Неточные совпадения
Клим Самгин
отметил у Варавки и Радеева нечто общее: у Варавки
были руки коротки, у мельника смешно коротенькие ножки.
— Неужели возможна серьезная политическая партия, которая способна
будет организовать интеллигенцию, взять в свои руки студенческое и рабочее движение и
отмести прочь болтунов, истериков, анархистов?
Самгин
отметил, что раньше Варавка
ел жадно, однако спокойно, с уверенностью, что он успеет съесть сколько хочет.
— Какая пошлость, —
отметил Самгин. Варвара промолчала, наклонив голову, не глядя на сцену. Климу казалось, что она готова заплакать, и это
было так забавно, что он, с трудом скрывая улыбку, спросил...
Утром сели на пароход, удобный, как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом, кричали дети, прыгая в воде, на
отмелях. В третьем классе, на корме парохода, тоже играли,
пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей, как отец учил его читать...
— Слушало его человек… тридцать, может
быть — сорок; он стоял у царь-колокола. Говорил без воодушевления, не храбро. Один рабочий
отметил это, сказав соседу: «Опасается парень пошире-то рот раскрыть». Они удивительно чутко подмечали все.
— Сколько раз я говорила тебе это, — отозвалась Варвара; вышло так, как будто она окончила его фразу. Самгин посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но не сказал ничего,
отметил только, что жена пополнела и, должно
быть, от этого шея стала короче у нее.
Самгин тотчас
отметил, что она не похожа на себя, и, как всегда, это
было неприятно ему: он терпеть не мог, когда люди выскальзывали из рамок тех представлений, в которые он вставил их.
«Удивительно легко с нею», —
отметил Самгин и сказал: — Когда я вошел, вам как будто неприятно
было, вы даже испугались.
Самгин
отметил, что нижняя пуговица брюк Стратонова расстегнута, но это не
было ни смешным, ни неприличным, а только подчеркивало напряжение, в котором чувствовалось что-то как бы эротическое, что согласовалось с его крепким голосом и грубой силой слов.
Эту картинную смерть Самгин видел с отчетливой ясностью, но она тоже не поразила его, он даже
отметил, что мертвый кочегар стал еще больше. Но после крика женщины у Самгина помутилось в глазах, все последующее он уже видел, точно сквозь туман и далеко от себя. Совершенно необъяснима
была мучительная медленность происходившего, — глаза видели, что каждая минута пересыщена движением, а все-таки создавалось впечатление медленности.
Почти не разделенные тонкой чертой переносья глаза его, — это уже когда-то
отметил Самгин, —
были как цифра 8.
В центре толпы, с флагом на длинном древке, стоял Корнев, голова его
была выше всех. Самгин
отметил, что сегодня у Корнева другое лицо, не столь сухое и четкое, как всегда, и глаза — другие, детские глаза.
Но это не укрощало людей, и хотя Самгин
был очень подавлен, но все же
отметил, что кричат ожесточеннее, чем всегда на собраниях.
«В провинции думают всегда более упрощенно; это нередко может
быть смешно для нас, но для провинциалов нужно писать именно так, —
отметил Самгин, затем спросил: — Для кого — для нас?» — и заглушил этот вопрос шелестом бумаги.
В городе
было не по-праздничному тихо, музыка на катке не играла, пешеходы встречались редко, гораздо больше — извозчиков и «собственных упряжек»; они развозили во все стороны солидных и озабоченных людей, и Самгин
отметил, что почти все седоки едут, съежившись, прикрыв лица воротниками шуб и пальто, хотя
было не холодно.
Женщина стояла, опираясь одной рукой о стол, поглаживая другой подбородок, горло, дергая коротенькую, толстую косу; лицо у нее — смуглое, пухленькое, девичье, глаза круглые, кошачьи; резко очерченные губы. Она повернулась спиною к Лидии и, закинув руки за спину, оперлась ими о край стола, — казалось, что она падает; груди и живот ее торчали выпукло, вызывающе, и Самгин
отметил, что в этой позе
есть что-то неестественное, неудобное и нарочное.
Не чувствовал он и прочной симпатии к ней, но почти после каждой встречи
отмечал, что она все более глубоко интересует его и что
есть в ней странная сила; притягивая и отталкивая, эта сила вызывает в нем неясные надежды на какое-то необыкновенное открытие.
«И лжемыслие, яко бы возлюбив человека господь бог возлюбил также и рождение и плоть его, господь наш
есть дух и не вмещает любви к плоти, а
отметает плоть. Какие можем привести доказательства сего? Первое: плоть наша грязна и пакостна, подвержена болезням, смерти и тлению…»
Самгин, поправив очки, взглянул на него; такие афоризмы в устах Безбедова возбуждали сомнения в глупости этого человека и усиливали неприязнь к нему. Новости Безбедова он слушал механически, как шум ветра, о них не думалось, как не думается о картинах одного и того же художника, когда их много и они утомляют однообразием красок, техники. Он
отметил, что анекдотические новости эти не вызывают желания оценить их смысл. Это
было несколько странно, но он тотчас нашел объяснение...
