Неточные совпадения
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он
был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора
дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад
был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее
дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик отца Бориса...
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его
дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно
было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
— Ну, милый Клим, — сказал он громко и храбро, хотя губы у него
дрожали, а опухшие, красные глаза мигали ослепленно. — Дела заставляют меня уехать надолго. Я
буду жить в Финляндии, в Выборге. Вот как. Митя тоже со мной. Ну, прощай.
Клим зажег свечу, взял в правую руку гимнастическую гирю и пошел в гостиную, чувствуя, что ноги его
дрожат. Виолончель звучала громче, шорох
был слышней. Он тотчас догадался, что в инструменте — мышь, осторожно положил его верхней декой на пол и увидал, как из-под нее выкатился мышонок, маленький, как черный таракан.
Рассказывала Нехаева медленно, вполголоса, но — без печали, и это
было странно. Клим посмотрел на нее; она часто прищуривала глаза, подрисованные брови ее
дрожали. Облизывая губы, она делала среди фраз неуместные паузы, и еще более неуместна
была улыбка, скользившая по ее губам. Клим впервые заметил, что у нее красивый рот, и с любопытством мальчишки подумал...
И, подтверждая свою любовь к истории, он неплохо рассказывал, как талантливейший Андреев-Бурлак пропил перед спектаклем костюм, в котором он должен
был играть Иудушку Головлева, как
пил Шуйский, как Ринна Сыроварова в пьяном виде не могла понять, который из трех мужчин ее муж. Половину этого рассказа, как и большинство других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами и дрыгая левой ногой.
Дрожь этой ноги он ценил довольно высоко...
Лицо у нее
было оплакано, подбородок
дрожал, но Климу казалось, что зеленоватые глаза ее сверкают злобно.
Светлые его волосы свалялись на голове комьями овечьей шерсти; один глаз затек темной опухолью, а другой, широко раскрытый и мутный, страшно вытаращен. Он
был весь в лохмотьях, штанина разорвана поперек, в дыре
дрожало голое колено, и эта
дрожь круглой кости, обтянутой грязной кожей,
была отвратительна.
Она вырвалась; Клим, покачнувшись, сел к роялю, согнулся над клавиатурой, в нем ходили волны сотрясающей
дрожи, он ждал, что упадет в обморок. Лидия
была где-то далеко сзади его, он слышал ее возмущенный голос, стук руки по столу.
Она стояла пред ним, широко открыв глаза, у нее
дрожали губы и лицо
было красное.
Иноков подошел к Робинзону, угрюмо усмехаясь, сунул руку ему, потом Самгину, рука у него
была потная,
дрожала, а глаза странно и жутко побелели, зрачки как будто расплылись, и это сделало лицо его слепым. Лакей подвинул ему стул, он сел, спрятал руки под столом и попросил...
Говорил он грубо, сердито, но лицо у него
было не злое, а только удивленное; спросив, он полуоткрыл рот и поднял брови, как человек недоумевающий. Но темненькие усы его заметно
дрожали, и Самгин тотчас сообразил, что это не обещает ему ничего хорошего. Нужно
было что-то выдумать.
Читать
было трудно: Клим прижимал очки так, что
было больно переносью, у него
дрожала рука, а отнять руку от очков он не догадывался. Перечеркнутые, измазанные строки ползали по бумаге, волнообразно изгибались, разрывая связи слов.
— А — кровью пахнет? — шевеля ноздрями, сказала Анфимьевна, и прежде, чем он успел остановить ее, мягко, как перина, ввалилась в дверь к Варваре. Она вышла оттуда тотчас же и так же бесшумно, до локтей ее руки
были прижаты к бокам, а от локтей подняты, как на иконе Знамения Абалацкой богоматери, короткие, железные пальцы шевелились, губы ее
дрожали, и она шипела...
Но он тоже невольно поддавался очарованию летней ночи и плавного движения сквозь теплую тьму к покою. Им овладевала приятная, безмысленная задумчивость. Он смотрел, как во тьме, сотрясаемой голубой
дрожью, медленно уходят куда-то назад темные массы берегов, и
было приятно знать, что прожитые дни не воротятся.
Было стыдно сознаться, но Самгин чувствовал, что им овладевает детский, давно забытый страшок и его тревожат наивные, детские вопросы, которые вдруг стали необыкновенно важными. Представлялось, что он попал в какой-то прозрачный мешок, откуда никогда уже не сможет вылезти, и что шкуна не двигается, а взвешена в пустоте и только
дрожит.
Варвара сидела у борта, держась руками за перила, упираясь на руки подбородком, голова ее
дрожала мелкой
дрожью, непокрытые волосы шевелились. Клим стоял рядом с нею, вполголоса вспоминая стихи о море, говорить громко
было неловко, хотя все пассажиры давно уже пошли спать. Стихов он знал не много, они скоро иссякли, пришлось говорить прозой.
Но, хотя Суслов и ехидничал, Самгину
было ясно, что он опечален, его маленькие глазки огорченно мигали, голос срывался, и ложка в руке
дрожала.
