Неточные совпадения
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем
людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них и сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и как будто
ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Не забывая пасхальную ночь в Петербурге, Самгин пил осторожно и
ждал самого интересного момента, когда хорошо поевшие и в меру выпившие
люди, еще не успев охмелеть, говорили все сразу. Получалась метель слов, забавная путаница фраз...
— Возмущенных — мало! — сказал он, встряхнув головой. — Возмущенных я не видел. Нет. А какой-то… странный
человек в белой шляпе собирал добровольцев могилы копать. И меня приглашал. Очень… деловитый. Приглашал так, как будто он давно
ждал случая выкопать могилу. И — большую, для многих.
— Я не одобряю ее отношение к нему. Она не различает любовь от жалости, и ее
ждет ужасная ошибка. Диомидов удивляет, его жалко, но — разве можно любить такого? Женщины любят сильных и смелых, этих они любят искренно и долго. Любят, конечно, и
людей со странностями. Какой-то ученый немец сказал: «Чтобы быть замеченным, нужно впадать в странности».
«Раки — это Лютовы, дьякона́ и вообще
люди ненормальные… Туробоевы, Иноковы. Их, конечно,
ждет участь подпольного
человека Якова Платоновича. Они и должны погибнуть… как же иначе?»
— Разве ты со зла советовал мне читать «Гигиену брака»? Но я не читала эту книгу, в ней ведь, наверное, не объяснено, почему именно я нужна тебе для твоей любви? Это — глупый вопрос? У меня есть другие, глупее этого. Вероятно, ты прав: я — дегенератка, декадентка и не гожусь для здорового, уравновешенного
человека. Мне казалось, что я найду в тебе
человека, который поможет… впрочем, я не знаю, чего
ждала от тебя.
Выругавшись, рассматривал свои ногти или закуривал тоненькую, «дамскую» папиросу и молчал до поры, пока его не спрашивали о чем-нибудь. Клим находил в нем и еще одно странное сходство — с Диомидовым; казалось, что Тагильский тоже, но без страха, уверенно
ждет, что сейчас явятся какие-то
люди, — может быть, идиоты, — и почтительно попросят его...
По улице Самгин шел согнув шею, оглядываясь, как
человек, которого ударили по голове и он
ждет еще удара. Было жарко, горячий ветер плутал по городу, играя пылью, это напомнило Самгину дворника, который нарочно сметал пыль под ноги партии арестантов. Прозвучало в памяти восклицание каторжника...
Однажды, когда Варвара провожала Самгина, он, раздраженный тем, что его провожают весело, обнял ее шею, запрокинул другой рукою голову ее и крепко, озлобленно поцеловал в губы. Она, задыхаясь, отшатнулась, взглянула на него, закусив губу, и на глазах ее как будто выступили слезы. Самгин вышел на улицу в настроении
человека, которому удалась маленькая месть и который честно предупредил врага о том, что его
ждет.
Самгин выпил рюмку коньяка,
подождал, пока прошло ощущение ожога во рту, и выпил еще. Давно уже он не испытывал столь острого раздражения против
людей, давно не чувствовал себя так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в лицо
людей то, что думаешь о них. Сказать бы им...
— Какая красота, — восторженно шептала она. — Какая милая красота! Можно ли было
ждать, после вчера! Смотри: женщина с ребенком на осле, и
человек ведет осла, — но ведь это богоматерь, Иосиф! Клим, дорогой мой, — это удивительно!
У него незаметно сложилось странное впечатление: в России бесчисленно много лишних
людей, которые не знают, что им делать, а может быть, не хотят ничего делать. Они сидят и лежат на пароходных пристанях, на станциях железных дорог, сидят на берегах рек и над морем, как за столом, и все они чего-то
ждут. А тех
людей, разнообразным трудом которых он восхищался на Всероссийской выставке, тех не было видно.
Он видел, что «общественное движение» возрастает;
люди как будто готовились к парадному смотру,
ждали, что скоро чей-то зычный голос позовет их на Красную площадь к монументу бронзовых героев Минина, Пожарского, позовет и с Лобного места грозно спросит всех о символе веры. Все горячее спорили, все чаще ставился вопрос...
