Неточные совпадения
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик,
начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого, что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же
день он спросил Ивана...
А на другой
день вечером они устроили пышный праздник примирения — чай с пирожными, с конфектами, музыкой и танцами. Перед
началом торжества они заставили Клима и Бориса поцеловаться, но Борис, целуя, крепко сжал зубы и закрыл глаза, а Клим почувствовал желание укусить его. Потом Климу предложили прочитать стихи Некрасова «Рубка леса», а хорошенькая подруга Лидии Алина Телепнева сама вызвалась читать, отошла к роялю и, восторженно закатив глаза, стала рассказывать вполголоса...
Пролежав в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров
начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти
дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно. В первый же
день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
Вполголоса, растягивая гласные, она
начала читать стихи; читала напряженно, делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя рукой. Стихи были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они говорили о
девах с золотыми повязками на глазах, о трех слепых сестрах. Лишь в двух строках...
— Сядемте, — предложила она и задумчиво
начала рассказывать, что третьего
дня она с мужем была в гостях у старого знакомого его, адвоката.
Клим подумал, что мать, наверное, приехала усталой, раздраженной, тем приятнее ему было увидеть ее настроенной бодро и даже как будто помолодевшей за эти несколько
дней. Она тотчас же
начала рассказывать о Дмитрии: его скоро выпустят, но он будет лишен права учиться в университете.
Макаров не ввел, а почти внес его в комнаты, втолкнул в уборную, быстро
раздел по пояс и
начал мыть. Трудно было нагнуть шею Маракуева над раковиной умывальника, веселый студент, отталкивая Макарова плечом, упрямо не хотел согнуться, упруго выпрямлял спину и мычал...
Бывали
дни, когда она смотрела на всех людей не своими глазами, мягко, участливо и с такой грустью, что Клим тревожно думал: вот сейчас она
начнет каяться, нелепо расскажет о своем романе с ним и заплачет черными слезами.
Он никогда не думал и ничего не знал о
начале дней жизни города.
Но Иноков, сидя в облаке дыма, прислонился виском к стеклу и смотрел в окно. Офицер согнулся, чихнул под стол, поправил очки, вытер нос и бороду платком и, вынув из портфеля пачку бланков,
начал не торопясь писать. В этой его неторопливости, в небрежности заученных движений было что-то обидное, но и успокаивающее, как будто он считал обыск
делом несерьезным.
— В больнице лежал двадцать три
дня, — объяснил он и попросил Варвару дать ему денег взаем до поры, пока он оправится и
начнет работать.
Ермаков, коннозаводчик и в своем
деле знаменитость,
начал, от избытка средств, двухэтажный приют для старушек созидать, зданье с домовой церковью и прочее.
Варвара грубо и даже как будто озлобленно перебивала ее вопросами. Вошла Анфимьевна и молча
начала раздевать Любашу, а та вырывалась из ее рук, вскрикивая...
На другой
день он проснулся рано и долго лежал в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее
начали раскачивать толчки с улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.
Поцеловав его, она соскочила с кровати и, погасив свечу, исчезла. После нее остался запах духов и на ночном столике браслет с красными камешками. Столкнув браслет пальцем в ящик столика, Самгин закурил папиросу,
начал приводить в порядок впечатления
дня и тотчас убедился, что Дуняша, среди них, занимает ничтожно малое место. Было даже неловко убедиться в этом, — он почувствовал необходимость объясниться с самим собою.
«Мне тоже надо сделать выводы из моих наблюдений», — решил он и в свободное время
начал перечитывать свои старые записки. Свободного времени было достаточно, хотя
дела Марины постепенно расширялись, и почти всегда это были странно однообразные
дела: умирали какие-то вдовы, старые
девы, бездетные торговцы, отказывая Марине свое, иногда солидное, имущество.
— Вы заметили, что мы вводим в старый текст кое-что от современности? Это очень нравится публике. Я тоже
начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса — мои. — Говорил он стоя, прижимал перчатку к сердцу и почтительно кланялся кому-то в одну из лож. — Вообще — мы стремимся дать публике веселый отдых, но — не отвлекая ее от злобы
дня. Вот — высмеиваем Витте и других, это, я думаю, полезнее, чем бомбы, — тихонько сказал он.
— Вот этот парнишка легко карьерочку сделает! Для
начала — женится на богатой, это ему легко, как муху убить. На склоне
дней будет сенатором, товарищем министра, членом Государственного совета, вообще — шишкой! А по всем своим данным, он — болван и невежда. Ну — черт с ним!
Самгин вдруг почувствовал: ему не хочется, чтобы Дронов слышал эти речи, и тотчас же
начал ‹говорить› ему о своих
делах. Поглаживая ладонью лоб и ершистые волосы на черепе, Дронов молча, глядя в рюмку водки, выслушал его и кивнул головой, точно сбросив с нее что-то.
— Аминь, — густо сказал Ерухимович, но ироническое восклицание его было погашено, хотя и не очень дружным, но громким — ура. Адвокат, выпив вина, вызывающе посматривал на Ерухимовича, но тот, подливая в бокал шампанского красное вино, был всецело занят этим
делом. Вскочил Алябьев и быстро, звонко
начал...
Он много работал, часто выезжал в провинцию, все еще не мог кончить
дела, принятые от ‹Прозорова›, а у него уже явилась своя клиентура, он даже взял помощника Ивана Харламова, человека со странностями: он почти непрерывно посвистывал сквозь зубы и нередко
начинал вполголоса разговаривать сам с собой очень ласковым тоном...
— Ага! — и этим положил
начало нового трудного
дня. Он проводил гостя в клозет, который имел право на чин ватерклозета, ибо унитаз промывался водой из бака. Рядом с этим учреждением оказалось не менее культурное — ванна, и вода в ней уже была заботливо согрета.
И такие
начал он тут
дела развертывать, что схватили его, увезли в Новгород да там и повесили.
— Вас очень многое интересует, —
начал он, стараясь говорить мягко. — Но мне кажется, что в наши
дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на войне. Воюем мы не очень удачно. Наш военный министр громогласно, в печати заявлял о подготовленности к войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что министр не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать о министре путей сообщения.
— Каждый
день что-нибудь эдакое вытворяют. Это — второй сегодня, одного тоже отвели в комендатуру: забрался в дамскую уборную и
начал женщинам показывать свою особенность.
— Менее всего, дорогой и уважаемый, менее всего в наши
дни уместна мистика сказок, как бы красивы ни были сказки. Разрешите напомнить вам, что с января Государственная дума решительно
начала критику действий правительства, — действий, совершенно недопустимых в трагические
дни нашей борьбы с врагом, сила коего грозит нашему национальному бытию, да, именно так!
«Если она затеет судебное
дело, — не избежать мне участия в нем», — сообразил он,
начал успокаивать ее, и тут Елена накричала на него столько и таких обидных слов, что он, похолодев от оскорблений, тоже крепко обругал ее и ушел.