Неточные совпадения
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он
забыл о том, что помнит отец? Нет, отец не выдумал, ведь и мама тоже говорит, что в нем, Климе, много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Но иногда рыжий пугал его:
забывая о присутствии ученика, он говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю
о себе. Однако и шум не всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
— Ты прав, Нестор,
забывают, что народ есть субстанция, то есть первопричина, а теперь выдвигают учение
о классах, немецкое учение, гм…
Это так смутило его, что он
забыл ласковые слова, которые хотел сказать ей, он даже сделал движение в сторону от нее, но мать сама положила руку на плечи его и привлекла к себе, говоря что-то об отце, Варавке,
о мотивах разрыва с отцом.
У себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие, не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык,
забывать все премудрости Томилина, Варавки… И
забыть бы
о Дронове.
В тесной комнатке, ничем не отличавшейся от прежней, знакомой Климу, он провел у нее часа четыре. Целовала она как будто жарче, голоднее, чем раньше, но ласки ее не могли опьянить Клима настолько, чтоб он
забыл о том, что хотел узнать. И, пользуясь моментом ее усталости, он, издали подходя к желаемому, спросил ее
о том, что никогда не интересовало его...
—
О, я
забыла! — вдруг сорвавшись с кушетки, вскричала она и, достав из шкапчика бутылку вина, ликер, коробку шоколада и бисквиты, рассовала все это по столу, а потом, облокотясь
о стол, обнажив тонкие руки, спросила...
Потом этот дьявол заражает человека болезненными пороками, а истерзав его, долго держит в позоре старости, все еще не угашая в нем жажду любви, не лишая памяти
о прошлом, об искорках счастья, на минуты, обманно сверкавших пред ним, не позволяя
забыть о пережитом горе, мучая завистью к радостям юных.
Видя, что Макаров слушает внимательно, Клим говорил минут десять. Он вспомнил мрачные жалобы Нехаевой и не
забыл повторить изречение Туробоева
о павлиньем хвосте разума. Он мог бы сказать и еще не мало, но Макаров пробормотал...
Он, очевидно,
забыл о вопросе Клима или не хотел ответить.
Он думал только
о себе в эту необыкновенную минуту, думал так напряженно, как будто боялся
забыть мотив песни, которую слышал впервые и которая очень тронула его.
И еще: она заставляла
забывать о Лидии.
Он не
забыл о том чувстве, с которым обнимал ноги Лидии, но помнил это как сновидение. Не много дней прошло с того момента, но он уже не один раз спрашивал себя: что заставило его встать на колени именно пред нею? И этот вопрос будил в нем сомнения в действительной силе чувства, которым он так возгордился несколько дней тому назад.
— Делай! — сказал он дьякону. Но
о том, почему русские — самый одинокий народ в мире, —
забыл сказать, и никто не спросил его об этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
Как будто
забыв о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила
о Лидии, и Клим понял, что она не любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что надо говорить об отчиме, и сказала, что хотя люди его типа — отжившие люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
Впереди, на черных холмах, сверкали зубастые огни трактиров; сзади, над массой города, развалившейся по невидимой земле, колыхалось розовато-желтое зарево. Клим вдруг вспомнил, что он не рассказал Пояркову
о дяде Хрисанфе и Диомидове. Это очень смутило его: как он мог
забыть? Но он тотчас же сообразил, что вот и Маракуев не спрашивает
о Хрисанфе, хотя сам же сказал, что видел его в толпе. Поискав каких-то внушительных слов и не найдя их, Самгин сказал...
Озабоченный желанием укротить словесный бунт Лидии, сделать ее проще, удобнее, он не думал ни
о чем, кроме нее, и хотел только одного: чтоб она
забыла свои нелепые вопросы, не сдабривала раздражающе мутным ядом его медовый месяц.
И тотчас же
забыл о Дронове. Лидия поглощала все его мысли, внушая все более тягостную тревогу. Ясно, что она — не та девушка, какой он воображал ее. Не та. Все более обаятельная физически, она уже начинала относиться к нему с обидным снисхождением, и не однажды он слышал в ее расспросах иронию.
— Незлобивый народ
забыл об этом. Даже Иноков, который любит говорить
о неприятном, —
забыл.
— Да, —
забыла сказать, — снова обратилась она к Самгину, — Маракуев получил год «Крестов». Ипатьевский признан душевнобольным и выслан на родину, в Дмитров, рабочие — сидят, за исключением Сапожникова,
о котором есть сведения, что он болтал. Впрочем, еще один выслан на родину, — Одинцов.
Закуривая, она делала необычные для нее жесты, было в них что-то надуманное, показное, какая-то смешная важность, этим она заставила Клима вспомнить комическую и жалкую фигуру богатой, но обнищавшей женщины в одном из романов Диккенса. Чтоб
забыть это сходство, он спросил
о Спивак.
Четырех дней было достаточно для того, чтоб Самгин почувствовал себя между матерью и Варавкой в невыносимом положении человека, которому двое людей навязчиво показывают, как им тяжело жить. Варавка, озлобленно ругая купцов, чиновников, рабочих, со вкусом выговаривал неприличные слова, как будто
забывая о присутствии Веры Петровны, она всячески показывала, что Варавка «ужасно» удивляет ее, совершенно непонятен ей, она относилась к нему, как бабушка к Настоящему Старику — деду Акиму.
