Неточные совпадения
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял
в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на
одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой
руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Из флигеля выходили,
один за другим, темные люди с узлами, чемоданами
в руках, писатель вел под
руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди людей. Писатель подсадил дядю
в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался; было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал
в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро
в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась
одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая
рука его была поднята
в уровень головы, и, хотя Клим не видел
в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
«Напрасно я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно поехал
в этот задыхающийся город, — подумал Клим с раздражением на себя. — Может быть,
в советах матери скрыто желание не допускать меня жить
в одном городе с Лидией? Если так — это глупо; они отдали Лидию
в руки Макарова».
Он был выше Марины на полголовы, и было видно, что серые глаза его разглядывают лицо девушки с любопытством.
Одной рукой он поглаживал бороду,
в другой, опущенной вдоль тела, дымилась папироса. Ярость Марины становилась все гуще, заметней.
Клим приподнял голову ее, положил себе на грудь и крепко прижал
рукою. Ему не хотелось видеть ее глаза, было неловко, стесняло сознание вины пред этим странно горячим телом. Она лежала на боку, маленькие, жидкие груди ее некрасиво свешивались обе
в одну сторону.
Из-за угла вышли под
руку два студента, дружно насвистывая марш,
один из них уперся ногами
в кирпичи панели и вступил
в беседу с бабой, мывшей стекла окон, другой, дергая его вперед, уговаривал...
— Воспитывает. Я этого — достоин, ибо частенько пиан бываю и блудословлю плоти ради укрощения. Ада боюсь и сего, — он очертил
в воздухе
рукою полукруг, — и потустороннего. Страха ради иудейска с духовенством приятельствую. Эх, коллега! Покажу я вам
одного диакона…
Макаров, снова встряхнув головою, посмотрел
в разноцветное небо, крепко сжал пальцы
рук в один кулак и ударил себя по колену.
— Не попа-ал! — взвыл он плачевным волчьим воем, барахтаясь
в реке. Его красная рубаха вздулась на спине уродливым пузырем, судорожно мелькала над водою деревяшка с высветленным железным кольцом на конце ее, он фыркал, болтал головою, с волос головы и бороды разлетались стеклянные брызги, он хватался
одной рукой за корму лодки, а кулаком другой отчаянно колотил по борту и вопил, стонал...
Два парня
в новых рубахах, сшитых как будто из розовой жести, похожие друг на друга, как два барана, остановились у крыльца,
один из них посмотрел на дачников, подошел к слепой, взял ее за
руку и сказал непреклонно...
Он снова начал играть, но так своеобразно, что Клим взглянул на него с недоумением. Играл он
в замедленном темпе, подчеркивая то
одну, то другую ноту аккорда и, подняв левую
руку с вытянутым указательным пальцем, прислушивался, как она постепенно тает. Казалось, что он ломал и разрывал музыку, отыскивая что-то глубоко скрытое
в мелодии, знакомой Климу.
Две лампы освещали комнату;
одна стояла на подзеркальнике,
в простенке между запотевших серым потом окон, другая спускалась на цепи с потолка, под нею,
в позе удавленника, стоял Диомидов, опустив
руки вдоль тела, склонив голову к плечу; стоял и пристально, смущающим взглядом смотрел на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью дяди Хрисанфа...
— Очень имеют. Особенно — мелкие и которые часто
в руки берешь. Например — инструменты:
одни любят вашу
руку, другие — нет. Хоть брось. Я вот не люблю
одну актрису, а она дала мне починить старинную шкатулку, пустяки починка. Не поверите: я долго бился — не мог справиться. Не поддается шкатулка. То палец порежу, то кожу прищемлю, клеем ожегся. Так и не починил. Потому что шкатулка знала: не люблю я хозяйку ее.
Лютов был явно настроен на скандал, это очень встревожило Клима, он попробовал вырвать
руку, но безуспешно. Тогда он увлек Лютова
в один из переулков Тверской, там встретили извозчика-лихача. Но, усевшись
в экипаж, Лютов, глядя на густые толпы оживленного, празднично одетого народа, заговорил еще громче
в синюю спину возницы...
С телеги, из-под нового брезента, высунулась и просительно нищенски тряслась голая по плечо
рука, окрашенная
в синий и красный цвета, на
одном из ее пальцев светилось золотое кольцо.
Клим пораженно провожал глазами
одну из телег. На нее был погружен лишний человек, он лежал сверх трупов, аккуратно положенных вдоль телеги, его небрежно взвалили вкось, почти поперек их, и он высунул из-под брезента голые, разномерные
руки;
одна была коротенькая, торчала деревянно и растопырив пальцы звездой, а другая — длинная, очевидно, сломана
в локтевом сгибе; свесившись с телеги, она свободно качалась, и кисть ее, на которой не хватало двух пальцев, была похожа на клешню рака.
