Неточные совпадения
Все бывшее у нее
в доме было замечательно, сказочно хорошо, по ее словам, но дед не верил ей и насмешливо ворчал, раскидывая
сухими пальцами седые баки свои...
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он
сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться
в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова...
В тот год зима запоздала, лишь во второй половине ноября
сухой, свирепый ветер сковал реку сизым льдом и расцарапал не одетую снегом землю глубокими трещинами.
В побледневшем, вымороженном небе белое солнце торопливо описывало короткую кривую, и казалось, что именно от этого обесцвеченного солнца на землю льется безжалостный холод.
«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня
в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще начинает свои
сухие фразы именем бога, хотя богомольна только из приличия».
В стекле он видел отражение своего лица, и, хотя черты расплылись, оно все-таки напоминало
сухое и важное лицо матери.
— Тетка права, — сочным голосом, громко и с интонациями деревенской девицы говорила Марина, — город — гнилой, а люди
в нем —
сухие. И скупы, лимон к чаю режут на двенадцать кусков.
Она уже не шептала, голос ее звучал довольно громко и был насыщен гневным пафосом. Лицо ее жестоко исказилось, напомнив Климу колдунью с картинки из сказок Андерсена.
Сухой блеск глаз горячо щекотал его лицо, ему показалось, что
в ее взгляде горит чувство злое и мстительное. Он опустил голову, ожидая, что это странное существо
в следующую минуту закричит отчаянным криком безумной докторши Сомовой...
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие ладони на своих щеках,
сухой и быстрый поцелуй
в губы и торопливый шепот...
Он вышел от нее очень поздно. Светила луна с той отчетливой ясностью, которая многое на земле обнажает как ненужное. Стеклянно хрустел
сухой снег под ногами. Огромные дома смотрели друг на друга бельмами замороженных окон; у ворот — черные туши дежурных дворников;
в пустоте неба заплуталось несколько звезд, не очень ярких. Все ясно.
Нехаева улыбалась ей, облизывала
сухие губы, садилась
в угол дивана, и вскоре там назойливо звучал ее голосок, докторально убеждавший Дмитрия Самгина...
Вера Петровна долго рассуждала о невежестве и тупой злобе купечества, о близорукости суждений интеллигенции, слушать ее было скучно, и казалось, что она старается оглушить себя. После того, как ушел Варавка, стало снова тихо и
в доме и на улице, только
сухой голос матери звучал, однообразно повышаясь, понижаясь. Клим был рад, когда она утомленно сказала...
Когда он, один, пил чай, явились Туробоев и Варавка, серые,
в пыльниках; Варавка был похож на бочку, а Туробоев и
в сером, широком мешке не потерял своей стройности, а сбросив с плеч парусину, он показался Климу еще более выпрямленным и подчеркнуто
сухим. Его холодные глаза углубились
в синеватые тени, и что-то очень печальное, злое подметил Клим
в их неподвижном взгляде.
Под ветлой стоял Туробоев, внушая что-то уряднику, держа белый палец у его носа. По площади спешно шагал к ветле священник с крестом
в руках, крест сиял, таял, освещая темное,
сухое лицо. Вокруг ветлы собрались плотным кругом бабы, урядник начал расталкивать их, когда подошел поп, — Самгин увидал под ветлой парня
в розовой рубахе и Макарова на коленях перед ним.
— Подумаю, — тихо ответил Клим. Все уже было не интересно и не нужно — Варавка, редактор, дождь и гром. Некая сила, поднимая, влекла наверх. Когда он вышел
в прихожую, зеркало показало ему побледневшее лицо,
сухое и сердитое. Он снял очки, крепко растерев ладонями щеки, нашел, что лицо стало мягче, лиричнее.
Дергался звонарь так, что казалось — он висит
в петле невидимой веревки, хочет освободиться от нее, мотает головой,
сухое длинное лицо его пухнет, наливается кровью, но чем дальше, тем более звучно славословит царя послушная медь колоколов.
В нескольких шагах от этой группы почтительно остановились молодцеватый,
сухой и колючий губернатор Баранов и седобородый комиссар отдела художественной промышленности Григорович, который делал рукою
в воздухе широкие круги и шевелил пальцами, точно соля землю или сея что-то. Тесной, немой группой стояли комиссары отделов, какие-то солидные люди
в орденах, большой человек с лицом нехитрого мужика, одетый
в кафтан, шитый золотом.
Показывая редкости свои, старик нежно гладил их
сухими ладонями,
в дряблой коже цвета утиных лап; двигался он быстро и гибко, точно ящерица, а крепкий голосок его звучал все более таинственно. Узор красненьких жилок на скулах, казалось, изменялся, то — густея, то растекаясь к вискам.
Тот снова отрастил до плеч свои ангельские кудри, но голубые глаза его помутнели, да и весь он выцвел, поблек, круглое лицо обросло негустым, желтым волосом и стало длиннее,
суше. Говоря, он пристально смотрел
в лицо собеседника, ресницы его дрожали, и казалось, что чем больше он смотрит, тем хуже видит. Он часто и осторожно гладил правой рукою кисть левой и переспрашивал...
