Неточные совпадения
Это нельзя было понять,
тем более нельзя, что
в первый же
день знакомства Борис поссорился с Туробоевым, а через несколько
дней они жестоко, до слез и крови, подрались.
Дед Аким устроил так, что Клима все-таки приняли
в гимназию. Но мальчик считал себя обиженным учителями на экзамене, на переэкзаменовке и был уже предубежден против школы.
В первые же
дни, после
того, как он надел форму гимназиста, Варавка, перелистав учебники, небрежно отшвырнул их прочь...
В один из
тех теплых, но грустных
дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли
в саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим сказал...
Ночами,
в постели, перед
тем как заснуть, вспоминая все, что слышал за
день, он отсевал непонятное и неяркое, как шелуху, бережно сохраняя
в памяти наиболее крупные зерна разных мудростей, чтоб, при случае, воспользоваться ими и еще раз подкрепить репутацию юноши вдумчивого.
Через несколько
дней он снова почувствовал, что Лидия обокрала его.
В столовой после ужина мать, почему-то очень настойчиво, стала расспрашивать Лидию о
том, что говорят во флигеле. Сидя у открытого окна
в сад, боком к Вере Петровне, девушка отвечала неохотно и не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись на стуле, она заговорила уже несколько раздраженно...
— Жалко его. Это ведь при мне поп его выгнал, я
в тот день работала у попа. Ваня учил дочь его и что-то наделал, горничную ущипнул, что ли. Он и меня пробовал хватать. Я пригрозила, что пожалуюсь попадье, отстал. Он все-таки забавный, хоть и злой.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во
дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и знал, что
в домах говорят о нем все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и хуже говорили о Варавке
в городе,
тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
Но Нехаева как-то внезапно устала, на щеках ее, подкрашенных морозом, остались только розоватые пятна, глаза потускнели, она мечтательно заговорила о
том, что жить всей душой возможно только
в Париже, что зиму эту она должна бы провести
в Швейцарии, но ей пришлось приехать
в Петербург по скучному
делу о небольшом наследстве.
— Ты
в те дни был ненормален, — спокойно напомнил Клим. — Мысль о бесцельности бытия все настойчивее тревожит людей.
— Я признаю вполне законным стремление каждого холостого человека поять
в супругу себе
ту или иную идейку и жить, до конца
дней,
в добром с нею согласии, но — лично я предпочитаю остаться холостым.
— Написал он сочинение «О третьем инстинкте»; не знаю,
в чем
дело, но эпиграф подсмотрел: «Не ищу утешений, а только истину». Послал рукопись какому-то профессору
в Москву;
тот ему ответил зелеными чернилами на первом листе рукописи: «Ересь и нецензурно».
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом
в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом
в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим
то на золотую рыбу с множеством плавников,
то на глубокую, до
дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Клим подумал, что мать, наверное, приехала усталой, раздраженной,
тем приятнее ему было увидеть ее настроенной бодро и даже как будто помолодевшей за эти несколько
дней. Она тотчас же начала рассказывать о Дмитрии: его скоро выпустят, но он будет лишен права учиться
в университете.
Он не забыл о
том чувстве, с которым обнимал ноги Лидии, но помнил это как сновидение. Не много
дней прошло с
того момента, но он уже не один раз спрашивал себя: что заставило его встать на колени именно пред нею? И этот вопрос будил
в нем сомнения
в действительной силе чувства, которым он так возгордился несколько
дней тому назад.
Еще
в первые
дни неопределимой болезни Клима Лютов с невестой, Туробоевым и Лидией уехал на пароходе по Волге с
тем, чтоб побывать на Кавказе и, посетив Крым, вернуться к осени
в Москву. Клим отнесся к этой поездке так равнодушно, что даже подумал...
В те дни, когда неодолимая скука выталкивала его с дачи
в город, он вечерами сидел во флигеле, слушая музыку Спивака, о котором Варавка сказал...
«А что, если всем этим прославленным безумцам не чужд геростратизм? — задумался он. — Может быть, многие разрушают храмы только для
того, чтоб на развалинах их утвердить свое имя? Конечно, есть и разрушающие храмы для
того, чтоб — как Христос —
в три
дня создать его. Но — не создают».
Он не помнил, когда она ушла, уснул, точно убитый, и весь следующий
день прожил, как во сне, веря и не веря
в то, что было. Он понимал лишь одно:
в эту ночь им пережито необыкновенное, неизведанное, но — не
то, чего он ждал, и не так, как представлялось ему. Через несколько таких же бурных ночей он убедился
в этом.
