Неточные совпадения
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве,
видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал в ней что-то обидное,
как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
— Ино-ска-за-тель-но. Бог — это народ, Авраам — вождь народа; сына своего он отдает в жертву не богу, а народу.
Видишь,
как просто?
Клим понимал, что Лидия не
видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он не растет, а остается все таким же,
каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же
как кошки, я это
видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди,
как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких,
как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Клим впервые
видел,
как яростно дерутся мальчики, наблюдал их искаженные злобой лица, оголенное стремление ударить друг друга
как можно больнее, слышал их визги, хрип, — все это так поразило его, что несколько дней после драки он боязливо сторонился от них, а себя, не умевшего драться, почувствовал еще раз мальчиком особенным.
Лидия смотрела на него искоса и хмурилась, Сомовы и Алина,
видя измену Лидии, перемигивались, перешептывались, и все это наполняло душу Клима едкой грустью. Но мальчик утешал себя догадкой: его не любят, потому что он умнее всех, а за этим утешением,
как тень его, возникала гордость, являлось желание поучать, критиковать; он находил игры скучными и спрашивал...
Видел, что бойкий мальчик не любит всех взрослых вообще, не любит их с таким же удовольствием,
как не любил учителя.
— Дави его! — поощрял он,
видя,
как Варавка борется с Туробоевым. — Подножку дай!
Привыкнув наблюдать за взрослыми, Клим
видел, что среди них началось что-то непонятное, тревожное,
как будто все они садятся не на те стулья, на которых привыкли сидеть.
— Неправда, я
видел,
как он…
Клим тотчас же почувствовал себя в знакомом, но усиленно тяжком положении человека, обязанного быть таким,
каким его хотят
видеть.
Он снова молчал,
как будто заснув с открытыми глазами. Клим
видел сбоку фарфоровый, блестящий белок, это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал, что, рассуждая о выдумке, учитель беседует сам с собой, забыв о нем, ученике. И нередко Клим ждал, что вот сейчас учитель скажет что-то о матери, о том,
как он в саду обнимал ноги ее. Но учитель говорил...
Однажды ему удалось подсмотреть,
как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и
как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было
видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна,
как это казалось.
Теперь Клим слушал учителя не очень внимательно, у него была своя забота: он хотел встретить детей так, чтоб они сразу
увидели — он уже не такой,
каким они оставили его.
Клим впервые
видел,
как легко танцует этот широкий, тяжелый человек,
как ловко он заставляет мать кружиться в воздухе, отрывая ее от пола.
Клим испугался,
увидев наклонившееся и точно падающее на него лицо с обостренными скулами и высунутым вперед,
как у собаки, подбородком; схватясь рукою за перила, он тоже медленно стал спускаться вниз, ожидая, что Варавка бросится на него, но Борис прошел мимо, повторив громче, сквозь зубы...
Был момент, когда Клим подумал —
как хорошо было бы
увидеть Бориса с таким искаженным, испуганным лицом, таким беспомощным и несчастным не здесь, а дома. И чтобы все
видели его, каков он в эту минуту.
Клим слушал с напряженным интересом, ему было приятно
видеть, что Макаров рисует себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова была еще не знакома Климу, хотя он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы тела, задумывался о том,
как разыграется его первый роман, и уже знал, что героиня романа — Лидия.
Досадно было слышать,
как Дронов лжет, но,
видя, что эта ложь делает Лидию героиней гимназистов, Самгин не мешал Ивану. Мальчики слушали серьезно, и глаза некоторых смотрели с той странной печалью, которая была уже знакома Климу по фарфоровым глазам Томилина.
Но Клим
видел, что Лида, слушая рассказы отца поджав губы, не верит им. Она треплет платок или конец своего гимназического передника, смотрит в пол или в сторону,
как бы стыдясь взглянуть в широкое, туго налитое кровью бородатое лицо. Клим все-таки сказал...
Жена, кругленькая, розовая и беременная, была неистощимо ласкова со всеми. Маленьким, но милым голосом она, вместе с сестрой своей, пела украинские песни. Сестра, молчаливая, с длинным носом, жила прикрыв глаза,
как будто боясь
увидеть нечто пугающее, она молча, аккуратно разливала чай, угощала закусками, и лишь изредка Клим слышал густой голос ее...
—
Видите, с
каким трудом родится истина?
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо,
как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб
увидеть друг друга.
Клим выслушивал эти ужасы довольно спокойно, лишь изредка неприятный холодок пробегал по коже его спины. То,
как говорили, интересовало его больше, чем то, о чем говорили. Он
видел, что большеголовый, недоконченный писатель говорит о механизме Вселенной с восторгом, но и человек, нарядившийся мужиком, изображает ужас одиночества земли во Вселенной тоже с наслаждением.
Его удивляло,
как много он
видел такого, что считается неприличным, бесстыдным.
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того
как он
увидел ее голые колени и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не было места брезгливости.
Клим
видел, что Макаров, согнувшись, следит за ногами учителя так,
как будто ждет, когда Томилин споткнется. Ждет нетерпеливо. Требовательно и громко ставит вопросы, точно желая разбудить уснувшего, но ответов не получает.
