Неточные совпадения
Но она была почти болезненно чутка к холоду, не любила
тени, темноты и
в дурную погоду нестерпимо капризничала.
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца
в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как
тень, человек, перешагнул через ворота, пошел по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая
в черное, ее фигура вызывала уныние;
в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла
в саду с книгой
в руках,
тень ее казалась тяжелей и гуще, чем
тени всех других людей,
тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Клим действительно забыл свою беседу с Дроновым, а теперь, поняв, что это он выдал Инокова, испуганно задумался: почему он сделал это? И, подумав, решил, что карикатурная
тень головы инспектора возбудила
в нем, Климе, внезапное желание сделать неприятность хвастливому Дронову.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя
в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны
в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как
тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
Но Клим уже не слушал, теперь он был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил Маргариту, швейку, с круглым, бледным лицом, с густыми
тенями в впадинах глубоко посаженных глаз. Глаза у нее неопределенного, желтоватого цвета, взгляд полусонный, усталый, ей, вероятно, уж под тридцать лет. Она шьет и чинит белье матери, Варавки, его; она работает «по домам».
Пообедав, он пошел
в мезонин к Дронову, там уже стоял, прислонясь к печке, Макаров, пуская
в потолок струи дыма, разглаживая пальцем темные
тени на верхней губе, а Дронов, поджав ноги под себя, уселся на койке
в позе портного и визгливо угрожал кому-то...
Бледность лица выгодно подчеркивала горячий блеск его глаз,
тень на верхней губе стала гуще, заметней, и вообще Макаров
в эти несколько дней неестественно возмужал.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что
тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее всех
в этой комнате.
Тени колебались, как едва заметные отражения осенних облаков на темной воде реки. Движение тьмы
в комнате, становясь из воображаемого действительным, углубляло печаль. Воображение, мешая и спать и думать, наполняло тьму однообразными звуками, эхом отдаленного звона или поющими звуками скрипки, приглушенной сурдинкой. Черные стекла окна медленно линяли, принимая цвет олова.
— То же самое желание скрыть от самих себя скудость природы я вижу
в пейзажах Левитана,
в лирических березках Нестерова,
в ярко-голубых
тенях на снегу. Снег блестит, как обивка гробов,
в которых хоронят девушек, он — режет глаза, ослепляет, голубых
теней в природе нет. Все это придумывается для самообмана, для того, чтоб нам уютней жилось.
Клим Самгин встал, желая незаметно уйти, но заметил, по движению
теней, что Дронов и Томилин тоже встали, идут
в его сторону. Он сел, согнулся, пряча лицо.
Вошла Таня Куликова с зажженной лампой
в руках, тихая и плоская, как
тень.
Крепко сжав губы, широко открыв глаза, она смотрела
в упор и как бы сквозь него; на смуглом лице являлась
тень неведомых дум.
Но, прислушавшись к себе, он нашел, что от этого настроения
в нем осталась легкая
тень.
Надвигалась гроза. Черная туча покрыла все вокруг непроницаемой
тенью. Река исчезла, и только
в одном месте огонь из окна дачи Телепневой освещал густую воду.
Это не было похоже на тоску, недавно пережитую им, это было сновидное, тревожное ощущение падения
в некую бездонность и мимо своих обычных мыслей, навстречу какой-то новой, враждебной им. Свои мысли были где-то
в нем, но тоже бессловесные и бессильные, как
тени. Клим Самгин смутно чувствовал, что он должен
в чем-то сознаться пред собою, но не мог и боялся понять:
в чем именно?
Когда он, один, пил чай, явились Туробоев и Варавка, серые,
в пыльниках; Варавка был похож на бочку, а Туробоев и
в сером, широком мешке не потерял своей стройности, а сбросив с плеч парусину, он показался Климу еще более выпрямленным и подчеркнуто сухим. Его холодные глаза углубились
в синеватые
тени, и что-то очень печальное, злое подметил Клим
в их неподвижном взгляде.
Он долго думал
в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать
в город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную
тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя
в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
С этим он и уснул, а утром его разбудил свист ветра, сухо шумели сосны за окном, тревожно шелестели березы; на синеватом полотнище реки узорно курчавились маленькие волнишки. Из-за реки плыла густо-синяя туча, ветер обрывал ее край, пышные клочья быстро неслись над рекою, поглаживая ее дымными
тенями.
