Неточные совпадения
Круг городских знакомых Самгина значительно сузился, но все-таки вечерами у него, по привычке,
собирались люди, еще не изжившие настроение вчерашнего дня.
Лидия уезжала в Москву, но
собиралась не спеша, неохотно. Слушая беседы Варавки с матерью Клима, она рассматривала их, точно
людей незнакомых, испытующим взглядом и, очевидно, не соглашаясь с тем, что слышит, резко встряхивала головою в шапке курчавых волос.
Подумалось также, что
люди, знакомые ему,
собираются вокруг его с подозрительной быстротой, естественной только на сцене театра или на улице, при виде какого-нибудь несчастия. Ехать в город — не хотелось, волновало любопытство: как встретит Лидия Туробоева?
По воскресеньям, вечерами, у дяди Хрисанфа
собирались его приятели,
люди солидного возраста и одинакового настроения; все они были обижены, и каждый из них приносил слухи и факты, еще более углублявшие их обиды; все они любили выпить и поесть, а дядя Хрисанф обладал огромной кухаркой Анфимовной, которая пекла изумительные кулебяки. Среди этих
людей было два актера, убежденных, что они сыграли все роли свои так, как никто никогда не играл и уже никто не сыграет.
В длинных дырах его копошились небольшие фигурки
людей, и казалось, что движение их становится все более тревожным, более бессмысленным; встречаясь, они останавливались,
собирались небольшими группами, затем все шли в одну сторону или же быстро бежали прочь друг от друга, как бы испуганные.
На тумбах, жирно дымя, пылали огни сальных плошек. Самгин нашел, что иллюминация скудна и даже в огне есть что-то нерешительное, а шум города недостаточно праздничен, сердит, ворчлив. На Тверском бульваре
собрались небольшие группы
людей; в одной ожесточенно спорили: будет фейерверк или нет? Кто-то горячо утверждал...
Игрушки и машины, колокола и экипажи, работы ювелиров и рояли, цветистый казанский сафьян, такой ласковый на ощупь, горы сахара, огромные кучи пеньковых веревок и просмоленных канатов, часовня, построенная из стеариновых свеч, изумительной красоты меха Сорокоумовского и железо с Урала, кладки ароматного мыла, отлично дубленные кожи, изделия из щетины — пред этими грудами неисчислимых богатств
собирались небольшие группы
людей и, глядя на грандиозный труд своей родины, несколько смущали Самгина, охлаждая молчанием своим его повышенное настроение.
— Вот
собираются в редакции местные
люди: Европа, Европа! И поносительно рассказывают иногородним, то есть редактору и длинноязычной собратии его, о жизни нашего города. А душу его они не чувствуют, история города не знакома им, отчего и раздражаются.
Она мешала Самгину обдумывать будущее, видеть себя в нем значительным
человеком, который живет устойчиво, пользуется известностью, уважением; обладает хорошо вышколенной женою, умелой хозяйкой и скромной женщиной, которая однако способна говорить обо всем более или менее грамотно. Она обязана неплохо играть роль хозяйки маленького салона, где
собирался бы кружок
людей, серьезно занятых вопросами культуры, и где Клим Самгин дирижирует настроением, создает каноны, законодательствует.
А осмотр усилил раздражение Самгина, невольно заставив его согласиться, что Туробоев прав: в этом капище
собрались действительно отборные
люди: среди мужчин преобладали толстые, лысые, среди женщин — пожилые и более или менее жестоко оголенные.
Рядом с Климом встал, сильно толкнув его,
человек с круглой бородкой, в поддевке на лисьем мехе, в каракулевой фуражке; держа руки в карманах поддевки, он судорожно встряхивал полы ее, точно
собираясь подпрыгнуть и взлететь на воздух, переступал с ноги на ногу и довольно громко спрашивал...
Проповедь не интересовала Самгина, он присматривался к
людям; на дворе
собралось несколько десятков, большинство мужчин, видимо, ремесленники; все — пожилые
люди.
Парня осторожно положили поперек дороги Самгина, в минуту
собралась толпа, заткнув улицу; высокий, рыжеватый
человек в кожаной куртке вел мохнатенькую лошадь, на козлах саней сидел знакомый извозчик, размахивая кнутом, и плачевно кричал...
Вечером
собралось человек двадцать; пришел большой, толстый поэт, автор стихов об Иуде и о том, как сатана играл в карты с богом; пришел учитель словесности и тоже поэт — Эвзонов, маленький, чернозубый
человек, с презрительной усмешкой на желтом лице; явился Брагин, тоже маленький, сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный тем, что всесторонней осведомленностью своей о делах человеческих он заставлял Самгина вспоминать себя самого, каким Самгин хотел быть и был лет пять тому назад.
Затем Самгин докладывал в квартире адвоката Правдина, где его слушало
человек сорок
людей левого умонастроения; у городского головы Радеева, где
собралось человек пятнадцать солиднейших либералов; затем он закружился в суматохе различных мелких дел, споров о завтрашнем дне, в новых знакомствах и — потерял счет дням.
