Неточные совпадения
Дронов не возразил ему. Клим понимал, что Дронов выдумывает, но он так убедительно спокойно рассказывал о своих видениях, что Клим чувствовал желание принять ложь как правду.
В конце концов Клим не мог понять, как именно относится он к этому мальчику, который все
сильнее и привлекал и отталкивал его.
Ее судороги становились
сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял
в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Мать сказала, что Сомовы поссорились, что у жены доктора
сильный нервный припадок и ее пришлось отправить
в больницу.
Теперь, когда Клим большую часть дня проводил вне дома, многое ускользало от его глаз, привыкших наблюдать, но все же он видел, что
в доме становится все беспокойнее, все люди стали иначе ходить и даже двери хлопают
сильнее.
Он перевелся из другого города
в пятый класс; уже третий год, восхищая учителей успехами
в науках, смущал и раздражал их своим поведением. Среднего роста, стройный,
сильный, он ходил легкой, скользящей походкой, точно артист цирка. Лицо у него было не русское, горбоносое, резко очерченное, но его смягчали карие, женски ласковые глаза и невеселая улыбка красивых, ярких губ; верхняя уже поросла темным пухом.
Катин заговорил тише, менее оживленно. Климу показалось, что, несмотря на радость, с которой писатель встретил дядю, он боится его, как ученик наставника. А сиповатый голос дяди Якова стал
сильнее,
в словах его явилось обилие рокочущих звуков.
Придя
в себя, Клим изумлялся: как все это просто. Он лежал на постели, и его покачивало; казалось, что тело его сделалось более легким и
сильным, хотя было насыщено приятной усталостью. Ему показалось, что
в горячем шепоте Риты,
в трех последних поцелуях ее были и похвала и благодарность.
Лежа
в карете, морщась от
сильных толчков, он погладил правою рукою колено Клима.
Тепло освещенная огнем
сильной лампы, прикрытой оранжевым абажуром, комната была украшена кусками восточных материй, подобранных
в блеклых тонах угасающей вечерней зари.
Затем все примолкло, и
в застывшей тишине Клим еще
сильнее почувствовал течение неоформленной мысли.
Лютов,
в измятом костюме, усеянном рыжими иглами хвои, имел вид человека, только что — очнувшегося после
сильного кутежа. Лицо у него пожелтело, белки полуумных глаз налиты кровью; он, ухмыляясь, говорил невесте, тихо и сипло...
Парень не торопясь поймал багор, положил его вдоль борта, молча помог хромому влезть
в лодку и
сильными ударами весел быстро пригнал ее к берегу. Вывалившись на песок, мужик, мокрый и скользкий, разводя руки, отчаянно каялся...
Клим прислонился к стене, изумленный кротостью, которая внезапно явилась и бросила его к ногам девушки. Он никогда не испытывал ничего подобного той радости, которая наполняла его
в эти минуты. Он даже боялся, что заплачет от радости и гордости, что вот, наконец, он открыл
в себе чувство удивительно
сильное и, вероятно, свойственное только ему, недоступное другим.
— Кстати, знаете, Туробоев, меня издавна оскорбляло известное циническое ругательство. Откуда оно? Мне кажется, что
в глубокой древности оно было приветствием, которым устанавливалось кровное родство. И — могло быть приемом самозащиты. Старый охотник говорил: поял твою мать — молодому, более
сильному. Вспомните встречу Ильи Муромца с похвальщиком…
А вслед за тем вспыхивало и обжигало желание увеличить его до последних пределов, так, чтоб он, заполнив все
в нем, всю пустоту, и породив какое-то
сильное, дерзкое чувство, позволил Климу Самгину крикнуть людям...
— Я не одобряю ее отношение к нему. Она не различает любовь от жалости, и ее ждет ужасная ошибка. Диомидов удивляет, его жалко, но — разве можно любить такого? Женщины любят
сильных и смелых, этих они любят искренно и долго. Любят, конечно, и людей со странностями. Какой-то ученый немец сказал: «Чтобы быть замеченным, нужно впадать
в странности».
«Я —
сильнее, я не позволю себе плакать среди дороги… и вообще — плакать. Я не заплачу, потому что я не способен насиловать себя. Они скрипят зубами, потому что насилуют себя. Именно поэтому они гримасничают. Это очень слабые люди. Во всех и
в каждом скрыто нехаевское… Нехаевщина, вот!..»