В купальне кричала Алина. Когда Самгин вымылся, оделся и сел к столу завтракать — вдруг хлынул ливень, а через минуту вошел Макаров, стряхивая с волос капли дождя.
Клим изорвал письмо, разделся и лег, думая, что
в конце концов люди только утомляют. Каждый из них, бросая
в память тяжелую
тень свою, вынуждает думать о нем, оценивать его, искать для него место
в душе. Зачем это нужно, какой смысл
в этом?
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни;
в синеватой воде подпрыгивали, как пробки, головы людей, взмахивались
в воздух масляно блестевшие руки; вечерами
в лесу пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно,
в три часа, безгрудая, тощая барышня
в розовом платье и круглых, темных очках играла на пианино «Молитву девы», а
в четыре шла берегом на мельницу пить молоко, и по воде косо влачилась за нею розовая
тень.
Вечером Клим плутал по переулкам около Сухаревой башни. Щедро светила луна, мороз окреп; быстро мелькали темные люди, согнувшись, сунув руки
в рукава и
в карманы; по сугробам снега прыгали их уродливые
тени. Воздух хрустально дрожал от звона бесчисленных колоколов, благовестили ко всенощной.
Он говорил еще что-то, но, хотя
в комнате и на улице было тихо, Клим не понимал его слов, провожая телегу и глядя, как ее медленное движение заставляет встречных людей врастать
в панели, обнажать головы. Серые
тени испуга являлись на лицах, делая их почти однообразными.
Пришла Лидия, держась руками за виски, молча села у окна. Клим спросил: что нашел доктор? Лидия посмотрела на него непонимающим взглядом; от синих
теней в глазницах ее глаза стали светлее. Клим повторил вопрос.
Сверху спускалась Лидия. Она садилась
в угол, за роялью, и чужими глазами смотрела оттуда, кутая, по привычке, грудь свою газовым шарфом. Шарф был синий, от него на нижнюю часть лица ее ложились неприятные
тени. Клим был доволен, что она молчит, чувствуя, что, если б она заговорила, он стал бы возражать ей. Днем и при людях он не любил ее.
Ноги ее,
в черных чулках, странно сливались с
тенями, по рубашке, голубовато окрашенной лунным светом, тоже скользили
тени; казалось, что она без ног и летит.
И ушла, оставив его, как всегда,
в темноте,
в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство было особенно обидно, она увлекла за собой, как
тень свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно,
в комнату ворвался ветер, внес запах пыли, начал сердито перелистывать страницы книги на столе и помог Самгину возмутиться.
Был вечер, удушливая жара предвещала грозу;
в небе, цвета снятого молока, пенились сизоватые клочья облаков;
тени скользили по саду, и было странно видеть, что листва неподвижна.
Клим почувствовал прилив невыносимой скуки. Все скучно: женщина, на белое платье которой поминутно ложатся пятнышки
теней от листьев и ягод; чахоточный, зеленолицый музыкант
в черных очках, неподвижная зелень сада, мутное небо, ленивенький шумок города.
В сиповатом голосе Робинзона звучала грусть, он пытался прикрыть ее насмешливыми улыбками, но это не удавалось ему. Серые
тени являлись на костлявом лице, как бы зарождаясь
в морщинах под выгоревшими глазами, глаза лихорадочно поблескивали и уныло гасли, прикрываясь ресницами.
Маракуев был все так же размашист, оживлен, легко и сильно горячился, умел говорить страстно и гневно; было не заметно, чтоб пережитое им
в день ходынской катастрофы отразилось на его характере, бросило на него
тень, как на Пояркова.
Удивительна была каменная тишина теплых, лунных ночей, странно густы и мягки
тени, необычны запахи, Клим находил, что все они сливаются
в один — запах здоровой, потной женщины.
В общем он настроился лирически, жил
в непривычном ему приятном бездумье, мысли являлись не часто и, почти не волнуя, исчезали легко.
Алина выплыла на сцену маленького, пропыленного театра такой величественно и подавляюще красивой, что
в темноте зала проплыл тихий гул удивления, все люди как-то покачнулись к сцене, и казалось, что на лысины мужчин, на оголенные руки и плечи женщин упала сероватая
тень. И чем дальше, тем больше сгущалось впечатление, что зал, приподнимаясь, опрокидывается на сцену.