— Путь к истинной вере лежит через пустыню неверия, — слышал он. — Вера,
как удобная привычка, несравнимо вреднее сомнения. Допустимо, что вера, в наиболее ярких ее выражениях, чувство ненормальное, может быть, даже психическая болезнь: мы
видим верующих истериками, фанатиками,
как Савонарола или протопоп Аввакум, в лучшем случае — это слабоумные,
как, например, Франциск Ассизский.
—
Видишь,
какая у меня кожа? Не у всякой барышни бывает такая.
— Некий итальянец утверждает, что гениальность — одна из форм безумия. Возможно. Вообще людей с преувеличенными способностями трудно признать нормальными людьми. Возьмем обжор, сладострастников и… мыслителей. Да, и мыслителей. Вполне допустимо, что чрезмерно развитый мозг есть такое же уродство,
как расширенный желудок или непомерно большой фаллос. Тогда мы
увидим нечто общее между Гаргантюа, Дон-Жуаном и философом Иммануилом Кантом.
Климу всегда было приятно
видеть, что мать правит этим человеком
как существом ниже ее,
как лошадью. Посмотрев вслед Варавке, она вздохнула, затем, разгладив душистым пальцем брови сына, осведомилась...
— Ты все такая же… нервная, — сказала Вера Петровна; по паузе Клим догадался, что она хотела сказать что-то другое. Он
видел, что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее был неподвижен, можно было подумать, что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо,
как бы желая скорее выговорить все, что нужно.
Зорко наблюдая за ней,
видя ее нахмуренные брови, сосредоточенно ищущий взгляд темных глаз, слушая слишком бурное исполнение лирической музыки Шопена и Чайковского, Клим догадывался, что она зацепилась за что-то очень раздражающее ее, именно зацепилась,
как за куст шиповника.
Видя,
как медленно и неверно он шагает, Клим подумал со смешанным чувством страха, жалости и злорадства...
Испуганный и
как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался; было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не
видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим
видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из
каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
И не
видит,
как печальна его роль ребенка, который, мечтательно шагая посредине улицы, будет раздавлен лошадьми, потому что тяжелый воз истории везут лошади, управляемые опытными, но неделикатными кучерами.
Сегодня припадок был невыносимо длителен. Варавка даже расстегнул нижние пуговицы жилета,
как иногда он делал за обедом. В бороде его сверкала красная улыбка, стул под ним потрескивал. Мать слушала, наклонясь над столом и так неловко, что девичьи груди ее лежали на краю стола. Климу было неприятно
видеть это.
Нередко казалось, что он до того засыпан чужими словами, что уже не
видит себя. Каждый человек,
как бы чего-то боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его в песок слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно в таком настроении.
Самгин
видел незнакомого; только глаза Дмитрия напоминали юношу,
каким он был за четыре года до этой встречи, глаза улыбались все еще той улыбкой, которую Клим привык называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались на концах. Он весело и быстро рассказал, что переехал сюда пять дней тому назад, потому что разбил себе ногу и Марина перевезла его.
Сквозь туман Клим
видел свинцовый блеск воды, железные решетки набережных, неуклюжие барки, погруженные в черную воду,
как свиньи в грязь.
Несколько дней она водила его по музеям, и Клим
видел, что это доставляет ей удовольствие,
как хозяйке, которая хвастается хозяйством своим.
Он обладал неистощимым запасом грубоватого добродушия, никогда не раздражался в бесконечных спорах с Туробоевым, и часто Клим
видел, что этот нескладно скроенный, но крепко сшитый человек рассматривает всех странно задумчивым и
как бы сожалеющим взглядом светло-серых глаз.
Грубоватость Кутузова Клим принимал
как простодушие человека мало культурного и, не
видя в ней ничего «выдуманного», извинял ее.
— Ой, кажется, я вам юбку прожег, — воскликнул Кутузов, отодвигаясь от нее. Марина обернулась,
увидела Клима и вышла в столовую с таким же багровым лицом,
какое было у нее сейчас.
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно
видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно,
как это делают все, рисуясь друг перед другом! У тебя есть уважение к тайнам твоей души, это — редко. Не выношу людей, которые кричат,
как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
Он стал ходить к ней каждый вечер и, насыщаясь ее речами, чувствовал, что растет. Его роман, конечно, был замечен, и Клим
видел, что это выгодно подчеркивает его. Елизавета Спивак смотрела на него с любопытством и
как бы поощрительно, Марина стала говорить еще более дружелюбно, брат, казалось, завидует ему. Дмитрий почему-то стал мрачнее, молчаливей и смотрел на Марину, обиженно мигая.
Таких,
как Попов, суетливых и вывихнутых, было несколько человек. Клим особенно не любил, даже боялся их и
видел, что они пугают не только его, а почти всех студентов, учившихся серьезно.
— Что красивого в массе воды, бесплодно текущей на расстоянии шести десятков верст из озера в море? Но признается, что Нева — красавица, тогда
как я
вижу ее скучной. Это дает мне право думать, что ее именуют красивой для прикрытия скуки.
— То же самое желание скрыть от самих себя скудость природы я
вижу в пейзажах Левитана, в лирических березках Нестерова, в ярко-голубых тенях на снегу. Снег блестит,
как обивка гробов, в которых хоронят девушек, он — режет глаза, ослепляет, голубых теней в природе нет. Все это придумывается для самообмана, для того, чтоб нам уютней жилось.