Неточные совпадения
От всего этого веяло на Клима
унылой бедностью, не той, которая мешала писателю вовремя платить за квартиру, а какой-то другой, неизлечимой, пугающей, но
в то же время и трогательной.
В нем поднималась обида на них и еще какое-то
унылое чувство.
В глазах ее застыло что-то монашески
унылое и сердитое, но казалось, что она теперь более ребенок, чем была несколько недель тому назад.
Быстрая походка людей вызвала у Клима
унылую мысль: все эти сотни и тысячи маленьких воль, встречаясь и расходясь, бегут к своим целям, наверное — ничтожным, но ясным для каждой из них. Можно было вообразить, что горьковатый туман — горячее дыхание людей и все
в городе запотело именно от их беготни. Возникала боязнь потерять себя
в массе маленьких людей, и вспоминался один из бесчисленных афоризмов Варавки, — угрожающий афоризм...
Отрицательный ответ удивил его, он снял с
унылого носа дымчатое пенсне и, покашливая, мигая, посмотрел
в лицо Клима опухшими глазами так, точно спрашивал...
Проснулся он с тяжестью
в голове и смутным воспоминанием о какой-то ошибке, о неосторожности, совершенной вчера. Комнату наполнял неприятно рассеянный, белесоватый свет солнца, спрятанного
в бескрасочной пустоте за окном. Пришел Дмитрий, его мокрые, гладко причесанные волосы казались жирно смазанными маслом и уродливо обнажали красноватые глаза, бабье, несколько опухшее лицо. Уже по
унылому взгляду его Клим понял, что сейчас он услышит нечто плохонькое.
Маленький пианист
в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая
в такт словам женщин
унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было так хорошо видеть, что этот человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
«Счетовод», — неприязненно подумал Клим. Взглянув
в зеркало, он тотчас погасил усмешку на своем лице. Затем нашел, что лицо
унылое и похудело. Выпив стакан молока, он аккуратно разделся, лег
в постель и вдруг почувствовал, что ему жалко себя. Пред глазами встала фигура «лепообразного» отрока, память подсказывала его неумелые речи.
Последние дни Маракуев назойливо рассказывал пошловатые анекдоты о действиях администрации, городской думы, купечества, но можно было подозревать, что он сам сочиняет анекдоты,
в них чувствовался шарж, сквозь их грубоватость проскальзывало нечто натянутое и
унылое.
Со двора,
в открытое окно, навязчиво лез
унылый свист дудок шарманки. Влетел чей-то завистливый и насмешливый крик...
Можно думать, что красивенькие здания намеренно построены на
унылом поле, о́бок с бедной и грязной слободой, уродливо безличные жилища которой скучно рассеяны по песку, намытому Волгой и Окой, и откуда
в хмурые дни, когда с Волги дул горячий «низовой» ветер, летела серая, колючая пыль.
В такие часы Самгин ощущал, что его наполняет и раздувает ветер
унылой злости на всех людей и даже — немного — на себя самого.
С детства слышал Клим эту песню, и была она знакома, как
унылый, великопостный звон, как панихидное пение на кладбище, над могилами. Тихое уныние овладевало им, но было
в этом унынии нечто утешительное, думалось, что сотни людей, ковырявших землю короткими, должно быть, неудобными лопатами, и усталая песня их, и грязноватые облака, развешанные на проводах телеграфа, за рекою, — все это дано надолго, может быть, навсегда, и во всем этом скрыта какая-то несокрушимость, обреченность.
Самгин охотно пошел; он впервые услыхал, что
унылую «Дубинушку» можно петь
в таком бойком, задорном темпе. Пела ее артель, выгружавшая из трюма баржи соду «Любимова и Сольвэ». На палубе
в два ряда стояло десять человек, они быстро перебирали
в руках две веревки, спущенные
в трюм, а из трюма легко, точно пустые, выкатывались бочки; что они были тяжелы, об этом говорило напряжение, с которым двое грузчиков, подхватив бочку и согнувшись, катили ее по палубе к сходням на берег.
Самгины не нашли предлога отказаться, но
в душной комнате гостиницы поделились
унылыми мыслями.
Утомленный
унылым однообразием пейзажа, Самгин дремотно и расслабленно подпрыгивал
в бричке, мысли из него вытрясло, лишь назойливо вспоминался чей-то невеселый рассказ о человеке, который, после неудачных попыток найти
в жизни смысл, возвращается домой, а дома встречает его еще более злая бессмыслица.
