Неточные совпадения
И, в свою очередь, интересно рассказывала, что еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал
за хилым цветком, который случайно вырос в теневом углу сада, среди сорных трав; он поливал его, не обращая внимания на цветы в клумбах, а когда цветок все-таки погиб, Клим долго и горько плакал.
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то
такое, чего мальчик не замечал
за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Он жил в мезонине Самгина уже второй год, ни в чем не изменяясь,
так же, как не изменился
за это время самовар.
Клима очень удивляло, почему Борис
так внимательно ухаживает
за Сомовыми, а не
за красивой Алиной Телепневой, подругой его сестры.
Но, когда явился красиво, похоже на картинку, одетый щеголь Игорь Туробоев, неприятно вежливый, но
такой же ловкий, бойкий, как Борис, — Лида отошла от Клима и стала ходить
за новым товарищем покорно, как собачка.
Тут пришел Варавка,
за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало
такого, что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
Иногда, чаще всего в час урока истории, Томилин вставал и ходил по комнате, семь шагов от стола к двери и обратно, — ходил наклоня голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями и прятал руки
за спиной, сжав пальцы
так крепко, что они багровели.
Из-за границы Варавка вернулся помолодевшим, еще более насмешливо веселым; он стал как будто легче, но на ходу топал ногами сильнее и часто останавливался перед зеркалом, любуясь своей бородой, подстриженной
так, что ее сходство с лисьим хвостом стало заметней.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не
так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась
за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Клим думал, но не о том, что
такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему,
за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
Но он уже почти привык к этой роли, очевидно, неизбежной для него
так же, как неизбежны утренние обтирания тела холодной водой, как порция рыбьего жира, суп
за обедом и надоедливая чистка зубов на ночь.
После этой сцены и Варавка и мать начали ухаживать
за Борисом
так, как будто он только что перенес опасную болезнь или совершил какой-то героический и таинственный подвиг. Это раздражало Клима, интриговало Дронова и создало в доме неприятное настроение какой-то скрытности.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу,
за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал
так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не
так уж завидна, как это казалось.
— Одной из
таких истин служит Дарвинова теория борьбы
за жизнь, — помнишь, я тебе и Дронову рассказывал о Дарвине? Теория эта устанавливает неизбежность зла и вражды на земле. Это, брат, самая удачная попытка человека совершенно оправдать себя. Да… Помнишь жену доктора Сомова? Она ненавидела Дарвина до безумия. Допустимо, что именно ненависть, возвышенная до безумия, и создает всеобъемлющую истину…
Все
так же бережно и внимательно ухаживали
за Борисом сестра и Туробоев, ласкала Вера Петровна, смешил отец, все терпеливо переносили его капризы и внезапные вспышки гнева. Клим измучился, пытаясь разгадать тайну, выспрашивая всех, но Люба Сомова сказала очень докторально...
— Бориса исключили из военной школы
за то, что он отказался выдать товарищей, сделавших какую-то шалость. Нет, не
за то, — торопливо поправила она, оглядываясь. —
За это его посадили в карцер, а один учитель все-таки сказал, что Боря ябедник и донес; тогда, когда его выпустили из карцера, мальчики ночью высекли его, а он, на уроке, воткнул учителю циркуль в живот, и его исключили.
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя молчит, как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы с папой
так боимся
за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит — спит ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже было поздно, все спали.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все
так же дерзко насмешничал, следил
за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
Клим сидел опечаленный, его забыли похвалить
за чтение, Алину он считал глупенькой и, несмотря на красоту ее,
такой же ненужной, неинтересной, как Варя Сомова.
Клим глубоко, облегченно вздохнул, все это страшное продолжалось мучительно долго. Но хотя он и отупел от страха, все-таки его удивило, что Лидия только сейчас подкатилась к нему, схватила его
за плечи, ударила коленом в спину и пронзительно закричала...
Клим любил
такие поговорки, смутно чувствуя их скользкую двусмысленность и замечая, что именно они охотно принимаются
за мудрость.
Но почти всегда, вслед
за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его
таким, как видят другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
— Говорит
так, как будто все это было
за триста лет до нас. Скисло молоко у Кормилицы.
— Несколько странно, что Дронов и этот растрепанный, полуумный Макаров — твои приятели. Ты
так не похож на них. Ты должен знать, что я верю в твою разумность и не боюсь
за тебя. Я думаю, что тебя влечет к ним их кажущаяся талантливость. Но я убеждена, что эта талантливость — только бойкость и ловкость.
Клим понял, что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига,
за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его
так лирически, что когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
Клим видел, что Макаров, согнувшись, следит
за ногами учителя
так, как будто ждет, когда Томилин споткнется. Ждет нетерпеливо. Требовательно и громко ставит вопросы, точно желая разбудить уснувшего, но ответов не получает.