Клим вздрогнул, представив тело Лидии
в этих холодных, странно белых руках. Он встал и начал ходить по комнате, бесцеремонно топая; он затопал еще
сильнее, увидав, что Диомидов повернул к нему свой синеватый нос и открыл глаза, говоря...
Клим
в первый раз
в жизни испытывал охмеляющее наслаждение злости. Он любовался испуганным лицом Диомидова, его выпученными глазами и судорогой руки, которая тащила из-под головы подушку,
в то время как голова притискивала подушку все
сильнее.
Против него твердо поместился, разложив локти по столу, пожилой, лысоватый человек, с большим лицом и очень
сильными очками на мягком носу, одетый
в серый пиджак,
в цветной рубашке «фантазия», с черным шнурком вместо галстука. Он сосредоточенно кушал и молчал. Варавка, назвав длинную двойную фамилию, прибавил...
Даже для Федосовой он с трудом находил те большие слова, которыми надеялся рассказать о ней, а когда произносил эти слова, слышал, что они звучат сухо, тускло. Но все-таки выходило как-то так, что наиболее
сильное впечатление на выставке всероссийского труда вызвала у него кривобокая старушка. Ему было неловко вспомнить о надеждах, связанных с молодым человеком, который оставил
в памяти его только виноватую улыбку.
На его желтом, разрисованном красными жилками лице —
сильные очки
в серебряной оправе, за стеклами очков расплылись мутные глаза.
Не верилось, что люди могут мелькать
в воздухе так быстро,
в таких неестественно изогнутых позах и шлепаться о землю с таким
сильным звуком, что Клим слышал его даже сквозь треск, скрип и разноголосый вой ужаса.
Слушая все более оживленную и уже горячую речь Прейса, Клим не возражал ему, понимая, что его, Самгина, органическое сопротивление идеям социализма требует каких-то очень
сильных и веских мыслей, а он все еще не находил их
в себе, он только чувствовал, что жить ему было бы значительно легче, удобнее, если б социалисты и противники их не существовали.
Но, хотя речи были неинтересны, люди все
сильнее раздражали любопытство. Чего они хотят? Присматриваясь к Стратонову, Клим видел
в нем что-то воинствующее и, пожалуй, не удивился бы, если б Стратонов крикнул на суетливого, нервозного рыженького...
Она увлекла побледневшую и как-то еще более растрепавшуюся Варвару
в ее комнату, а Самгин, прислонясь к печке, облегченно вздохнул: здесь обыска не было. Тревога превратилась
в радость, настолько
сильную, что потребовалось несколько сдержать ее.
Ее
сильный, мягкий голос казался Климу огрубевшим. И она как будто очень торопилась показать себя такою, какой стала. Вошла Сомова
в шубке, весьма заметно потолстевшая; Лидия плотно закрыла за нею свою дверь.
Голос у нее был
сильный, но не богатый оттенками, и хотя она говорила неправильно, но не затруднялась
в поисках слов.
Покручивая бородку, он осматривал стены комнаты, выкрашенные
в неопределенный, тусклый тон; против него на стене висел этюд маслом, написанный резко,
сильными мазками: сочно синее небо и зеленоватая волна, пенясь, опрокидывается на оранжевый песок.
Жизнь очень похожа на Варвару, некрасивую, пестро одетую и — неумную. Наряжаясь
в яркие слова,
в стихи, она,
в сущности, хочет только
сильного человека, который приласкал бы и оплодотворил ее. Он вспомнил, с какой смешной гордостью рассказывала Варвара про обыск у нее Лидии и Алине, вспомнил припев дяди Миши...
В день похорон с утра подул
сильный ветер и как раз на восток,
в направлении кладбища. Он толкал людей
в спины, мешал шагать женщинам, поддувая юбки, путал прически мужчин, забрасывая волосы с затылков на лбы и щеки. Пение хора он относил вперед процессии, и Самгин, ведя Варвару под руку, шагая сзади Спивак и матери, слышал только приглушенный крик...
Возбуждаясь, он фыркал чаще,
сильнее и начинал говорить по-ярославски певуче, но,
в то же время, сильно окая.
Он сознавал, что
в нем поднимается, как температура, некое
сильное чувство, ростки которого и раньше, но — слабо, ощущались им.
Ему показалось, что
в доме было необычно шумно, как во дни уборки пред большими праздниками: хлопали двери,
в кухне гремели кастрюли, бегала горничная, звеня посудой
сильнее, чем всегда; тяжело, как лошадь, топала Анфимьевна.