— Ой, не доведет нас до добра это сочинение мертвых праведников, а
тем паче — живых. И ведь делаем-то мы это не по охоте, не по нужде, а — по привычке, право, так! Лучше бы согласиться на
том, что все грешны, да и жить всем
в одно грешное, земное
дело.
— Зачем говорю? — переспросила она после паузы. —
В одной оперетке поют: «Любовь? Что такое — любовь?» Я думаю об этом с тринадцати лет, с
того дня, когда впервые почувствовала себя женщиной. Это было очень оскорбительно. Я не умею думать ни о чем, кроме этого.
— С неделю
тому назад сижу я
в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится
в небе, облака бегут, листья падают с деревьев
в тень и свет на земле; девица, подруга детских
дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
Он чувствовал себя растерявшимся, но
в то же время чувствовал, что для него наступили
дни отдыха,
в котором он уже нуждался.
Вход — бесплатный, но публика плохо посещает сарайчик, даже и
в те дни, когда там поет хор оперы Мамонтова.
А через три
дня утром он стоял на ярмарке
в толпе, окружившей часовню, на которой поднимали флаг, открывая всероссийское торжище. Иноков сказал, что он постарается провести его на выставку
в тот час, когда будет царь, однако это едва ли удастся, но что, наверное, царь посетит Главный дом ярмарки и лучше посмотреть на него там.
Он вышел
в большую комнату, место детских игр
в зимние
дни, и долго ходил по ней из угла
в угол, думая о
том, как легко исчезает из памяти все, кроме
того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь
в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
Она казалась весьма озабоченной
делами школы, говорила только о ней, об учениках, но и
то неохотно, а смотрела на все, кроме ребенка и мужа, рассеянным взглядом человека, который или устал или слишком углублен
в себя.
— Вспомните-ко вчерашний
день, хотя бы с Двенадцатого года, а после
того — Севастополь, а затем — Сан-Стефано и
в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один у меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и не видно на земле, мошка он
в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то, если вспомните все ее грехи против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит, а величайшему народу нашему ножку подставляет.
Всякий бык теленком был, —
то и
дело вставлял он
в свою речь.
Почти весь
день лениво падал снег, и теперь тумбы, фонари, крыши были покрыты пуховыми чепцами.
В воздухе стоял
тот вкусный запах, похожий на запах первых огурцов, каким снег пахнет только
в марте. Медленно шагая по мягкому, Самгин соображал...
В течение двух
дней он внимательно просмотрел подарок Козлова: книгу Радищева, — лондонское издание Герцена
в одном
томе с сочинением князя Щербатова «О повреждении нравов
в России», — Данилевского «Россия и Европа», антисоциалиста Ле-Бона «Социализм», заглянул и
в книжки Ницше.
— Знаешь, я с первых
дней знакомства с ним чувствовала, что ничего хорошего для меня
в этом не будет. Как все неудачно у меня, Клим, — сказала она, вопросительно и с удивлением глядя на него. — Очень ушибло меня это. Спасибо Лиде, что вызвала меня к себе, а
то бы я…
Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая
в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только
в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все
теми же глазами ночной птицы, которая не умеет жить
днем.
«Ближе всего я был к правде
в те дни, когда догадывался, что эта любовь выдумана мною», — сообразил он, закрыв глаза.
Два
дня прошли
в хлопотах, лишенных
той растерянности и бестолковой суеты, которые Клим наблюдал при похоронах
в России.
В этом отеческом тоне он долго рассказывал о деятельности крестьянского банка, переселенческого управления, церковноприходских школ, о росте промышленности, требующей все более рабочих рук, о
том, что правительство должно вмешаться
в отношения работодателей и рабочих; вот оно уже сократило рабочий
день, ввело фабрично-заводскую инспекцию,
в проекте больничные и страховые кассы.
— А я
в то утро, как увели вас, взяла корзинку, будто на базар иду, а сама к Семену Васильичу, к Алексею Семенычу, так и так, — говорю. Они
в той же
день Танечку отправили
в Кострому, узнать — Варя-то цела ли?
— Цела, — ответил
тот, глядя
в самовар и гримасничая. — По некоторым признакам,
дело Любаши затеяно не здешними, а из провинции.