Что-то
унылое и тягостное почувствовал Самгин
в этой толпе, затисканной, как бы помимо воли ее, на тесный двор,
в яму, среди полуразрушенных построек.
Длинный, похожий на куклу-марионетку, болтливый и раньше самодовольный, а теперь
унылый, — он всегда был неприятен и становился все более неприятным Самгину, возбуждая
в нем какие-то неопределенные подозрения.
К вечеру она ухитрилась найти какого-то старичка, который взялся устроить похороны Анфимьевны. Старичок был неестественно живенький, легкий, с розовой, остренькой мордочкой,
в рамке седой, аккуратно подстриженной бородки, с мышиными глазками и птичьим носом. Руки его разлетались во все стороны, все трогали, щупали: двери, стены, сани, сбрую старой,
унылой лошади. Старичок казался загримированным подростком, было
в нем нечто отталкивающее, фальшивое.
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул
в переулок и пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая крыша церкви с тремя главами над нею. К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство с людьми
в шубах, а окна и двери домов похожи на карманы. Толстый слой серой, холодной скуки висел над городом. Издали доплывало
унылое пение церковного хора.
Стало холодно, — вздрогнув, он закрыл форточку. Космологическая картина исчезла, а Клим Самгин остался, и было совершенно ясно, что и это тоже какой-то нереальный человек, очень неприятный и даже как бы совершенно чужой тому, кто думал о нем,
в незнакомом деревянном городе, под
унылый, испуганный вой собак.
Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл ворота;
в память о неудачном пожаре остался горький запах дыма, лужи воды, обгоревшие доски и,
в углу двора, белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым,
унылым лицом, сидел у Самгина, жадно пил пиво и, поглядывая
в окно на первые звезды
в черном небе, бормотал...
Самгин давно не беседовал с ним, и антипатия к этому человеку несколько растворилась
в равнодушии к нему.
В этот вечер Безбедов казался смешным и жалким, было
в нем даже что-то детское. Толстый,
в синей блузе с незастегнутым воротом, с обнаженной белой пухлой шеей, с безбородым лицом, он очень напоминал «Недоросля»
в изображении бесталанного актера.
В его
унылой воркотне слышалось нечто капризное.
Открыв глаза, он увидал лицо свое
в дыме папиросы отраженным на стекле зеркала; выражение лица было досадно неумное,
унылое и не соответствовало серьезности момента: стоит человек, приподняв плечи, как бы пытаясь спрятать голову, и через очки, прищурясь, опасливо смотрит на себя, точно на незнакомого.
В шапке черных и, должно быть, жестких волос с густосиними щеками и широкой синей полосой на месте усов, которые как бы заменялись толстыми бровями, он смотрел из-под нахмуренных бровей мрачно, тяжело вздыхал, его толстые ярко-красные ‹губы› смачно чмокали, и, спрятав руки за спину, не улыбаясь, звонким, но комически
унылым голосом он рассказывал...
Здесь собрались интеллигенты и немало фигур, знакомых лично или по иллюстрациям: профессора, не из крупных, литераторы, пощипывает бородку Леонид Андреев, с его красивым бледным лицом,
в тяжелой шапке черных волос,
унылый «последний классик народничества», редактор журнала «Современный мир», Ногайцев, Орехова, ‹Ерухимович›, Тагильский, Хотяинцев, Алябьев, какие-то шикарно одетые дамы, оригинально причесанные, у одной волосы лежали на ушах и на щеках так, что лицо казалось уродливо узеньким и острым.
Ногайцев старался утешать, а приват-доцент Пыльников усиливал тревогу. Он служил на фронте цензором солдатской корреспонденции, приехал для операции аппендикса, с месяц лежал
в больнице, сильно похудел, оброс благочестивой светлой бородкой, мягкое лицо его подсохло, отвердело, глаза открылись шире, и
в них застыло нечто постное,
унылое. Когда он молчал, он сжимал челюсти, и борода его около ушей непрерывно, неприятно шевелилась, но молчал он мало, предпочитая говорить.
Было как-то странно, что этот коридор оканчивался изящно обставленным рестораном,
в нем собралось десятка три угрюмых,
унылых, сердитых и среди них один веселый — Стратонов,
в каком-то очень домашнем, помятом костюме,
в мягких сапогах.