Неточные совпадения
Он, должно
быть, неумный, даже хорошую
жену не мог выбрать,
жена у него маленькая, некрасивая и злая.
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он
был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно
у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его
жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Сестры Сомовы жили
у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен
был поехать за границу хоронить
жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
Климу хотелось уйти, но он находил, что
было бы неловко оставить дядю. Он сидел в углу
у печки, наблюдая, как
жена писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду и посматривая на гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда дядя Яков сказал...
Его несколько тревожила сложность настроения, возбуждаемого девушкой сегодня и не согласного с тем, что он испытал вчера. Вчера — и даже час тому назад —
у него не
было сознания зависимости от нее и не
было каких-то неясных надежд. Особенно смущали именно эти надежды. Конечно, Лидия
будет его
женою, конечно, ее любовь не может
быть похожа на истерические судороги Нехаевой, в этом он
был уверен. Но, кроме этого, в нем бродили еще какие-то неопределимые словами ожидания, желания, запросы.
— Он много верного знает, Томилин. Например — о гуманизме.
У людей нет никакого основания
быть добрыми, никакого, кроме страха. А
жена его — бессмысленно добра… как пьяная. Хоть он уже научил ее не верить в бога. В сорок-то шесть лет.
— Впрочем — ничего я не думал, а просто обрадовался человеку. Лес, знаешь. Стоят обугленные сосны, буйно цветет иван-чай. Птички ликуют, черт их побери. Самцы самочек опевают. Мы с ним, Туробоевым, тоже самцы, а
петь нам — некому. Жил я
у помещика-земца, антисемит, но, впрочем, — либерал и надоел он мне пуще овода.
Жене его под сорок, Мопассанов читает и мучается какими-то спазмами в животе.
—
У нее, как
у ребенка, постоянно неожиданные решения. Но это не потому, что она бесхарактерна, он — характер,
у нее
есть! Она говорила, что ты сделал ей предложение? Смотри, это
будет трудная
жена. Она все ищет необыкновенных людей, люди, милый мой, — как собаки: породы разные, а привычки
у всех одни.
— Добротный парень, — похвалил его дядя Миша, а
у Самгина осталось впечатление, что Гусаров только что приехал откуда-то издалека, по важному делу, может
быть, венчаться с любимой девушкой или ловить убежавшую
жену, — приехал, зашел в отделение, где хранят багаж, бросил его и помчался к своему счастью или к драме своей.
— Со второй
женой в Орле жил, она орловская
была. Там — чахоточных очень много. И — крапивы, все заборы крапивой обросли. Теперь
у меня третья; конечно — не венчаны. Уехала в Томск, там
у нее…
— Какой же я зажиточный, если не могу в срок за квартиру заплатить? Деньги
у меня
были, но со второю
женой я все прожил; мы с ней в радости жили, а в радости ничего не жалко.
— Сколько раз я говорила тебе это, — отозвалась Варвара; вышло так, как будто она окончила его фразу. Самгин посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но не сказал ничего, отметил только, что
жена пополнела и, должно
быть, от этого шея стала короче
у нее.
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел в спальню, зажег огонь, постоял
у постели
жены, — она спала крепко, лицо ее
было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
У кого-то из старых французов, Феваля или Поль де-Кока, он вычитал, что в интимных отношениях супругов
есть признаки, по которым муж, если он не глуп, всегда узнает,
была ли его
жена в объятиях другого мужчины.
У него
было круглое лицо в седой, коротко подстриженной щетине, на верхней губе щетина — длиннее, чем на подбородке и щеках, губы толстые и такие же толстые уши, оттопыренные теплым картузом. Под густыми бровями — мутновато-серые глаза. Он внимательно заглянул в лицо Самгина, осмотрел рябого, его
жену, вынул из кармана толстого пальто сверток бумаги, развернул, ощупал, нахмурясь, пальцами бутерброд и сказал...
— Валентин — смутил тебя? — спросила она, усмехаясь. — Он — чудит немножко, но тебе не помешает.
У него
есть страстишка — голуби. На голубях он
жену проморгал, — ушла с постояльцем, доктором. Немножко — несчастен, немножко рисуется этим, — в его кругу
жены редко бросают мужей, и скандал очень подчеркивает человека.
— Я спросила
у тебя о Валентине вот почему: он добился
у жены развода,
у него — роман с одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это — вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, —
был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или того хуже: «девушки для радостей», —
поют, играют, ну и все прочее.
— Папашей именует меня, а право на это — потерял,
жена от него сбежала, да и не дочью она мне
была, а племянницей.
У меня своих детей не
было: при широком выборе не нашел женщины, годной для материнства, так что на перекладных ездил… — Затем он неожиданно спросил: — К политической партии какой-нибудь принадлежите?
—
У меня года два, до весны текущего, тоже
была эдакая, кругленькая, веселая, мещаночка из Пскова.
Жена установила с нею даже эдакие фамильярные отношения, давала ей книги читать и… вообще занималась «интеллектуальным развитием примитивной натуры», как она объяснила мне.
Жена у меня
была человечек наивный.
—
У Тагильского оказалась
жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я попал к ней по объявлению: продаются книги. Книжки, брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля, черт его знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал ей, что
был знаком с ее мужем, а она спросила: «Да?» И — больше ни звука о нем, стерва!
— Это — медовуха действует.
Ешь — сколько хочешь, она как метлой чистит. Немцы больше четырех рюмок не поднимают ее, балдеют. Вообще медовуха — укрощает. Секрет
жены, он
у нее в роду лет сотню держится, а то и больше. Даже и я не знаю, в чем тут дело, кроме крепости, а крепость — не так уж велика, 65–70 градусов.
Но все-таки он представил несколько соображений, из которых следовало, что вагоны загнали куда-нибудь в Литву. Самгину показалось, что
у этого человека
есть причины желать, чтоб он, Самгин, исчез. Но следователь подкрепил доводы в пользу поездки предложением дать письмо к брату его
жены, ротмистру полевых жандармов.
Дронов существовал для него только в те часы, когда являлся пред ним и рассказывал о многообразных своих делах, о том, что выгодно купил и перепродал партию холста или книжной бумаги, он вообще покупал, продавал, а также устроил вместе с Ногайцевым в каком-то мрачном подвале театрик «сатиры и юмора», — заглянув в этот театр, Самгин убедился, что юмор сведен
был к случаю с одним нотариусом, который на глазах своей
жены обнаружил в портфеле
у себя панталоны какой-то дамы.