Этими словами он разбудил всю неприязнь Самгина к нему; Клим почувствовал, что
в нем что-то лопнуло, взорвалось, и сами собою ехидно выговорились
сухие слова...
Он славился как человек очень деловой, любил кутнуть
в «Стрельне», у «Яра», ежегодно ездил
в Париж, с женою давно развелся, жил одиноко
в большой, холодной квартире, где даже
в ясные дни стоял пыльный сумрак, неистребимый запах сигар и
сухого тления.
— Слышали? — спросил он, улыбаясь, поблескивая черненькими глазками. Присел к столу, хозяйственно налил себе стакан чаю, аккуратно положил варенья
в стакан и, размешивая чай, позванивая ложечкой, рассказал о крестьянских бунтах на юге. Маленькая,
сухая рука его дрожала, личико морщилось улыбками, он раздувал ноздри и все вертел шеей, сжатой накрахмаленным воротником.
Особенно был раздражен бритоголовый человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув правую руку к лицу Кутузова. Синий шар головы его теперь пришелся как раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его. Слов его Самгин не слышал, а
в голосе чувствовал личную и горькую обиду. Но был ясно слышен
сухой голос Прейса...
— Вот ливень!
В пять минут — ни одной
сухой нитки!
Вечером собралось человек двадцать; пришел большой, толстый поэт, автор стихов об Иуде и о том, как сатана играл
в карты с богом; пришел учитель словесности и тоже поэт — Эвзонов, маленький, чернозубый человек, с презрительной усмешкой на желтом лице; явился Брагин, тоже маленький,
сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный тем, что всесторонней осведомленностью своей о делах человеческих он заставлял Самгина вспоминать себя самого, каким Самгин хотел быть и был лет пять тому назад.
Самгин слушал, верил, что возникают союзы инженеров, врачей, адвокатов, что предположено создать Союз союзов, и
сухой стук, проходя сквозь камень, слагаясь
в слова, будил
в Самгине чувство бодрости, хорошие надежды.
В центре толпы, с флагом на длинном древке, стоял Корнев, голова его была выше всех. Самгин отметил, что сегодня у Корнева другое лицо, не столь
сухое и четкое, как всегда, и глаза — другие, детские глаза.
Самгин чувствовал себя человеком, который случайно попал за кулисы театра,
в среду третьестепенных актеров, которые не заняты
в драме, разыгрываемой на сцене, и не понимают ее значения. Глядя на свое отражение
в зеркале, на
сухую фигурку, сероватое, угнетенное лицо, он вспомнил фразу из какого-то французского романа...
Здесь, на воздухе, выстрелы трещали громко, и после каждого хотелось тряхнуть головой, чтобы выбросить из уха
сухой, надсадный звук. Было слышно и визгливое нытье летящих пуль. Самгин оглянулся назад — двери сарая были открыты, задняя его стена разобрана; пред широкой дырою на фоне голубоватого неба стояло голое дерево, —
в сарае никого не было.
Он не слышал, когда прекратилась стрельба, —
в памяти слуха все еще звучали
сухие, сердитые щелчки, но он понимал, что все уже кончено. Из переулка и от бульвара к баррикаде бежали ее защитники, было очень шумно и весело, все говорили сразу.
Отделился и пошел навстречу Самгину жандарм, блестели его очки;
в одной руке он держал какие-то бумаги, пальцы другой дергали на груди шнур револьвера, а сбоку жандарма и на шаг впереди его шагал Судаков, натягивая обеими руками картуз на лохматую голову; луна хорошо освещала его
сухое, дерзкое лицо и медную пряжку ремня на животе; Самгин слышал его угрюмые слова...
Дуняша ушла за аспирином, а он подошел к зеркалу и долго рассматривал
в нем почти незнакомое,
сухое, длинное лицо с желтоватой кожей, с мутными глазами, —
в них застыло нехорошее, неопределенное выражение не то растерянности, не то испуга.
Но говорить он не мог,
в горле шевелился горячий
сухой ком, мешая дышать; мешала и Марина, заклеивая ранку на щеке круглым кусочком пластыря. Самгин оттолкнул ее, вскочил на ноги, — ему хотелось кричать, он боялся, что зарыдает, как женщина. Шагая по комнате, он слышал...
Напротив — рыжеватый мужчина с растрепанной бородкой на лице, изъеденном оспой, с веселым взглядом темных глаз, — глаза как будто чужие на его
сухом и грязноватом лице; рядом с ним, очевидно, жена его, большая, беременная,
в бархатной черной кофте, с длинной золотой цепочкой на шее и на груди; лицо у нее широкое, доброе, глаза серые, ласковые.
В соседнем отделении голоса звучали все громче, торопливее, точно желая попасть
в ритм лязгу и грохоту поезда. Самгина заинтересовал остроносый: желтоватое лицо покрыто мелкими морщинами, точно сеткой тонких ниток, — очень подвижное лицо, то — желчное и насмешливое, то — угрюмое. Рот — кривой,
сухие губы приоткрыты справа, точно
в них торчит невидимая папироса. Из костлявых глазниц, из-под темных бровей нелюдимо поблескивают синеватые глаза.