Румяное лицо ее заметно выцвело, и, должно быть, зная это, она растирала щеки, лоб, гладила пальцами
тени в глазницах.
Лицо бледное, с густыми
тенями вокруг глаз. Она смотрит, беспокойно мигая, и, взглянув
в лицо его, тотчас отводит глаза
в сторону.
Под кожей, судорожно натягивая ее, вздымались детски тонкие ребра, и было странно видеть, что одна из глубоких ям за ключицами освещена, а
в другой лежит
тень.
В саду, на зеленой скамье, под яблоней, сидела Елизавета Спивак, упираясь руками о скамью, неподвижная, как статуя; она смотрела прямо пред собою, глаза ее казались неестественно выпуклыми и гневными, а лицо,
в мелких пятнах света и
тени, как будто горело и таяло.
Зачем ему эти поля, мужики и вообще все то, что возбуждает бесконечные, бесплодные думы,
в которых так легко исчезает сознание внутренней свободы и права жить по своим законам, теряется ощущение своей самости, оригинальности и думаешь как бы
тенями чужих мыслей?
Когда он вышел из уборной, встречу ему по стене коридора подвинулся, как
тень, повар, держа
в руке колпак и белый весь, точно покойник.
Лицо у него смуглое, четкой, мелкой лепки, а лоб слишком высок, тяжел и давит это почти красивое, но очень носатое лицо. Большие, янтарного цвета глаза лихорадочно горят,
в глубоких глазницах густые
тени. Нервными пальцами скатывая аптечный рецепт
в трубочку, он говорит мягким голосом и немножко картавя...
Появились пешие полицейские, но толпа быстро всосала их, разбросав по площади;
в тусклых окнах дома генерал-губернатора мелькали, двигались
тени,
в одном окне вспыхнул огонь, а
в другом, рядом с ним, внезапно лопнуло стекло, плюнув вниз осколками.
Кто-то охнул, странным звуком, точно рыгая, — рябой дико выругался, пнул Самгина
в бок ногою и побежал, за ним, как
тень его, бросился еще кто-то.
Его обогнал жандарм, но он и черная
тень его — все было сказочно, так же, как деревья, вылепленные из снега, луна, величиною
в чайное блюдечко, большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо — высоко над белыми холмами, над красным пятном костра
в селе у церкви; не верилось, что там живут бунтовщики.
В окно смотрело серебряное солнце, небо — такое же холодно голубое, каким оно было ночью, да и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали на пригорке, пышно окутанном серебряной парчой, курились розоватым дымом трубы домов, по снегу на крышах ползли
тени дыма, сверкали
в небе кресты и главы церквей, по белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали головами, шли толстые мужики
в тулупах, — все было игрушечно мелкое и приятное глазам.
Стоя среди комнаты, он курил, смотрел под ноги себе,
в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя
тень, а только она знала, куда мне идти».
«Возраст охлаждает чувство. Я слишком много истратил сил на борьбу против чужих мыслей, против шаблонов», — думал он, зажигая спичку, чтоб закурить новую папиросу. Последнее время он все чаще замечал, что почти каждая его мысль имеет свою
тень, свое эхо, но и та и другое как будто враждебны ему. Так случилось и
в этот раз.
Самгин высоко поднял его и швырнул прочь, на землю, — он разбился на куски, и тотчас вокруг Самгина размножились десятки фигур, совершенно подобных ему; они окружили его, стремительно побежали вместе с ним, и хотя все были невесомы, проницаемы, как
тени, но страшно теснили его, толкали, сбивая с дороги, гнали вперед, — их становилось все больше, все они были горячие, и Самгин задыхался
в их безмолвной, бесшумной толпе.
Он отбрасывал их от себя, мял, разрывал руками, люди лопались
в его руках, как мыльные пузыри; на секунду Самгин видел себя победителем, а
в следующую — двойники его бесчисленно увеличивались, снова окружали его и гнали по пространству, лишенному
теней, к дымчатому небу; оно опиралось на землю плотной, темно-синей массой облаков, а
в центре их пылало другое солнце, без лучей, огромное, неправильной, сплющенной формы, похожее на жерло печи, — на этом солнце прыгали черненькие шарики.
Пощупал пальцами седоватые волосы на висках, потрогал
тени в глазницах, прочитал вырезанное алмазом на стекле двустишие...