Неточные совпадения
Клим не поверил. Но когда горели дома на окраине города и Томилин привел Клима смотреть на пожар, мальчик повторил свой вопрос.
В густой толпе зрителей никто не хотел качать воду,
полицейские выхватывали из толпы за шиворот людей, бедно одетых, и кулаками гнали их к машинам.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая
в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали
в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный
полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Среди этих домов люди, лошади,
полицейские были мельче и незначительнее, чем
в провинции, были тише и покорнее. Что-то рыбье, ныряющее заметил
в них Клим, казалось, что все они судорожно искали, как бы поскорее вынырнуть из глубокого канала, полного водяной пылью и запахом гниющего дерева. Небольшими группами люди останавливались на секунды под фонарями, показывая друг другу из-под черных шляп и зонтиков желтые пятна своих физиономий.
Потом снова скакали взмыленные лошади Власовского, кучер останавливал их на скаку, полицмейстер, стоя, размахивал руками, кричал
в окна домов, на рабочих, на
полицейских и мальчишек, а окричав людей, устало валился на сиденье коляски и толчком
в спину кучера снова гнал лошадей. Длинные усы его, грозно шевелясь, загибались к затылку.
Обиделись еще двое и, не слушая объяснений, ловко и быстро маневрируя, вогнали Клима на двор, где сидели три
полицейских солдата, а на земле, у крыльца, громко храпел неказисто одетый и, должно быть, пьяный человек. Через несколько минут втолкнули еще одного, молодого,
в светлом костюме, с рябым лицом; втолкнувший сказал солдатам...
Двое
полицейских повели рябого
в глубь двора, а третий сказал Климу...
Загнали во двор старика, продавца красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась над его головой; потом вошел прилично одетый человек, с подвязанной черным платком щекою; очень сконфуженный, он, ни на кого не глядя, скрылся
в глубине двора, за углом дома. Клим понял его, он тоже чувствовал себя сконфуженно и глупо. Он стоял
в тени, за грудой ящиков со стеклами для ламп, и слушал ленивенькую беседу
полицейских с карманником.
А когда все это неистовое притихло, во двор вошел щеголеватый помощник
полицейского пристава, сопровождаемый бритым человеком
в темных очках, вошел, спросил у Клима документы, передал их
в руку человека
в очках, тот посмотрел на бумаги и, кивнув головой
в сторону ворот, сухо сказал...
— А знаете, — сказал он, усевшись
в пролетку, — большинство задохнувшихся, растоптанных — из так называемой чистой публики… Городские и — молодежь. Да. Мне это один
полицейский врач сказал, родственник мой. Коллеги, медики, то же говорят. Да я и сам видел.
В борьбе за жизнь одолевают те, которые попроще. Действующие инстинктивно…
Эти люди настолько скромны, что некоторых из них принуждены выдвигать, вытаскивать вперед, что и делали могучий, усатый
полицейский чиновник
в золотых очках и какой-то прыткий, тонконогий человек
в соломенной шляпе с трехцветной лентой на ней. Они, медленно идя вдоль стены людей, ласково покрикивали, то один, то другой...
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери
в прихожую сидел
полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых.
В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
Он очень удивился, увидав, что его привели не
в полицейскую часть, как он ожидал, а, очевидно,
в жандармское управление,
в маленькую комнату полуподвального этажа: ее окно снаружи перекрещивала железная решетка, нижние стекла упирались
в кирпичи ямы, верхние показывали квадратный кусок розоватого неба.
— Нет. Приходил
полицейский, спрашивал заведующего, когда я уехала из Москвы. Но — как я была поражена, узнав, что вы… Совершенно не могу представить вас
в тюрьме! — возмущенно крикнула она; Самгин, усмехаясь, спросил...
— По Арбатской площади шел прилично одетый человек и, подходя к стае голубей, споткнулся, упал; голуби разлетелись, подбежали люди, положили упавшего
в пролетку извозчика;
полицейский увез его, все разошлись, и снова прилетели голуби. Я видела это и подумала, что он вывихнул ногу, а на другой день читаю
в газете: скоропостижно скончался.
Припоминая это письмо, Самгин подошел к стене, построенной из широких спин
полицейских солдат: плотно составленные плечо
в плечо друг с другом, они действительно образовали необоримую стену; головы, крепко посаженные на красных шеях, были зубцами стены.
К поющей группе
полицейские подталкивали, подгоняли с Моховой улицы еще и еще людей
в зеленоватых пальто, группа быстро разрасталась.
Самгин видел, как под напором зрителей пошатывается стена городовых, он уже хотел выбраться из толпы, идти назад, но
в этот момент его потащило вперед, и он очутился на площади, лицом к лицу с
полицейским офицером, офицер был толстый, скреплен ремнями, как чемодан, а лицом очень похож на редактора газеты «Наш край».