Он отскочил
в сторону, личико его тревожно и радостно дрожало, он размахивал руками, притопывал, точно собираясь плясать, полы его сюртука трепетали подобно крыльям гуся, и торопливо трещал
сухой голосок...
За кучера сидел на козлах бородатый, страховидный дворник Марины и почти непрерывно беседовал с лошадьми, — голос у него был горловой,
в словах звучало что-то похожее на холодный,
сухой свист осеннего ветра.
— А если я не хочу быть самим собой? — спросил Безбедов и получил
в ответ два
сухих слова...
Сухой шорох ног стачивал камни, вздымая над обнаженными головами серенькое облако пыли, а
в пыли тускловато блестело золото сотен хоругвей.
Пара темно-бронзовых, монументально крупных лошадей важно катила солидное ландо:
в нем — старуха
в черном шелке,
в черных кружевах на седовласой голове, с длинным,
сухим лицом; голову она держала прямо, надменно, серенькие пятна глаз смотрели
в широкую синюю спину кучера, рука
в перчатке держала золотой лорнет. Рядом с нею благодушно улыбалась, кивая головою, толстая дама, против них два мальчика, тоже неподвижные и безличные, точно куклы.
В течение ближайших дней он убедился, что действительно ему не следует жить
в этом городе. Было ясно:
в адвокатуре местной, да, кажется, и у некоторых обывателей, подозрительное и враждебное отношение к нему — усилилось. Здоровались с ним так, как будто, снимая шапку, оказывали этим милость, не заслуженную им. Один из помощников, которые приходили к нему играть
в винт, ответил на его приглашение
сухим отказом. А Гудим, встретив его
в коридоре суда, крякнул и спросил...
Когда он закуривал новую папиросу, бумажки
в кармане пиджака напомнили о себе
сухим хрустом. Самгин оглянулся — все вокруг было неряшливо, неприятно, пропитано душными запахами. Пришли двое коридорных и горничная, он сказал им, что идет к доктору,
в 32-й, и, если позвонят из больницы, сказали бы ему.
«Да, вот и меня так же», — неотвязно вертелась одна и та же мысль,
в одних и тех же словах, холодных, как
сухой и звонкий морозный воздух кладбища. Потом Ногайцев долго и охотно бросал
в могилу мерзлые комья земли, а Орехова бросила один, — но большой. Дронов стоял, сунув шапку под мышку, руки
в карманы пальто, и красными глазами смотрел под ноги себе.
Самгин прошел
в комнату побольше, обставленную жесткой мебелью, с большим обеденным столом посредине, на столе кипел самовар. У буфета хлопотала маленькая
сухая старушка
в черном платье,
в шелковой головке, вытаскивала из буфета бутылки. Стол и комнату освещали с потолка три голубых розетки.
— «…Иуда, удавивший
в духе своем все святое, нравственно чистое и нравственно благородное, повесивший себя, как самоубийца лютый, на
сухой ветке возгордившегося ума и развращенного таланта, нравственно сгнивший до мозга костей и своим возмутительным нравственно-религиозным злосмрадием заражающий всю жизненную атмосферу нашего интеллигентного общества!
— Одни играют
в карты, другие словами, а вы — молчите, точно иностранец. А лицо у вас — обыкновенное, и человек вы, должно быть,
сухой, горячий, упрямый — да?
Над повестью Самгин не работал, исписал семнадцать страниц почтовой бумаги большого формата заметками, характеристиками Марины, Безбедова, решил сделать Бердникова организатором убийства, Безбедова — фактическим исполнителем и поставить за ними таинственной фигурой Крэйтона, затем начал изображать город, но получилась
сухая статейка, вроде таких, какие обычны
в словаре Брокгауза.
Белизна рубахи резко оттеняла землистую кожу
сухого, костлявого лица и круглую, черную дыру беззубого рта, подчеркнутого седыми волосами жиденьких усов. Голубые глаза проповедника потеряли былую ясность и казались маленькими, точно глаза подростка, но это, вероятно, потому, что они ушли глубоко
в глазницы.
Явилась кругленькая хозяйка с подносом
в руках и сказала
сухим, свистящим сквозь зубы голосом, совершенно не совпадающим с ее фигурой, пышной, как оладья...
«Это о царе говорят», — решил Самгин, закрывая глаза.
В полной темноте звуки стали как бы отчетливей. Стало слышно, что впереди, на следующем диване, у двери, струится слабенький голосок, прерываемый
сухим, негромким кашлем, — струится, выговаривая четко.
«Все считает, считает… Странная цель жизни — считать», — раздраженно подумал Клим Иванович и перестал слушать
сухой шорох слов Тагильского, они сыпались, точно песок. Кстати — локомотив коротко свистнул, дернул поезд, тихонько покатил его минуту, снова остановил, среди вагонов,
в грохоте, скрежете, свисте, резко пропела какой-то сигнал труба горниста, долетел отчаянный крик...