Неточные совпадения
Это было очень оглушительно, а когда мальчики кончили петь,
стало очень душно. Настоящий Старик отирал платком вспотевшее лицо свое. Климу показалось, что, кроме пота, по щекам деда текут и слезы. Раздачи подарков не
стали дожидаться — у Клима разболелась
голова. Дорогой он спросил дедушку...
— А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет. Я не спал, на подоконнике сидел, потом страшно
стало, лег на постелю, окутался с
головой, и так, знаешь, было жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он не
стал больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув
голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
Мать Клима тотчас же ушла, а девочка, сбросив подушку с
головы, сидя на полу,
стала рассказывать Климу, жалобно глядя на него мокрыми глазами.
Уроки Томилина
становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его
голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же...
Клим находил, что
голова Дронова
стала такой же все поглощающей мусорной ямой, как
голова Тани Куликовой, и удивлялся способности Дронова ненасытно поглощать «умственную пищу», как говорил квартировавший во флигеле писатель Нестор Катин.
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви, читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал
головою вверх и вниз, как бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его
становился заметней, а лицо еще более плоским. В книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в
голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать
стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Оживление Дмитрия исчезло, когда он
стал расспрашивать о матери, Варавке, Лидии. Клим чувствовал во рту горечь, в
голове тяжесть. Было утомительно и скучно отвечать на почтительно-равнодушные вопросы брата. Желтоватый туман за окном, аккуратно разлинованный проволоками телеграфа, напоминал о старой нотной бумаге. Сквозь туман смутно выступала бурая стена трехэтажного дома, густо облепленная заплатами многочисленных вывесок.
Вздохнув, она убавила огонь лампы. В комнате
стало теснее, все вещи и сама Нехаева подвинулись ближе к Самгину. Он согласно кивнул
головою...
В этот вечер ее физическая бедность особенно колола глаза Клима. Тяжелое шерстяное платье неуловимого цвета состарило ее, отягчило движения, они
стали медленнее, казались вынужденными. Волосы, вымытые недавно, она небрежно собрала узлом, это некрасиво увеличило
голову ее. Клим и сегодня испытывал легонькие уколы жалости к этой девушке, спрятавшейся в темном углу нечистоплотных меблированных комнат, где она все-таки сумела устроить для себя уютное гнездо.
У него даже голос от огорчения
стал другой, высокий, жалобно звенящий, а оплывшее лицо сузилось и выражало искреннейшее горе. По вискам, по лбу, из-под глаз струились капли воды, как будто все его лицо вспотело слезами, светлые глаза его блестели сконфуженно и виновато. Он выжимал воду с волос
головы и бороды горстью, брызгал на песок, на подолы девиц и тоскливо выкрикивал...
— Грешен, — сказал Туробоев, наклонив
голову. — Видите ли, Самгин, далеко не всегда удобно и почти всегда бесполезно платить людям честной медью. Да и — так ли уж честна эта медь правды? Существует старинный обычай: перед тем, как отлить колокол, призывающий нас в дом божий, распространяют какую-нибудь выдумку, ложь, от этого медь будто бы
становится звучней.
На площади
становилось все тише, напряженней. Все
головы поднялись вверх, глаза ожидающе смотрели в полукруглое ухо колокольни, откуда были наклонно высунуты три толстые балки с блоками в них и, проходя через блоки, спускались к земле веревки, привязанные к ушам колокола.
Все тише, напряженней
становилось вокруг, даже ребятишки перестали суетиться и, задрав
головы, вросли в землю.
— Счастливые? ты младенец, Костя, — пробормотал Лютов, тряхнув
головою, и
стал разводить пальцем воду по медному подносу. А Макаров говорил, понизив голос и от возбуждения несколько заикаясь, — говорил торопливо...
Макаров стоял, сдвинув ноги, и это очень подчеркивало клинообразность его фигуры. Он встряхивал
головою, двуцветные волосы падали на лоб и щеки ему, резким жестом руки он отбрасывал их, лицо его
стало еще красивее и как-то острей.
Клим согласно кивнул
головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения о человеке, он чувствовал этого человека опасным для себя. Таких, опасных, людей
становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о себе все, не утаив ни одной мысли, сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
Его
стали убеждать в три голоса, но он упрямо замолчал, опустив
голову, глядя под стол.
Дьякон зашевелился и
стал медленно распрямляться. Когда он, длинный и темный, как чья-то жуткая тень, достиг
головою потолка, он переломился и спросил сверху...
