Неточные совпадения
Когда герои были уничтожены, они —
как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды, не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли
только скомпрометировать.
Клим очень хорошо чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда
как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик и что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками
только потому, что хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к себе и находит его
только у Ивана.
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть
только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть
какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
— Да ты с ума сошла, Вера! — ужаснулась Мария Романовна и быстро исчезла, громко топая широкими, точно копыта лошади, каблуками башмаков. Клим не помнил, чтобы мать когда-либо конфузилась,
как это часто бывало с отцом.
Только однажды она сконфузилась совершенно непонятно; она подрубала носовые платки, а Клим спросил ее...
Да, все было не такое,
как рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это понимают
только двое — он и Томилин, «личность неизвестного назначения»,
как прозвал учителя Варавка.
Климу казалось, что Борис никогда ни о чем не думает, заранее зная,
как и что надобно делать.
Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же
как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди,
как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких,
как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить
только монашенкам и гимназисткам.
— До того,
как хворать, мама была цыганкой, и даже есть картина с нее в красном платье, с гитарой. Я немножко поучусь в гимназии и тоже стану петь с гитарой,
только в черном платье.
Старшая, Варя, отличалась от сестры своей
только тем, что хворала постоянно и не так часто,
как Любовь, вертелась на глазах Клима.
Клим нередко ощущал, что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет
только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов не любил едва ли не больше, чем взрослых, особенно после того,
как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей было стыдно.
Как раньше, он смотрел на всех теми же смешными глазами человека, которого
только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел закричать, но не решался.
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным голосом,
каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и
только, а ног не обнимал, это было бы неприлично.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он не стал больше говорить об учителе, он
только заметил: Варавка тоже не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая, подумал:
как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
Клим думал, но не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина,
как трубочиста.
Только одна Таня изредка спрашивала...
«Мама хочет переменить мужа,
только ей еще стыдно», — догадался он, глядя,
как на красных углях вспыхивают и гаснут голубые, прозрачные огоньки. Он слышал, что жены мужей и мужья жен меняют довольно часто, Варавка издавна нравился ему больше, чем отец, но было неловко и грустно узнать, что мама, такая серьезная, важная мама, которую все уважали и боялись, говорит неправду и так неумело говорит. Ощутив потребность утешить себя, он повторил...
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так,
как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не
только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
— Что сделал Борис? — спросил ее Клим. Он уже не впервые спрашивал ее об этом, но Лидия и на этот раз не ответила ему, а
только взглянула,
как на чужого. У него явилось желание спрыгнуть в сад и натрепать ей уши. Теперь, когда возвратился Игорь, она снова перестала замечать Клима.
После этой сцены и Варавка и мать начали ухаживать за Борисом так,
как будто он
только что перенес опасную болезнь или совершил какой-то героический и таинственный подвиг. Это раздражало Клима, интриговало Дронова и создало в доме неприятное настроение какой-то скрытности.
Но — не наказывала. И
только один раз Клим слышал,
как она крикнула в окно, на двор...
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать,
только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том,
какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Клим заметил, что знаток обязанностей интеллигенции никогда не ест хлебного мякиша, а
только корки, не любит табачного дыма, а водку пьет, не скрывая отвращения к ней и
как бы
только по обязанности.
Вера эта звучала почти в каждом слове, и, хотя Клим не увлекался ею, все же он выносил из флигеля не
только кое-какие мысли и меткие словечки, но и еще нечто, не совсем ясное, но в чем он нуждался; он оценивал это
как знание людей.
—
Как же это вы, заявляя столь красноречиво о своей любви к живому, убиваете зайцев и птиц
только ради удовольствия убивать?
Как это совмещается?
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо,
как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают
только затем, чтоб увидеть друг друга.
— Ванька, в сущности, добрая душа, а грубит
только потому, что не смеет говорить иначе, боится, что глупо будет. Грубость у него — признак ремесла,
как дурацкий шлем пожарного.
Он чувствовал себя
как бы приклеенным, привязанным к мыслям о Лидии и Макарове, о Варавке и матери, о Дронове и швейке, но ему казалось, что эти назойливые мысли живут не в нем, а вне его, что они возбуждаются
только любопытством, а не чем-нибудь иным.
— Квартирохозяин мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому что любит свою мамашу и не хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, — говорит он. — Разумеется — я женюсь, но уже после того,
как мамаша скончается». Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но
только одни упражнения и уверен, что, не переиграв всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха и руки».
— Ослиное настроение. Все — не важно, кроме одного. Чувствуешь себя не человеком, а
только одним из органов человека. Обидно и противно.
Как будто некий инспектор внушает: ты петух и ступай к назначенным тебе курам. А я — хочу и не хочу курицу. Не хочу упражнения играть. Ты, умник, чувствуешь что-нибудь эдакое?
Она была скучна, говорила
только о нарядах, танцах, о поклонниках, но и об этом она говорила без воодушевления,
как о скучноватой обязанности.
— А чего надо было ей?
Только отбить его у меня. Дескать — видала,
как я тебя ловчее?