Четырех
дней было достаточно для
того, чтоб Самгин почувствовал себя между матерью и Варавкой
в невыносимом положении человека, которому двое людей навязчиво показывают, как им тяжело жить. Варавка, озлобленно ругая купцов, чиновников, рабочих, со вкусом выговаривал неприличные слова, как будто забывая о присутствии Веры Петровны, она всячески показывала, что Варавка «ужасно» удивляет ее, совершенно непонятен ей, она относилась к нему, как бабушка к Настоящему Старику — деду Акиму.
Репутация солидности не только не спасала, а вела к
тому, что организаторы движения настойчиво пытались привлечь Самгина к «живому и необходимому
делу воспитания гражданских чувств
в будущих чиновниках», — как убеждал его, знакомый еще по Петербургу, рябой, заикавшийся Попов; он, видимо, совершенно посвятил себя этому
делу.
— А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела у окна, — меня
в тот день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и — так хорошо выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал на землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом на железо и распластался, точно не человек, а — рисунок…
И всего более удивительно было
то, что Варвара, такая покорная, умеренная во всем, любящая серьезно, но не навязчиво, становится для него милее с каждым
днем. Милее не только потому, что с нею удобно, но уже до
того милее, что она возбуждает
в нем желание быть приятным ей, нежным с нею. Он вспоминал, что Лидия ни на минуту не будила
в нем таких желаний.
Дальше он доказывал, что, конечно, Толстой — прав: студенческое движение — щель, сквозь которую большие
дела не пролезут, как бы усердно ни пытались протиснуть их либералы. «Однако и юношеское буйство, и тихий ропот отцов, и умиротворяющая деятельность Зубатова, и многое другое — все это ручейки незначительные, но следует помнить, что маленькие речушки, вытекая из болот, создали Волгу, Днепр и другие весьма мощные реки. И
то, что совершается
в университетах, не совсем бесполезно для фабрик».
Эта искусная игра повела к
тому, что, когда Алина перестала петь, невидимые руки, утомившие ее, превратились
в сотни реальных, живых рук, неистово аплодируя, они все жадно тянулись к ней, готовые
раздеть, измять ее.
— Ах, да… Говорят, — Карповича не казнят, а пошлют на каторгу. Я была во Пскове
в тот день, когда он стрелял, а когда воротилась
в Петербург, об этом уже не говорили. Ой, Клим, как там живут,
в Петербурге!
—
В кусочки, да! Хлебушка у них — ни поесть, ни посеять. А
в магазее хлеб есть, лежит. Просили они на посев — не вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять хлеб силою бунта, значит. Они еще
в среду хотели
дело это сделать, да приехал земской, напугал. К
тому же и
день будний, не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
А он, как пьяный, ничего не чувствует, снова ввернется
в толпу, кричит: «Падаль!» Клим Иванович, не
в том дело, что человек буянит, а
в том, что из десяти семеро одобряют его, а если и бьют, так это они из осторожности.
«Зубатов — идиот», — мысленно выругался он и, наткнувшись
в темноте на стул, снова лег. Да, хотя старики-либералы спорят с молодежью, но почти всегда оговариваются, что спорят лишь для
того, чтоб «предостеречь от ошибок», а
в сущности, они провоцируют молодежь, подстрекая ее к большей активности. Отец Татьяны, Гогин, обвиняет свое поколение
в том, что оно не нашло
в себе сил продолжить
дело народовольцев и позволило разыграться реакции Победоносцева. На одном из вечеров он покаянно сказал...
Через несколько
дней Самгин одиноко сидел
в столовой за вечерним чаем, думая о
том, как много
в его жизни лишнего, изжитого. Вспомнилась комната, набитая изломанными вещами, — комната, которую он неожиданно открыл дома, будучи ребенком.
В эти невеселые думы тихо, точно призрак, вошел Суслов.
—
То есть не по поручению, а по случаю пришлось мне поймать на
деле одного полотера, он замечательно приспособился воровать мелкие вещи, — кольца, серьги, броши и вообще. И вот, знаете, наблюдаю за ним. Натирает он
в богатом доме паркет.
В будуаре-с. Мальчишку-помощника выслал, живенько открыл отмычкой ящик
в трюмо, взял что следовало и погрузил
в мастику. Прелестно. А затем-с…
День собрания у патрона был неприятен, холодный ветер врывался
в город с Ходынского поля, сеял запоздавшие клейкие снежинки, а вечером разыгралась вьюга. Клим чувствовал себя уставшим, нездоровым, знал, что опаздывает, и сердито погонял извозчика, а
тот, ослепляемый снегом, подпрыгивая на козлах, философски отмалчиваясь от понуканий седока, уговаривал лошадь...