоминал басовитую воркотню Гончарова...
Достоевского он
читал понемногу, с некоторым усилием над собой, и находил, что этот оригинальнейший художник унижает
людей наиболее осведомленно, доказательно и мудро.
После тяжелой, жаркой сырости улиц было очень приятно ходить в прохладе пустынных зал. Живопись не очень интересовала Самгина. Он смотрел на посещение музеев и выставок как на обязанность культурного
человека, — обязанность, которая дает темы для бесед. Картины он обычно
читал, как книги, и сам видел, что это обесцвечивает их.
— Говорил он о том, что хозяйственная деятельность
людей, по смыслу своему, религиозна и жертвенна, что во Христе сияла душа Авеля, который жил от плодов земли, а от Каина пошли окаянные
люди, корыстолюбцы, соблазненные дьяволом инженеры, химики. Эта ерунда чем-то восхищала Тугана-Барановского, он изгибался на длинных ногах своих и скрипел: мы — аграрная страна, да, да! Затем курносенький стихотворец
читал что-то смешное: «В ладье мечты утешимся, сны горе утолят», — что-то в этом роде.
Слева от Самгина одиноко сидел,
читая письма, солидный
человек с остатками курчавых волос на блестящем черепе, с добродушным, мягким лицом; подняв глаза от листка бумаги, он взглянул на Марину, улыбнулся и пошевелил губами, черные глаза его неподвижно остановились на лице Марины.
Человек с лицом кардинала Мазарини сладким тенорком и сильно картавя
читал какую-то бумагу, его слушали молча, только на левых скамьях изредка раздавались ворчливые возгласы.
«Свободным-то гражданином, друг мой,
человека не конституции, не революции делают, а самопознание. Ты вот возьми Шопенгауэра, почитай прилежно, а после него — Секста Эмпирика о «Пирроновых положениях». По-русски, кажется, нет этой книги, я по-английски
читала, французское издание есть. Выше пессимизма и скепсиса человеческая мысль не взлетала, и, не зная этих двух ее полетов, ни о чем не догадаешься, поверь!»
— К чему ведет нас безответственный критицизм? — спросил он и, щелкнув пальцами правой руки по книжке, продолжал: — Эта книжка озаглавлена «Исповедь
человека XX века». Автор, некто Ихоров, учит: «Сделай в самом себе лабораторию и разлагай в себе все человеческие желания, весь человеческий опыт прошлого». Он
прочитал «Слепых» Метерлинка и сделал вывод: все человечество слепо.
Паскаля
читал по-французски, Янсена и, отрицая свободу воли, доказывал, что все деяния
человека для себя — насквозь греховны и что свобода ограничена только выбором греха: воевать, торговать, детей делать…
— Теперь дело ставится так: истинная и вечная мудрость дана проклятыми вопросами Ивана Карамазова. Иванов-Разумник утверждает, что решение этих вопросов не может быть сведено к нормам логическим или этическим и, значит, к счастью, невозможно. Заметь: к счастью! «Проблемы идеализма» —
читал? Там Булгаков спрашивает: чем отличается человечество от
человека? И отвечает: если жизнь личности — бессмысленна, то так же бессмысленны и судьбы человечества, — здорово?
Освобожденный стол тотчас же заняли молодцеватый студент, похожий на переодетого офицера, и скромного вида
человек с жидкой бородкой, отдаленно похожий на портреты Антона Чехова в молодости. Студент взял карту кушаний в руки, закрыл ею румяное лицо, украшенное золотистыми усиками, и сочно заговорил, как бы
читая по карте...
— Ты, Борис,
прочитай Оскара Уайльда «Социализм и душа
человека».
Покуривая, он снова стал
читать план и нашел, что — нет, нельзя давать слишком много улик против Безбедова, но необходимо, чтоб он знал какие-то Маринины тайны, этим знанием и будет оправдано убийство Безбедова как свидетеля, способного указать
людей, которым Марина мешала жить.
А Толстой —
человек мира, его
читают все народы, — жизнь бесчеловечна, позорна, лжива, говорит он.