И начинаешь думать, что уж нет
человека без фокуса, от каждого
ждешь, что вот-вот и — встанет он вверх ногами.
Он считал по головам, оттого что большинство
людей вытянуло шеи в сторону Кутузова. В позах их было явно выраженное напряжение, как будто все нетерпеливо
ждали, когда Кутузов кончит говорить.
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не уходила она — приходили к ней. Самгин не чувствовал себя дома даже в своей рабочей комнате, куда долетали голоса
людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно
поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
Опускаясь на колени, он чувствовал, что способен так же бесстыдно зарыдать, как рыдал рядом с ним седоголовый
человек в темно-синем пальто. Необыкновенно трогательными казались ему царь и царица там, на балконе. Он вдруг ощутил уверенность, что этот маленький человечек, насыщенный, заряженный восторгом
людей, сейчас скажет им какие-то исторические, примиряющие всех со всеми, чудесные слова. Не один он
ждал этого; вокруг бормотали, покрикивали...
«Мысли, как черные мухи», — вспомнил Самгин строчку стихов и подумал, что
люди типа Кутузова и вообще — революционеры понятнее так называемых простых
людей; от Поярковых, Усовых и прочих знаешь, чего можно
ждать, а вот этот, в чесунче, может быть, член «Союза русского народа», а может быть, тоже революционер.
— Он очень милый старик, даже либерал, но — глуп, — говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он говорит: мы не торопимся, потому что хотим сделать все как можно лучше; мы терпеливо
ждем, когда подрастут
люди, которым можно дать голос в делах управления государством. Но ведь я у него не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального общества для моей школы.
«В сущности, это — победа, они победили», — решил Самгин, когда его натиском толпы швырнуло в Леонтьевский переулок. Изумленный бесстрашием
людей, он заглядывал в их лица, красные от возбуждения, распухшие от ударов, испачканные кровью, быстро застывавшей на морозе. Он
ждал хвастливых криков,
ждал выявления гордости победой, но высокий, усатый
человек в старом, грязноватом полушубке пренебрежительно говорил, прислонясь к стене...
Тысячами шли рабочие, ремесленники, мужчины и женщины, осанистые
люди в дорогих шубах, щеголеватые адвокаты, интеллигенты в легких пальто, студенчество, курсистки, гимназисты, прошла тесная группа почтово-телеграфных чиновников и даже небольшая кучка офицеров. Самгин чувствовал, что каждая из этих единиц несет в себе одну и ту же мысль, одно и то же слово, — меткое словцо, которое всегда, во всякой толпе совершенно точно определяет ее настроение. Он упорно
ждал этого слова, и оно было сказано.
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших
людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они
ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии
людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
«Страшный
человек», — думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи
людей стоят так же, как он, у окошек и слушают,
ждут конца. Иначе не может быть. Стоят и
ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
Пушки стреляли не часто, не торопясь и, должно быть, в разных концах города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы
людей, которые
ждут конца. Самгин, уставая, садился к столу, пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова...
На диване было неудобно, жестко, болел бок, ныли кости плеча. Самгин решил перебраться в спальню, осторожно попробовал встать, — резкая боль рванула плечо, ноги подогнулись. Держась за косяк двери, он
подождал, пока боль притихла, прошел в спальню, посмотрел в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже на лицо регистратора в окружном суде,
человека, которого часто одолевали флюсы.
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет,
подожди! — вскричала она, не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого не любит, ни
людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я знаю, что это — умею!
— Нет,
подожди! Ты думаешь, я — блаженненькая, вроде уличной дурочки? Думаешь — не знаю я
людей? Вчера здешний газетчик, такой курносенький, жирный поросенок… Ну, — не стоит говорить!
У подъезда гостиницы стояло две тройки. Дуняшу усаживал в сани седоусый военный, толпилось еще
человек пять солидных
людей. Подъехала на сером рысаке Марина.
Подождав, когда тройки уехали, Самгин тоже решил ехать на вокзал, кстати и позавтракать там.