— Большинство людей
только ищет красоту, лишь немногие создают ее, — заговорил он. — Возможно, что в природе совершенно отсутствует красота, так же
как в жизни — истина; истину и красоту создает сам человек…
«Интересно:
как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще начинает свои сухие фразы именем бога, хотя богомольна
только из приличия».
В лучшем случае они служат лепкой на фасаде воздвигаемого здания, но так
как здание еще
только воздвигается, то…
Беседы с нею всегда утверждали Клима в самом себе, утверждали не столько словами,
как ее непоколебимо уверенным тоном. Послушав ее, он находил, что все, в сущности, очень просто и можно жить легко, уютно. Мать живет
только собою и — не плохо живет. Она ничего не выдумывает.
Самгин видел незнакомого;
только глаза Дмитрия напоминали юношу,
каким он был за четыре года до этой встречи, глаза улыбались все еще той улыбкой, которую Клим привык называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались на концах. Он весело и быстро рассказал, что переехал сюда пять дней тому назад, потому что разбил себе ногу и Марина перевезла его.
Самгин нашел его усмешку нелестной для брата. Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил на бородатом лице Кутузова, но они не будили в нем недоверия к студенту, а
только усиливали интерес к нему. Все более интересной становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые имена французских поэтов, она говорила — так,
как будто делилась с ним тайнами, знать которые достоин
только он, Клим Самгин.
Глаза ее щурились и мигали от колючего блеска снежных искр. Тихо, суховато покашливая, она говорила с жадностью долго молчавшей,
как будто ее
только что выпустили из одиночного заключения в тюрьме. Клим отвечал ей тоном человека, который уверен, что не услышит ничего оригинального, но слушал очень внимательно. Переходя с одной темы на другую, она спросила...
Когда она, кончив читать, бросила книгу на кушетку и дрожащей рукою налила себе еще ликера, Самгин, потирая лоб, оглянулся вокруг,
как человек,
только что проснувшийся. Он с удивлением почувствовал, что мог бы еще долго слушать звучные, но мало понятные стихи на чужом языке.
Говорила она то же, что и вчера, — о тайне жизни и смерти,
только другими словами, более спокойно, прислушиваясь к чему-то и
как бы ожидая возражений. Тихие слова ее укладывались в память Клима легким слоем,
как пылинки на лакированную плоскость.
Мне казалось, что отец играет
только на басовых струнах и уже не так хорошо,
как играл раньше.
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил,
как разыгралось все дальнейшее, помнил
только горячие ладони на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
Все мысли Клима вдруг оборвались, слова пропали. Ему показалось, что Спивак, Кутузов, Туробоев выросли и распухли,
только брат остался таким же,
каким был; он стоял среди комнаты, держа себя за уши, и качался.
Клим не мог представить его иначе,
как у рояля, прикованным к нему, точно каторжник к тачке, которую он не может сдвинуть с места. Ковыряя пальцами двуцветные кости клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные аккорды и, склонив набок голову, глубоко спрятанную в плечи, скосив глаза, присматривался к звукам. Говорил он мало и
только на две темы: с таинственным видом и тихим восторгом о китайской гамме и жалобно, с огорчением о несовершенстве европейского уха.
Нехаева не уезжала. Клим находил, что здоровье ее становится лучше, она меньше кашляет и даже
как будто пополнела. Это очень беспокоило его, он слышал, что беременность не
только задерживает развитие туберкулеза, но иногда излечивает его. И мысль, что у него может быть ребенок от этой девицы, пугала Клима.
Таких,
как Попов, суетливых и вывихнутых, было несколько человек. Клим особенно не любил, даже боялся их и видел, что они пугают не
только его, а почти всех студентов, учившихся серьезно.
Шагая по тепленьким, озорниковато запутанным переулкам, он обдумывал, что скажет Лидии,
как будет вести себя, беседуя с нею; разглядывал пестрые, уютные домики с ласковыми окнами, с цветами на подоконниках. Над заборами поднимались к солнцу ветви деревьев, в воздухе чувствовался тонкий, сладковатый запах
только что раскрывшихся почек.
Он снял фуражку, к виску его прилипла прядка волос, и
только одна была неподвижна, а остальные вихры шевелились и дыбились. Клим вздохнул, — хорошо красив был Макаров. Это ему следовало бы жениться на Телепневой.
Как глупо все. Сквозь оглушительный шум улицы Клим слышал...
— А вдруг вся эта наша красота
только павлиний хвост разума, птицы глуповатой, так же
как павлин?
Вера Петровна долго рассуждала о невежестве и тупой злобе купечества, о близорукости суждений интеллигенции, слушать ее было скучно, и казалось, что она старается оглушить себя. После того,
как ушел Варавка, стало снова тихо и в доме и на улице,
только сухой голос матери звучал, однообразно повышаясь, понижаясь. Клим был рад, когда она утомленно сказала...
— Я ночую у тебя, Лидуша! — объявила она. — Мой милейший Гришук пошел куда-то в уезд, ему надо видеть,
как мужики бунтовать будут. Дай мне попить чего-нибудь,
только не молока. Вина бы, а?