Неточные совпадения
— Отлично! — закричал он, трижды хлопнув ладонями. — Превосходно, но — не так! Это
говорил не итальянец, а — мордвин. Это — размышление, а не страсть, покаяние, а не любовь! Любовь требует жеста. Где у тебя жест? У тебя лицо не живет! У тебя вся душа только в глазах, этого мало! Не вся
публика смотрит
на сцену в бинокль…
— Я стоял в
публике, они шли мимо меня, — продолжал Самгин, глядя
на дымящийся конец папиросы. Он рассказал, как некоторые из рабочих присоединялись к
публике, и вдруг, с увлечением, стал
говорить о ней.
— Сегодня — пою! Ой, Клим, страшно! Ты придешь? Ты — речи народу
говорил? Это тоже страшно? Это должно быть страшнее, чем петь! Я ног под собою не слышу, выходя
на публику, холод в спине, под ложечкой — тоска! Глаза, глаза, глаза, —
говорила она, тыкая пальцем в воздух. — Женщины — злые, кажется, что они проклинают меня, ждут, чтоб я сорвала голос, запела петухом, — это они потому, что каждый мужчина хочет изнасиловать меня, а им — завидно!
Смешно раскачиваясь, Дуняша взмахивала руками, кивала медно-красной головой; пестренькое лицо ее светилось радостью; сжав пальцы обеих рук, она потрясла кулачком пред лицом своим и, поцеловав кулачок, развела руки, разбросила поцелуй в
публику. Этот жест вызвал еще более неистовые крики, веселый смех в зале и
на хорах. Самгин тоже усмехался, посматривая
на людей рядом с ним, особенно
на толстяка в мундире министерства путей, — он смотрел
на Дуняшу в бинокль и громко
говорил, причмокивая...
На лестницу вбежали двое молодых людей с корзиной цветов, навстречу им двигалась
публика, — человек с широкой седой бородой, одетый в поддевку,
говорил...
Шаркая лаковыми ботинками, дрыгая ляжками, отталкивал ими фалды фрака, и ягодицы его казались окрыленными. Правую руку он протягивал
публике, как бы
на помощь ей, в левой держал листочки бумаги и, размахивая ею, как носовым платком, изредка приближал ее к лицу.
Говорил он легко, с явной радостью, с улыбками
на добродушном, плоском лице.
Неточные совпадения
Тунгусы — охотники, оленные промышленники и ямщики. Они возят зимой
на оленях, но,
говорят, эта езда вовсе не так приятна, как
на Неве, где какой-то выходец из Архангельска катал
публику: издали все ведь кажется или хуже, или лучше, но во всяком случае иначе, нежели вблизи. А здесь езда
на оленях даже опасна, потому что Мая становится неровно, с полыньями, да, кроме того, олени падают во множестве, не выдерживая гоньбы.
На этом прокурор прекратил расспросы. Ответы Алеши произвели было
на публику самое разочаровывающее впечатление. О Смердякове у нас уже поговаривали еще до суда, кто-то что-то слышал, кто-то
на что-то указывал,
говорили про Алешу, что он накопил какие-то чрезвычайные доказательства в пользу брата и в виновности лакея, и вот — ничего, никаких доказательств, кроме каких-то нравственных убеждений, столь естественных в его качестве родного брата подсудимого.
Целый день дед, бабушка и моя мать ездили по городу, отыскивая сбежавшего, и только к вечеру нашли Сашу у монастыря, в трактире Чиркова, где он увеселял
публику пляской. Привезли его домой и даже не били, смущенные упрямым молчанием мальчика, а он лежал со мною
на полатях, задрав ноги, шаркая подошвами по потолку, и тихонько
говорил:
— Во-первых, я вам не «милостивый государь», а во-вторых, я вам никакого объяснения давать не намерен, — резко ответил ужасно разгорячившийся Иван Федорович, встал с места и, не
говоря ни слова, отошел к выходу с террасы и стал
на верхней ступеньке, спиной к
публике, — в величайшем негодовании
на Лизавету Прокофьевну, даже и теперь не думавшую трогаться с своего места.
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и умирают»), видя
на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую
публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и
говорит, что я — Надворный Судья.