«И это
было», — механически
отметил Самгин, кланяясь мужикам и снимая пыльник.
И, улыбаясь навстречу Турчанинову, она осыпала его любезностями. Он ответил, что спал прекрасно и что все вообще восхитительно, но притворялся он плохо,
было видно, что говорит неправду. Самгин молча
пил чай и, наблюдая за Мариной,
отмечал ее ловкую гибкость в отношении к людям, хотя
был недоволен ею. Интересовало его мрачное настроение Безбедова.
Все это текло мимо Самгина, но
было неловко, неудобно стоять в стороне, и раза два-три он посетил митинги местных политиков. Все, что слышал он, все речи ораторов
были знакомы ему; он
отметил, что левые говорят громко, но слова их стали тусклыми, и чувствовалось, что говорят ораторы слишком напряженно, как бы из последних сил. Он признал, что самое дельное
было сказано в городской думе, на собрании кадетской партии, членом ее местного комитета — бывшим поверенным по делам Марины.
«Пьянеет», —
отметил Самгин и насторожился, ожидая, что Безбедов начнет говорить о Марине. Но он, сразу
выпив пиво, заговорил, брызгая пеной с губ...
Это
было сказано очень хорошо, с таким теплым, искренним удивлением. Она говорила и еще что-то таким же тоном, и Самгин благодарно
отметил...
— Мы — бога во Христе отрицаемся, человека же — признаем! И
был он, Христос, духовен человек, однако — соблазнил его Сатана, и нарек он себя сыном бога и царем правды. А для нас — несть бога, кроме духа! Мы — не мудрые, мы — простые. Мы так думаем, что истинно мудр тот, кого люди безумным признают, кто
отметает все веры, кроме веры в духа. Только дух — сам от себя, а все иные боги — от разума, от ухищрений его, и под именем Христа разум же скрыт, — разум церкви и власти.
Вечером он выехал в Дрезден и там долго сидел против Мадонны, соображая: что мог бы сказать о ней Клим Иванович Самгин? Ничего оригинального не нашлось, а все пошлое уже
было сказано. В Мюнхене он
отметил, что баварцы толще пруссаков. Картин в этом городе, кажется, не меньше, чем в Берлине, а погода — еще хуже. От картин, от музеев он устал, от солидной немецкой скуки решил перебраться в Швейцарию, — там жила мать. Слово «мать» потребовало наполнения.
«Взволнована», —
отметил Самгин. Она казалась еще более молодой и красивой, чем
была в России. Простое, светло-серое платье подчеркивало стройность ее фигуры, высокая прическа, увеличивая рост, как бы короновала ее властное и яркое лицо.
До вечера ходил и ездил по улицам Парижа,
отмечая в памяти все, о чем со временем можно
будет рассказать кому-то.
Клим Иванович Самгин
пил чай, заставляя себя беседовать с Розой Грейман о текущей литературе, вслушиваясь в крики спорящих,
отмечал у них стремление задеть друг друга, соображал...
Их деды — попы, мелкие торговцы, трактирщики, подрядчики, вообще — городское мещанство, но их отцы ходили в народ, судились по делу 193-х, сотнями сидели в тюрьмах, ссылались в Сибирь, их детей мы можем
отметить среди эсеров, меньшевиков, но, разумеется, гораздо больше среди интеллигенции служилой, то
есть так или иначе укрепляющей структуру государства, все еще самодержавного, которое в будущем году намерено праздновать трехсотлетие своего бытия.
Клим Иванович привык смотреть на него как на осведомителя, на измерителя тона событий, на аппарат, который
отмечает температуру текущей действительности, и видел, что Иван теряет эту способность, занятый судорожными попытками перепрыгнуть куда-то через препятствие, невидимое и непонятное для Самгина, и вообще
был поглощен исключительно самим собою.
Самгин
отметил, что, пожалуй, впервые демонстранты
поют так стройно, согласно и так бесстрашно открывается ими грозный смысл рабочего гимна.
У входа в ограду Таврического дворца толпа, оторвав Самгина от его спутника, вытерла его спиною каменный столб ворот, втиснула за ограду, затолкала в угол, тут
было свободнее. Самгин отдышался, проверил целость пуговиц на своем пальто, оглянулся и
отметил, что в пределах ограды толпа
была не так густа, как на улице, она прижималась к стенам, оставляя перед крыльцом дворца свободное пространство, но люди с улицы все-таки не входили в ограду, как будто им мешало какое-то невидимое препятствие.