В глазах Самгина все качалось, подпрыгивало, мелькали руки, лица, одна из них сорвала с него шляпу, другая выхватила портфель, и тут Клим увидал Митрофанова, который, оттолкнув
полицейского, сказал спокойно...
Поставив Клима впереди себя, он растолкал его телом студентов, а на свободном месте взял за руку и повел за собою. Тут Самгина ударили чем-то по голове. Он смутно помнил, что было затем, и очнулся, когда Митрофанов с
полицейским усаживали его
в сани извозчика.
Черными кентаврами возвышались над толпой конные
полицейские; близко к одному из них стоял высокий, тучный человек
в шубе с меховым воротником, а из воротника торчала голова лошади, кланяясь, оскалив зубы, сверкая удилами.
По площади ненужно гуляли
полицейские, ветер раздувал полы их шинелей, и можно было думать, что
полицейских немало скрыто за торговыми рядами,
в узких переулках Китай-города.
В черной, быстро плотневшей массе очень заметны были синеватые и зеленые пальто студентов, поблескивали металлические зрачки пуговиц, кое-где, с боков толпы, мелькнуло несколько серых фигур
полицейских офицеров; впереди нестройно пели гимн и неутомимо, как
полицейский, командовал зычным голосом рослый студент...
А толпа уже так разрослась, распухла, что не могла втиснуться на
Полицейский мост и приостановилась, как бы раздумывая: следует ли идти дальше? Многие побежали берегом Мойки
в направлении Певческого моста, люди во главе толпы рвались вперед, но за своей спиной,
в задних рядах, Самгин чувствовал нерешительность, отсутствие одушевленности.
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин вышел за ворота парка, у ворот, как два столба, стояли
полицейские в пыльных, выгоревших на солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором сидели и лежали солдаты, человек десять, на тумбе сидел унтер-офицер, держа
в зубах карандаш, и смотрел
в небо, там летала стая белых голубей.
— Пуаре. Помните —
полицейский, был на обыске у вас? Его сделали приставом, но он ушел
в отставку, — революции боится, уезжает во Францию. Эдакое чудовище…
Вход
в улицу, где он жил, преграждали толстые
полицейские на толстых лошадях и несколько десятков любопытствующих людей; они казались мелкими, и Самгин нашел
в них нечто однообразное, как
в арестантах. Какой-то серенький, бритый сказал...
— Полиция.
Полицейские не любят жандармов, — говорил Дронов все так же неохотно и поплевывая
в сторону. — А я с
полицейскими в дружбе. Особенно с одним, такая протобестия!
Возвратясь домой, он увидал у ворот
полицейского, на крыльце дома — другого; оказалось, что полиция желала арестовать Инокова, но доктор воспротивился этому; сейчас приедут
полицейский врач и судебный следователь для проверки показаний доктора и допроса Инокова, буде он окажется
в силах дать показание по обвинению его «
в нанесении тяжких увечий, последствием коих была смерть».
Горбоносый казацкий офицер, поставив коня своего боком к фронту и наклонясь, слушал большого, толстого
полицейского пристава; пристав поднимал к нему руки
в белых перчатках, потом, обернувшись к толпе лицом, закричал и гневно и умоляюще...
Появились пешие
полицейские, но толпа быстро всосала их, разбросав по площади;
в тусклых окнах дома генерал-губернатора мелькали, двигались тени,
в одном окне вспыхнул огонь, а
в другом, рядом с ним, внезапно лопнуло стекло, плюнув вниз осколками.
Он видел, что какие-то разношерстные люди строят баррикады, которые, очевидно, никому не мешают, потому что никто не пытается разрушать их, видел, что обыватель освоился с баррикадами, уже привык ловко обходить их; он знал, что рабочие Москвы вооружаются, слышал, что были случаи столкновений рабочих и солдат, но он не верил
в это и солдат на улице не встречал, так же как не встречал
полицейских.
Заходило солнце, снег на памятнике царя сверкал рубинами, быстро шли гимназистки и гимназисты с коньками
в руках; проехали сани, запряженные парой серых лошадей; лошади были покрыты голубой сеткой,
в санях сидел большой военный человек, два
полицейских скакали за ним, черные кони блестели, точно начищенные ваксой.
Сзади саней тяжело подпрыгивали на рыжих лошадях двое
полицейских в черных шинелях,
в белых перчатках.
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый
полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились
в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
В городе, подъезжая к дому Безбедова, он увидал среди улицы забавную группу:
полицейский, с разносной книгой под мышкой, старуха
в клетчатой юбке и с палкой
в руках, бородатый монах с кружкой на груди, трое оборванных мальчишек и педагог
в белом кителе — молча смотрели на крышу флигеля; там, у трубы, возвышался, качаясь, Безбедов
в синей блузе, без пояса,
в полосатых брюках, — босые ступни его ног по-обезьяньи цепко приклеились к тесу крыши.