Ставни окон были прикрыты, стекла — занавешены, но жена писателя все-таки изредка подходила к окнам и, приподняв занавеску, смотрела в черный квадрат! А сестра ее выбегала на двор, выглядывала
за ворота, на улицу, и Клим слышал, как она, вполголоса, успокоительно сказала сестре...
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком, как будто вырос
за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря на свое уменье следить
за людями, Климу всегда казалось, что люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не было, она перепрыгивала с черты на черту.
Так же и человек: еще вчера он был
таким же, как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
— Из-за этой любви я и не женился, потому что, знаете, третий человек в доме — это уже помеха! И — не всякая жена может вынести упражнения на скрипке. А я каждый день упражняюсь. Мамаша
так привыкла, что уж не слышит…
Сегодня припадок был невыносимо длителен. Варавка даже расстегнул нижние пуговицы жилета, как иногда он делал
за обедом. В бороде его сверкала красная улыбка, стул под ним потрескивал. Мать слушала, наклонясь над столом и
так неловко, что девичьи груди ее лежали на краю стола. Климу было неприятно видеть это.
— Неужели ты серьезно думаешь, что я… что мы с Макаровым в
таких отношениях? И не понимаешь, что я не хочу этого… что из-за этого он и стрелял в себя? Не понимаешь?
Клим чувствовал на коже лба своего острый толчок пальца девушки, и ему казалось, что впервые
за всю свою жизнь он испытывает
такое оскорбление.
На Сенатской площади
такие же опаловые пузыри освещали темную, масляно блестевшую фигуру буйного царя, бронзовой рукою царь указывал путь на Запад,
за широкую реку; над рекою туман был еще более густ и холодней. Клим почувствовал себя обязанным вспомнить стихи из «Медного всадника», но вспомнил из «Полтавы...
Зачем нужна грубой и слишком телесной Марине почти бесплотная Нехаева, почему Марина
так искренно и смешно ухаживает
за ней?
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета,
такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
За чаем Клим говорил о Метерлинке сдержанно, как человек, который имеет свое мнение, но не хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки сказал, что аллегория «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его со Львом Толстым. Ему было приятно, что Нехаева согласилась с ним.
Клим вошел в желтоватый сумрак
за ширму, озабоченный только одним желанием: скрыть от Нехаевой, что она разгадана. Но он тотчас же почувствовал, что у него похолодели виски и лоб. Одеяло было натянуто на постели
так гладко, что казалось: тела под ним нет, а только одна голова лежит на подушке и под серой полоской лба неестественно блестят глаза.
Дома было скучновато, пели все те же романсы, дуэты и трио, все
так же Кутузов сердился на Марину
за то, что она детонирует, и
так же он и Дмитрий спорили с Туробоевым, возбуждая и у Клима желание задорно крикнуть им что-то насмешливое.
Все мысли Клима вдруг оборвались, слова пропали. Ему показалось, что Спивак, Кутузов, Туробоев выросли и распухли, только брат остался
таким же, каким был; он стоял среди комнаты, держа себя
за уши, и качался.
Клим находил, что это верно: какая-то чудовищная пасть поглощает, одного
за другим, лучших людей земли, извергая из желудка своего врагов культуры,
таких, как Болотников, Разин, Пугачев.
— Я — знаю, ты не очень… не
так уж сильно любил меня, да! Знаю. Но я бесконечно, вся благодарю тебя
за эти часы вдвоем…
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я
так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце?
За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
Девицы
за столом очень шумели, но Сомова все-таки поймала слова Инокова...
— Как все это странно… Знаешь — в школе
за мной ухаживали настойчивее и больше, чем
за нею, а ведь я рядом с нею почти урод. И я очень обижалась — не
за себя, а
за ее красоту. Один… странный человек, Диомидов, непросто — Демидов, а — Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе. Да,
так и сказал. Но… он человек необыкновенный, его хорошо слушать, а верить ему трудно.
— Нервы.
Так вот: в Мариуполе, говорит, вдова, купчиха,
за матроса-негра замуж вышла, негр православие принял и в церкви, на левом клиросе, тенором поет.
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто побили, он бы не
так обиделся, а тут —
за уши! Засмеяли его, ушел в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
Подозрительно было искусно сделанное матерью оживление, с которым она приняла Макарова;
так она встречала только людей неприятных, но почему-либо нужных ей. Когда Варавка увел Лютова в кабинет к себе, Клим стал наблюдать
за нею. Играя лорнетом, мило улыбаясь, она сидела на кушетке, Макаров на мягком пуфе против нее.
«Как это глупо», — упрекнул себя Клим и вспомнил, что
за последнее время
такие детские мысли нередко мелькают пред ним, как ласточки. Почти всегда они связаны с думами о Лидии, и всегда, вслед
за ними, являлась тихая тревога, смутное предчувствие опасности.
— Мы с тобой, Лидок, праведницы, и
за это Самгин,
такой беленький ангел, перевозит нас живыми в рай.