Но скоро Самгин почувствовал, что эта скромная женщина
в чем-то
сильнее или умнее его.
Ехали долго, по темным улицам, где ветер был
сильнее и мешал говорить, врываясь
в рот. Черные трубы фабрик упирались
в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем.
В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными казались улицы.
Самгин не заметил, откуда явился офицер
в пальто оловянного цвета, рыжий, с толстыми усами, он точно из стены вылез сзади Самгина и встал почти рядом с ним, сказав не очень
сильным голосом...
Самгин заметил, что раза два, на бегу, Гапон взглянул
в зеркало и каждый раз попа передергивало, он оглаживал бока свои быстрыми движениями рук и вскрикивал
сильнее, точно обжигал руки, выпрямлялся, взмахивал руками.
Он оделся и, как бы уходя от себя, пошел гулять. Показалось, что город освещен празднично, слишком много было огней
в окнах и народа на улицах много. Но одиноких прохожих почти нет, люди шли группами, говор звучал
сильнее, чем обычно, жесты — размашистей; создавалось впечатление, что люди идут откуда-то, где любовались необыкновенно возбуждающим зрелищем.
«Жажда развлечений, привыкли к событиям», — определил Самгин. Говорили негромко и ничего не оставляя
в памяти Самгина; говорили больше о том, что дорожает мясо, масло и прекратился подвоз дров. Казалось, что весь город выжидающе притих. Людей обдувал не
сильный, но неприятно сыроватый ветер,
в небе являлись голубые пятна, напоминая глаза, полуприкрытые мохнатыми ресницами.
В общем было как-то слепо и скучно.
А Лютов неестественно, всем телом, зашевелился, точно под платьем его, по спине и плечам, мыши пробежали. Самгину эта сценка показалась противной, и
в нем снова, но еще
сильнее вспыхнула злость на Алину, растеклась на всех
в этой тесной, неряшливой, скудно освещенной двумя огоньками свеч, комнате.
— Люди начинают разбираться
в событиях, — организовался «Союз 17 октября», — сообщал он, но не очень решительно, точно сомневался: те ли слова говорит и таким ли тоном следует говорить их? — Тут, знаете, выдвигается Стратонов, оч-чень
сильная личность, очень!
Самгин еще
в спальне слышал какой-то скрежет, — теперь, взглянув
в окно, он увидал, что фельдшер Винокуров, повязав уши синим шарфом, чистит железным скребком панель, а мальчик
в фуражке гимназиста сметает снег метлою
в кучки; влево от них, ближе к баррикаде, работает еще кто-то. Работали так, как будто им не слышно охающих выстрелов. Но вот выстрелы прекратились, а скрежет на улице стал слышнее, и
сильнее заныли кости плеча.
Дни и ночи по улице, по крышам рыкал не
сильный, но неотвязный ветер и воздвигал между домами и людьми стены отчуждения; стены были невидимы, но чувствовались
в том, как молчаливы стали обыватели, как подозрительно и сумрачно осматривали друг друга и как быстро, при встречах, отскакивали
в разные стороны.
И то, что за всеми его старыми мыслями живет и наблюдает еще одна, хотя и неясная, но, может быть, самая
сильная, возбудило
в Самгине приятное сознание своей сложности, оригинальности, ощущение своего внутреннего богатства.
Это было глупо, смешно и унизительно. Этого он не мог ожидать, даже не мог бы вообразить, что Дуняша или какая-то другая женщина заговорит с ним
в таком тоне. Оглушенный, точно его ударили по голове чем-то мягким, но тяжелым, он попытался освободиться из ее крепких рук, но она, сопротивляясь, прижала его еще
сильней и горячо шептала
в ухо ему...
Боль
в щеке была не
сильная, но разлилась по всему телу и ослабила Клима.
Это было дома у Марины,
в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев
в саду; мелкие белые облака паслись
в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина —
в широчайшем белом капоте, —
в широких его рукавах сверкают голые,
сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
Самгин был раздражен речами Безбедова и, видя, что он все
сильнее пьянеет, опасался скандала, но, не
в силах сдержать своего раздражения, сухо ответил...
Думалось очень легко и бойко, но голова кружилась
сильнее, должно быть, потому, что теплый воздух был густо напитан духами. Публика бурно рукоплескала, цари и жрец, оскалив зубы, благодарно кланялись
в темноту зала плотному телу толпы, она тяжело шевелилась и рычала...