Люди все еще молчали, разглядывая его. Первый устал
ждать рябой.
По нахмуренным лицам
людей — Самгин уверенно
ждал скандала. Маленький заика ядовито усмехался, щурил глазки и, явно готовясь вступить в словесный бой, шевелил губами. Книжник, затенив лицо свое зеленоватым дымом, ответил рябому...
— Огненной метлой подмели мужики уезд… — он сказал это так звучно и уверенно, как будто вполне твердо знал, что все эти
люди ждут от него именно повести о мужиках.
— Как скажете: покупать землю, выходить на отруба, али —
ждать? Ежели —
ждать, мироеды все расхватают. Тут —
человек ходит, уговаривает: стряхивайте господ с земли, громите их! Я, говорит, анархист. Громить — просто. В Майдане у Черкасовых — усадьбу сожгли, скот перерезали, вообще — чисто! Пришла пехота,
человек сорок резервного батальона, троих мужиков застрелили, четырнадцать выпороли, баб тоже. Толку в этом — нет.
— Не склеилась у нас беседа, Самгин! А я чего-то
ждал. Я, брат, все
жду чего-то. Вот, например, попы, — я ведь серьезно
жду, что попы что-то скажут. Может быть, они скажут: «Да будет — хуже, но — не так!» Племя — талантливое! Сколько замечательных
людей выдвинуло оно в науку, литературу, — Белинские, Чернышевские, Сеченовы…
«Да, это именно объясняющий господин, из тех, что возлагают социальные обязанности». Он
ждал чего-то смешного от этого
человека и, в следующую минуту, — дождался...
Лицо Попова налилось бурой кровью, глаза выкатились, казалось, что он усиленно старается не задремать, но волосатые пальцы нервозно барабанили по коленям, голова вращалась так быстро, точно он искал кого-то в толпе и боялся не заметить. На тестя он посматривал сердито, явно не одобряя его болтовни, и Самгин
ждал, что вот сейчас этот неприятный
человек начнет возражать тестю и затрещит бесконечный, бесплодный, юмористически неуместный на этом параде красивых женщин диалог двух русских, которые все знают.
Дома его
ждала телеграмма из Антверпена. «Париж не вернусь еду Петербург Зотова». Он изорвал бумагу на мелкие куски, положил их в пепельницу, поджег и, размешивая карандашом, дождался, когда бумага превратилась в пепел. После этого ему стало так скучно, как будто вдруг исчезла цель, ради которой он жил в этом огромном городе. В сущности — город неприятный, избалован богатыми иностранцами, живет напоказ и обязывает к этому всех своих
людей.
— Куда вы?
Подождите, здесь ужинают, и очень вкусно. Холодный ужин и весьма неплохое вино. Хозяева этой старой посуды, — показал он широким жестом на пестрое украшение стен, —
люди добрые и широких взглядов. Им безразлично, кто у них ест и что говорит, они достаточно богаты для того, чтоб участвовать в истории; войну они понимают как основной смысл истории, как фабрикацию героев и вообще как нечто очень украшающее жизнь.
Крэйтон, качаясь вместе со стулом, смеялся. Пыльников смотрел на Елену с испугом, остальные пять-шесть
человек ждали — что будет?
Самгин, почувствовав опасность, ответил не сразу. Он видел, что ответа
ждет не один этот, с курчавой бородой, а все три или четыре десятка
людей, стесненных в какой-то барской комнате, уставленной запертыми шкафами красного ‹дерева›, похожей на гардероб, среди которого стоит длинный стол. Закурив не торопясь папиросу, Самгин сказал...
—
Подожди, — попросил Самгин, встал и подошел к окну. Было уже около полуночи, и обычно в этот час на улице, даже и днем тихой, укреплялась невозмутимая, провинциальная тишина. Но в эту ночь двойные рамы окон почти непрерывно пропускали в комнату приглушенные, мягкие звуки движения, шли группы
людей, гудел автомобиль, проехала пожарная команда. Самгина заставил подойти к окну шум, необычно тяжелый, от него тонко заныли стекла в окнах и даже задребезжала посуда в буфете.