Город с утра сердито заворчал и распахнулся, открылись окна домов, двери, ворота, солидные
люди поехали куда-то на собственных лошадях, по улицам зашагали пешеходы с тростями, с палками в руках, нахлобучив шляпы и фуражки на глаза, готовые к бою; но к вечеру пронесся слух, что «союзники»
собрались на Старой площади, тяжко избили двух евреев и фельдшерицу Личкус, — улицы снова опустели, окна закрылись, город уныло притих.
Вход в переулок, куда вчера не пустили Самгина, был загроможден телегой без колес, ящиками, матрацем, газетным киоском и полотнищем ворот. Перед этим сооружением на бочке из-под цемента сидел рыжебородый
человек, с папиросой в зубах; между колен у него торчало ружье, и одет он был так, точно
собрался на охоту. За баррикадой возились трое
людей: один прикреплял проволокой к телеге толстую доску, двое таскали со двора кирпичи. Все это вызвало у Самгина впечатление озорной обывательской забавы.
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших
людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались,
собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии
людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
Становилось холоднее. По вечерам в кухне
собиралось греться
человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на лица этих
людей, думал, что они заражены верой в невозможное, — верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться все так же, как к
человеку, который не нужен им, но и не мешает.
Как всегда, ее вкусный голос и речь о незнакомом ему заставили Самгина поддаться обаянию женщины, и он не подумал о значении этой просьбы, выраженной тоном
человека, который говорит о забавном, о капризе своем. Только на месте, в незнакомом и неприятном купеческом городе,
собираясь в суд, Самгин сообразил, что согласился участвовать в краже документов. Это возмутило его.
— Вы, на горке, в дому, чай пьете, а за кирпичным заводом, в ямах, собраньице
собралось, пришлый
человек речи говорит. Раздразнили мужика и все дразнят. Порядка до-олго не будет, — сказал Петр с явным удовольствием и продолжал поучительно...
За спиной его щелкнула ручка двери. Вздрогнув, он взглянул через плечо назад, — в дверь втиснулся толстый
человек, отдуваясь, сунул на стол шляпу, расстегнул верхнюю пуговицу сюртука и, выпятив живот величиной с большой бочонок, легко пошел на Самгина, размахивая длинной правой рукой, точно
собираясь ударить.
— Вот — приходите к нам, — пригласила она. — У нас
собираются разные
люди, есть интересные. Да и все интересны, если не мешать им говорить о себе…
Как всегда, вечером
собрались пестрые
люди и, как всегда, начали словесный бой. Орехова восторженно заговорила о «Бытовом явлении» Короленко, а Хотяинцев, спрятав глаза за серыми стеклами очков, вставил...
Собралось не менее полусотни
человек.
«Здесь
собрались представители тех, которые стояли на коленях, тех, кого расстреливали, и те, кто приказывает расстреливать.
Люди, в массе, так же бездарны и безвольны, как этот их царь.
Люди только тогда становятся силой, творящей историю, когда во главе их становится какой-нибудь смельчак, бывший поручик Наполеон Бонапарте. Да, — “так было, так будет”».
Через несколько минут Самгин оказался в комнате, где
собралось несколько десятков
людей,
человек тридцать сидели на стульях и скамьях, на подоконниках трех окон, остальные стояли плечо в плечо друг другу настолько тесно, что Фроленков с трудом протискался вперед, нашептывая строго, как
человек власть имущий...
Людей в ресторане становилось все меньше, исчезали одна за другой женщины, но шум возрастал. Он сосредоточивался в отдаленном от Самгина углу, где
собрались солидные штатские
люди, три офицера и высокий, лысый
человек в форме интенданта, с сигарой в зубах и с крестообразной черной наклейкой на левой щеке.
Люди кричат, их невнятные крики образуют тоже как бы облако разнообразного шума, мерно прыгает солдатская маршевая песня, уныло тянется деревенская, металлически скрипят и повизгивают гармоники, стучат топоры, где-то учатся невидимые барабанщики, в трех десятках шагов от насыпи
собралось толстое кольцо, в центре его двое пляшут, и хор отчаянно кричит старинную песню...
Самгин отказался, он ночевал у Елены, где почти каждый вечер
собирались и кричали разнообразные
люди, огорченные и утомленные событиями. Заметно возрастало количество таких, которые тоскливо говорили...
Но бывать у нее он считал полезным, потому что у нее, вечерами,
собиралось все больше
людей, испуганных событиями на фронтах, тревога их росла, и постепенно к страху пред силою внешнего врага присоединялся страх пред возможностью революции.
В большой комнате с окнами на Марсово поле
собралось человек двадцать — интересные дамы, с волосами, начесанными на уши, шикарные молодые
люди в костюмах, которые как бы рекламировали искусство портных, солидные адвокаты, литераторы.
Против пожарища на панели
собралось человек полсотни, почти все пожилые, много стариков, любуясь игрой огня, они беседовали равнодушно, как привычные зрители, которых уж ничем не удивишь.