Самгин уже видел, что пред ним знакомый и неприятный тип чудака-человека. Не верилось, что он слепнет, хотя левый глаз
был мутный и странно
дрожал, но можно
было думать, что это делается нарочно, для вящей оригинальности. Отвечая на его вопросы осторожно и сухо, Самгин уступил желанию сказать что-нибудь неприятное и сказал...
Да, курносенькие прячутся,
дрожат от холода, а может
быть, от страха в каменных колодцах дворов; а на окраинах города, вероятно, уже читают воззвание Гапона...
Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но все же приятно
было видеть Лютова в судорогах страха, а Лютов
был так испуган, что его косые беспокойные глаза выкатились, брови неестественно расползлись к вискам. Он пытался сказать что-то людям, которые тесно окружили гроб, но только махал на них руками. Наблюдать за Лютовым не
было времени, — вокруг гроба уже началось нечто жуткое, отчего у Самгина по спине поползла холодная
дрожь.
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел на табурете, весь бок
был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок
дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
Она жила на углу двух улиц в двухэтажном доме, угол его
был срезан старенькой, облезлой часовней; в ней, перед аналоем, качалась монашенка, — над черной ее фигуркой, точно вырезанной из дерева,
дрожал рыжеватый огонек, спрятанный в серебряную лампаду.
— Вам вредно волноваться так, — сказал Самгин, насильно усмехаясь, и ушел в сад, в угол, затененный кирпичной, слепой стеной соседнего дома. Там, у стола, врытого в землю, возвышалось полукруглое сиденье, покрытое дерном, — весь угол сада
был сыроват, печален, темен. Раскуривая папиросу, Самгин увидал, что руки его
дрожат.
Возвратясь в дом, Самгин закусил,
выпил две рюмки водки, прилег на диван и тотчас заснул. Разбудил его оглушительный треск грома, — в парке непрерывно сверкали молнии, в комнате, на столе все
дрожало и пряталось во тьму, густой дождь хлестал в стекла, синевато светилась посуда на столе, выл ветер и откуда-то доносился ворчливый голос Захария...
Ругался он тоже мягко и, видимо, сожалел о том, что надо ругаться. Самгин хмурился и молчал, ожидая: что
будет дальше? А Самойлов вынул из кармана пиджака коробочку карельской березы, книжку папиросной бумаги, черешневый мундштук, какую-то спичечницу, разложил все это по краю стола и, фабрикуя папиросу пальцами, которые
дрожали, точно у алкоголика, продолжал...
В правой руке ее гребенка, рука перекинута через ручку кресла и тихонько вздрагивает; казалось, что и все ее тело тихонько
дрожит, только глаза неподвижно остановились на лице Лютова, клочковатые волосы его
были чем-то смазаны, гладко причесаны, и лицо стало благообразнее.
— Повторяю: о договоре, интересующем вас, мне ничего не известно. «Напрасно сказал, и не то, не так!» — тотчас догадался он; спичка в руке его
дрожала, и это
было досадно видеть.
«Вероятно, шут своего квартала», — решил Самгин и, ускорив шаг, вышел на берег Сены. Над нею шум города стал гуще, а река текла так медленно, как будто ей тяжело
было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в нагромождении каменных домов. На черной воде
дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу, на борту ее стоял человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то невидимый глухо говорил ему...
Кивнув головой, Самгин осторожно прошел в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута в один угол. Он сел на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки
дрожали, а пред глазами как бы стояло в воздухе обнаженное тело женщины, гордой своей красотой. Трудно
было представить, что она умерла.
Безбедова сотрясала
дрожь, ноги его подгибались; хватаясь одной рукой за стену, другой он натягивал на плечо почти совсем оторванный рукав измятого пиджака, рубаха тоже
была разорвана, обнажая грудь, белая кожа ее вся в каких-то пятнах.
— Я начинаю с трех, по завету отца. Это — лучший из его заветов. Кажется, я — заболеваю. Температура лезет вверх, какая-то
дрожь внутри, а под кожей пузырьки вскакивают и лопаются. Это обязывает меня крепко
выпить.
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее
дрожал подбородок. Голос у нее
был бесцветен, как у человека с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку, поправляя волосы над ухом.
Самгин старался не смотреть на него, но смотрел и ждал, что старичок скажет что-то необыкновенное, но он прерывисто, тихо и певуче бормотал еврейские слова, а красные веки его мелко
дрожали.
Были и еще старики, старухи с такими же обнаженными глазами. Маленькая женщина, натягивая черную сетку на растрепанные рыжие волосы одной рукой, другой размахивала пред лицом Самгина, кричала...
— Что же, при республике все эти бурята, калмыки и дикари получат право жениться на русских? — Она
была высокая, с длинным лицом, которое заканчивалось карикатурно острым подбородком, на ее хрящеватом носу
дрожало пенсне, на груди блестел шифр воспитанницы Смольного института.
Было ясно — Дронов испуган, у него даже плечи
дрожали, он вертел головой, присматриваясь к людям, точно искал среди них знакомого, бормотал...