За углом, на тумбе, сидел, вздрагивая всем телом, качаясь и тихонько всхлипывая, маленький, толстый старичок с рыжеватой бородкой,
в пальто, измазанном грязью; старичка с боков поддерживали двое: постовой
полицейский и человек
в котелке, сдвинутом на затылок; лицо этого человека было надуто, глаза изумленно вытаращены, он прилаживал мокрую, измятую фуражку на голову старика и шипел, взвизгивал...
Самгин привычно отметил, что зрители делятся на три группы: одни возмущены и напуганы, другие чем-то довольны, злорадствуют, большинство осторожно молчит и уже многие поспешно отходят прочь, — приехала полиция: маленький пристав, остроносый, с черными усами на желтом нездоровом лице, двое околоточных и штатский — толстый,
в круглых очках,
в котелке; скакали четверо конных
полицейских, ехали еще два экипажа, и пристав уже покрикивал, расталкивая зрителей...
Когда Самгин выбежал на двор, там уже суетились люди, — дворник Панфил и
полицейский тащили тяжелую лестницу, верхом на крыше сидел, около трубы, Безбедов и рубил тес. Он был
в одних носках,
в черных брюках,
в рубашке с накрахмаленной грудью и с незастегнутыми обшлагами; обшлага мешали ему, ерзая по рукам от кисти к локтям; он вонзил топор
в крышу и, обрывая обшлага, заревел...
А рядом с Климом стоял кудрявый парень, держа
в руках железный лом, и — чихал; чихнет, улыбнется Самгину и, мигая, пристукивая ломом о булыжник, ждет следующего чиха. Во двор,
в голубоватую кисею дыма, вбегали пожарные, влача за собою длинную змею с медным жалом. Стучали топоры, трещали доски, падали на землю, дымясь и сея золотые искры;
полицейский пристав Эгге уговаривал зрителей...
Она втиснула его за железную решетку
в сад, там молча стояло человек десять мужчин и женщин, на каменных ступенях крыльца сидел
полицейский; он встал, оказался очень большим, широким; заткнув собою дверь
в дом, он сказал что-то негромко и невнятно.
Захотелось уйти, но
в двери стоял
полицейский с галунами, размахивал квадратным куском бумаги пред лицом Дуняши и сдержанно рычал.
Он машинально перевел
полицейскому слова записки и подвинулся к двери, очень хотелось уйти, но
полицейский стоял
в двери и рычал все более громко, сердито, а Дуняша уговаривала его...
Над широким, но невысоким шкафом висела олеография — портрет царя Александра Третьего
в шапке
полицейского на голове, отлично приспособленной к ношению густой, тяжелой бороды.
И, думая словами, он пытался представить себе порядок и количество неприятных хлопот, которые ожидают его. Хлопоты начались немедленно: явился человек
в черном сюртуке, краснощекий, усатый, с толстым слоем черных волос на голове, зачесанные на затылок, они придают ему сходство с дьяконом, а черноусое лицо напоминает о
полицейском. Большой, плотный, он должен бы говорить басом, но говорит высоким, звонким тенором...
За окном,
в снежной буре, подпрыгивал на неподвижном коне черный, бородатый царь
в шапке
полицейского, — царь, ничем, никак не похожий на другого, который стремительно мчался на Сенатской площади, попирая копытами бешеного коня змею.
Вспоминая свое пристрастие к цифрам, Тагильский перечислял не спеша и солидно: 1 декабря
в университете на сходку собралось около двух тысяч студентов, полицеймейстер Гессе ввел
в университет двести пятьдесят
полицейских,
в Зерентуе и Вологде — тюремные бунты.
В стороне Исакиевской площади ухала и выла медь военного оркестра, туда поспешно шагали группы людей, проскакал отряд конных жандармов, бросалось
в глаза обилие
полицейских в белых мундирах, у Казанского собора толпился верноподданный народ, Самгин подошел к одной группе послушать, что говорят, но
полицейский офицер хотя и вежливо, однако решительно посоветовал...
Были вызваны
в полицию дворники со всей улицы, потом, дня два,
полицейские ходили по домам, что-то проверяя,
в трех домах произвели обыски,
в одном арестовали какого-то студента,
полицейский среди белого дня увел из мастерской, где чинились деревянные инструменты, приятеля Агафьи Беньковского, лысого, бритого человека неопределенных лет, очень похожего на католического попа.
— Да, — согласился Самгин и вспомнил: вот так же было
в Москве осенью пятого года, исчезли чиновники, извозчики, гимназисты,
полицейские, исчезли солидные, прилично одетые люди, улицы засорились серым народом, но там трудно было понять, куда он шагает по кривым улицам, а здесь вполне очевидно, что большинство идет
в одном направлении, идет поспешно и уверенно.