— Вот еще
о ком
забыли мы! — вскричала Любаша и быстрым говорком рассказала Климу: у Лютова будет вечеринка с музыкой, танцами, с участием литераторов, возможно, что приедет сама Ермолова.
— А ты совершенно
забыла о Маракуеве, — сказал он ей, усмехаясь.
— Не
забывайте о воронах…
— Вот скандал, — сокрушенно вздохнул он, пробуя стереть платком рыжие пятна с брюк. Кофе из стакана он выплеснул в плевательницу, а термос сунул в корзину,
забыв о том, что предложил кофе Самгину.
Пред ним снова встал сизый, точно голубь, человечек на фоне льдистых стекол двери балкона. Он почувствовал что-то неприятно аллегорическое в этой фигурке, прилепившейся, как бездушная, немая деталь огромного здания, высоко над массой коленопреклоненных, восторженно ревущих людей.
О ней хотелось
забыть, так же как
о Лидии и
о ее муже.
Самгин
забыл о том, что Гапон — вождь, но этот шепот тотчас воскресил в памяти десятки трупов, окровавленных людей, ревущего кочегара.
Самгина уже
забыли, никто ни
о чем не спрашивал его.
Мстительный народ; совершенно не могут
забыть о погромах!
— Вы, интеллигенты, в статистику уверовали: счет, мера, вес! Это все равно, как поклоняться бесенятам,
забыв о Сатане…
Ушел в спальню, разделся, лег,
забыв погасить лампу, и, полулежа, как больной, пристально глядя на золотое лезвие огня, подумал, что Марина — права, когда она говорит
о разнузданности разума.
Самгин подумал, что парень глуп, и
забыл об этом случае, слишком ничтожном для того, чтобы помнить
о нем. Действительность усердно воспитывала привычку
забывать о фактах, несравненно более крупных. Звеньями бесконечной цепи следуя одно за другим, события все сильнее толкали время вперед, и оно, точно под гору катясь, изживалось быстро, незаметно.
— Ты, дядя,
забыл о декабристах…
— Так что же — с кадетами идти? — очень звонко спросил человек без шляпы; из рук его выскочила корка апельсина, он нагнулся, чтоб поднять ее, но у него соскользнуло пенсне с носа, быстро выпрямясь, он поймал шнурок пенсне и
забыл о корке. А покуда он проделывал все это, человек с бумагой успел сказать...
— Я хотела узнать у тебя…
забыла о чем. Я — вспомню. Уйди, мне нужно переодеться.
Особенно видны были Варавка и Кутузов,
о котором давно уже следовало бы
забыть, Лютов и Марина — нет ли в них чего-то сродного?
Потом он вспомнил, что не успел вымыться в вагоне, пошел в уборную, долго мылся,
забыл о самоваре и внес его в столовую бешено кипящим, полосатым от засохших потоков воды.
Забыл о предке своем, убитом в Севастополе матросами, кажется — в тридцатых годах.
— Анархист-коммунист — вы
забыли напомнить! А это самое лучшее, что сказано
о нем.
Вечером эти сомнения приняли характер вполне реальный, характер обидного, незаслуженного удара. Сидя за столом, Самгин составлял план повести
о деле Марины, когда пришел Дронов, сбросил пальто на руки длинной Фелицаты, быстро прошел в столовую,
забыв снять шапку, прислонился спиной к изразцам печки и спросил, угрюмо покашливая...
Перечислил все народные восстания от Разина до Пугачева, не
забыв и
о бунте Кондрата Булавина,
о котором он знал только то, что был донской казак Булавин и был бунт, а чего хотел донской казак и в каких формах выразилось организованное им движение, — об этом он знал столько же, как и все.
— Вы
забыли о войне с Москвой, — крикнул кто-то, не видимый из темного угла.
Ее прошлое не забыто, и она нимало не заботится
о том, чтоб его
забыли.
— Не следует
забывать и
о том, что, если пять депутатов-социалистов осуждены на каторжные работы, так это еще не значит, что зло вырвано с корнем.
— Приятно было слышать, что и вы отказались от иллюзий пятого года, — говорил он, щупая лицо Самгина пристальным взглядом наглых, но уже мутноватых глаз. — Трезвеем. Спасибо немцам — бьют. Учат.
О классовой революции мечтали, а про врага-соседа и
забыли, а он вот напомнил.
Не только Тагильский ждал этого момента — публика очень единодушно двинулась в столовую. Самгин ушел домой, думая
о прогрессивном блоке, пытаясь представить себе место в нем, думая
о Тагильском и обо всем, что слышал в этот вечер. Все это нужно было примирить, уложить плотно одно к другому, извлечь крупицы полезного,
забыть о том, что бесполезно.
–…
забывая о человеке из другого, более глубокого подполья, —
о человеке, который признает за собою право дать пинка ногой благополучию, если оно ему наскучит.
— Да, —
забывая о человеке Достоевского,
о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить литература, — сказал литератор, покачивая красивой головой. — Но следует идти дальше Достоевского — к последней свободе, к той, которую дает только ощущение трагизма жизни… Что значит одиночество в Москве сравнительно с одиночеством во вселенной? В пустоте, где только вещество и нет бога?