Он различал, что под тяжестью толпы земля волнообразно зыблется, шарики
голов подпрыгивают, точно зерна кофе на горячей сковороде; в этих судорогах было что-то жуткое, а шум постепенно
становился похожим на заунывное, но грозное пение неисчислимого хора.
На улице было людно и шумно, но еще шумнее
стало, когда вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела толпа оборванных, измятых, грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин. Люди устало шли против солнца, наклоня
головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда человек поднимал
голову, Самгин видел на истомленном лице выражение тихой радости.
У него совершенно неестественно заострились скулы, он двигал челюстью, как бы скрипя зубами, и вертел
головою, присматриваясь к суете встревоженных людей. Люди
становились все тише, говорили ворчливее, вечер делал их тусклыми.
В окно хлынул розоватый поток солнечного света, Спивак закрыла глаза, откинула
голову и замолчала, улыбаясь.
Стало слышно, что Лидия играет. Клим тоже молчал, глядя в окно на дымно-красные облака. Все было неясно, кроме одного: необходимо жениться на Лидии.
Козлов особенно отчетливо и даже предупреждающе грозно выговорил цифры, а затем, воинственно вскинув
голову, выпрямился на стуле, как бы сидя верхом на коне. Его лицо хорька осунулось,
стало еще острей, узоры на щеках слились в багровые пятна, а мочки ушей, вспухнув, округлились, точно ягоды вишни. Но тотчас же он, взглянув на иконы, перекрестился, обмяк и тихо сказал...
— Неужели — воры? — спросил Иноков, улыбаясь. Клим подошел к окну и увидал в темноте двора, что с ворот свалился большой, тяжелый человек, от него отскочило что-то круглое, человек схватил эту штуку, накрыл ею
голову, выпрямился и
стал жандармом, а Клим, почувствовав неприятную дрожь в коже спины, в ногах, шепнул с надеждой...
Дожидаясь, когда Маракуев выкричится, Макаров встряхивал
головою, точно отгоняя мух, и затем продолжал говорить свое увещевающим тоном: он принес оттиск
статьи неизвестного Самгину философа Н. Ф.
В первые минуты Самгину показалось, что она
стала милее и что поездка за границу сделала ее еще более русской; ее светлые голубые глаза, румяные щеки, толстая коса льняного цвета и гладко причесанная
голова напоминали ему крестьянских девушек.
Выпив, она удивительным движением рук и
головы перебросила обильные волосы свои на грудь и, отобрав половину их,
стала заплетать косу.
На улице она
стала выше ростом и пошла на людей, гордо подняв
голову, раскачивая бедрами.
— Дурак! — крикнула Татьяна, ударив его по
голове тетрадкой нот, а он схватил ее и с неожиданной силой, как-то привычно, посадил на плечо себе. Девицы
стали отнимать подругу, началась возня, а Самгин, давно поняв, что он лишний в этой компании, незаметно ушел.
В дверях буфетной встала Алина, платье на ней было так ослепительно белое, что Самгин мигнул; у пояса — цветы, гирлянда их спускалась по бедру до подола, на
голове — тоже цветы, в руках блестел веер, и вся она блестела, точно огромная рыба.
Стало тихо, все примолкли, осторожно отодвигаясь от нее. Лютов вертелся, хватал стулья и бормотал...
Варвара подавленно замолчала тотчас же, как только отъехали от станции Коби. Она сидела, спрятав
голову в плечи, лицо ее, вытянувшись,
стало более острым. Она как будто постарела, думает о страшном, и с таким напряжением, с каким вспоминают давно забытое, но такое, что необходимо сейчас же вспомнить. Клим ловил ее взгляд и видел в потемневших глазах сосредоточенный, сердитый блеск, а было бы естественней видеть испуг или изумление.
И вдруг с черного неба опрокинули огромную чашу густейшего медного звука, нелепо лопнуло что-то, как будто выстрел пушки, тишина взорвалась, во тьму влился свет, и
стало видно улыбки радости, сияющие глаза, весь Кремль вспыхнул яркими огнями, торжественно и бурно поплыл над Москвой колокольный звон, а над толпой птицами затрепетали, крестясь, тысячи рук, на паперть собора вышло золотое духовенство, человек с горящей разноцветно
головой осенил людей огненным крестом, и тысячеустый голос густо, потрясающе и убежденно — трижды сказал...
— Он очень не любит студентов, повар. Доказывал мне, что их надо ссылать в Сибирь, а не в солдаты. «Солдатам, говорит, они мозги ломать
станут: в бога — не верьте, царскую фамилию — не уважайте. У них, говорит, в
головах шум, а они думают — ум».
Макаров еще более поседел, виски
стали почти белыми, и сильнее выцвели темные клочья волос на
голове.
На стене, по стеклу картины, скользнуло темное пятно. Самгин остановился и сообразил, что это его
голова, попав в луч света из окна, отразилась на стекле. Он подошел к столу, закурил папиросу и снова
стал шагать в темноте.
— Затем выбегает в соседнюю комнату,
становится на руки, как молодой негодяй, ходит на руках и сам на себя в низок зеркала смотрит. Но — позвольте! Ему — тридцать четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами ходил?» — «Этого, говорит, я вам объяснить не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы после успеха в деле пожить минуточку вниз
головою».
Утешающим тоном старшей, очень ласково она
стала говорить вещи, с детства знакомые и надоевшие Самгину. У нее были кое-какие свои наблюдения, анекдоты, но она говорила не навязывая, не убеждая, а как бы разбираясь в том, что знала. Слушать ее тихий, мягкий голос было приятно, желание высмеять ее — исчезло. И приятна была ее доверчивость. Когда она подняла руки, чтоб поправить платок на
голове, Самгин поймал ее руку и поцеловал. Она не протестовала, продолжая...
Ему показалось, что люди сгрудились теснее и всею массою подвинулись ближе ко крыльцу, показалось даже, что шеи
стали длиннее у всех и заметней
головы.
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы, вышел на Дворцовую площадь и увидал, что люди впереди его
становятся карликами. Не сразу можно было понять, что они падают на колени, падали они так быстро, как будто невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные
головы людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
С этого момента Самгину
стало казаться, что у всех запасных открытые рты и лица людей, которые задыхаются. От ветра, пыли, бабьего воя, пьяных песен и непрерывной, бессмысленной ругани кружилась
голова. Он вошел на паперть церкви; на ступенях торчали какие-то однообразно-спокойные люди и среди них старичок с медалью на шее, тот, который сидел в купе вместе с Климом.
Долго и с трудом пробивались сквозь толпу; она
стала неподвижней. Человек с
голым черепом трубил...
После этого над ним
стало тише; он открыл глаза, Туробоев — исчез, шляпа его лежала у ног рабочего; голубоглазый кавалерист, прихрамывая, вел коня за повод к Петропавловской крепости, конь припадал на задние ноги, взмахивал
головой, упирался передними, солдат кричал, дергал повод и замахивался шашкой над мордой коня.
Потом он слепо шел правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли в черном месиве, толстая лошадь вырвалась на правую сторону реки, люди
стали швырять в нее комьями снега, а она топталась на месте, встряхивая
головой; с морды ее падала пена.
В окно смотрели три звезды, вкрапленные в голубоватое серебро лунного неба. Петь кончили, и точно от этого
стало холодней. Самгин подошел к нарам, бесшумно лег, окутался с
головой одеялом, чтоб не видеть сквозь веки фосфорически светящегося лунного сумрака в камере, и почувствовал, что его давит новый страшок, не похожий на тот, который он испытал на Невском; тогда пугала смерть, теперь — жизнь.
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест на его широкой груди. Славороссов стоял, подняв левую руку в небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые
головы. На минуту
стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
Снова
стало тихо; певец запел следующий куплет; казалось, что голос его
стал еще более сильным и уничтожающим, Самгина пошатывало, у него дрожали ноги, судорожно сжималось горло; он ясно видел вокруг себя напряженные, ожидающие лица, и ни одно из них не казалось ему пьяным, а из угла, от большого человека плыли над их
головами гремящие слова...
Шаги людей на улице
стали как будто быстрей. Самгин угнетенно вышел в столовую, — и с этой минуты жизнь его надолго превратилась в сплошной кошмар. На него наткнулся Кумов; мигая и приглаживая красными ладонями волосы, он встряхивал
головою, а волосы рассыпались снова, падая ему на щеки.
Лютов видел, как еще двое людей
стали поднимать гроб на плечо Игната, но человек в полушубке оттолкнул их, а перед Игнатом очутилась Алина; обеими руками, сжав кулаки, она ткнула Игната в лицо, он мотнул
головою, покачнулся и медленно опустил гроб на землю. На какой-то момент люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет на пальцы правой руки.