В двери явилась Лидия. Она встала, как бы споткнувшись о порог, которого не было;
одной рукой схватилась за косяк, другой прикрыла глаза.
Лидия сидела на постели; обняв
одной рукой Варвару, она заставляла ее нюхать что-то из граненого флакона, огонь лампы окрашивал флакон
в радужные цвета.
Царь, маленький, меньше губернатора, голубовато-серый, мягко подскакивал на краешке сидения экипажа,
одной рукой упирался
в колено, а другую механически поднимал к фуражке, равномерно кивал головой направо, налево и улыбался, глядя
в бесчисленные кругло открытые, зубастые рты,
в красные от натуги лица. Он был очень молодой, чистенький, с красивым, мягким лицом, а улыбался — виновато.
Руки его лежали на животе, спрятанные
в широкие рукава, но иногда, видимо, по догадке или повинуясь неуловимому знаку,
один из китайцев тихо начинал говорить с комиссаром отдела, а потом, еще более понизив голос, говорил Ли Хунг-чангу, преклонив голову, не глядя
в лицо его.
Регент был по плечо Инокову, но значительно шире и плотнее, Клим ждал, что он схватит Инокова и швырнет за перила, но регент, качаясь на ногах,
одной рукой придерживал панаму, а другой толкая Инокова
в грудь, кричал звонким голосом...
Возвратилась Спивак, еще более озабоченная, тихо сказала что-то Кутузову, он вскочил со стула и, сжав пальцы
рук в один кулак, потряс ими, пробормотал...
В одном из окон встал человек с длинной палкой
в руках, но боковины окна рассыпались, человек бросил палку, взмахнул
руками и опрокинулся назад.
Большой, бородатый человек, удивительно пыльный, припадая на
одну ногу, свалился
в двух шагах от Самгина, крякнул, достал пальцами из волос затылка кровь, стряхнул ее с пальцев на землю и, вытирая
руку о передник, сказал ровным голосом, точно вывеску прочитал...
Подскакал офицер и, размахивая
рукой в белой перчатке, закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил человека на землю, расправил
руки, ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились рабочие, но большинство их осталось сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал
один голос...
Сжав пальцы
рук в один кулак, он спросил тише, беспокойно...
«Вот еще
один экзамен», — вяло подумал Клим, открывая окно. По двору ходила Спивак, кутаясь
в плед, рядом с нею шагал Иноков, держа
руки за спиною, и ворчал что-то.
Часа через полтора Самгин шагал по улице, следуя за
одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо на востоке уже предрассветно зеленело, но город еще спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя было обидно идти по пустым улицам за человеком, который, сунув
руки в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не касаясь земли ногами, точно он себя нес на
руках, охватив ими бедра свои.
Лакей вдвинул
в толпу стол, к нему — другой и, с ловкостью акробата подбросив к ним стулья, начал ставить на стол бутылки, стаканы; кто-то подбил ему
руку, и
одна бутылка, упав на стаканы, побила их.
Варвара утомленно закрыла глаза, а когда она закрывала их, ее бескровное лицо становилось жутким. Самгин тихонько дотронулся до
руки Татьяны и, мигнув ей на дверь, встал.
В столовой девушка начала расспрашивать, как это и откуда упала Варвара, был ли доктор и что сказал. Вопросы ее следовали
один за другим, и прежде, чем Самгин мог ответить, Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв
руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько...
— Я тоже не могла уснуть, — начала она рассказывать. — Я никогда не слышала такой мертвой тишины. Ночью по саду ходила женщина из флигеля, вся
в белом, заломив
руки за голову. Потом вышла
в сад Вера Петровна, тоже
в белом, и они долго стояли на
одном месте… как Парки.
Запевали «Дубинушку» двое:
один — коренастый,
в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса,
в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей
руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою, играл всем телом, а железными
руками играл на тугой веревке, точно на гуслях, а пел — не стесняясь выбором слов...
В глазах Самгина все качалось, подпрыгивало, мелькали
руки, лица,
одна из них сорвала с него шляпу, другая выхватила портфель, и тут Клим увидал Митрофанова, который, оттолкнув полицейского, сказал спокойно...
Одна из них,
в коротком мужском полушубке, шла с палкой
в руке и так необъяснимо вывертывая ногу из бедра, что казалось, она,
в отличие от всех, пытается идти боком вперед.
Через час он тихо вошел
в спальню, надеясь, что жена уже спит. Но Варвара, лежа
в постели, курила, подложив
одну руку под голову.
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые
руки зеленого цвета с красными ногтями, на
одной — шесть пальцев, на другой — семь. Внизу пред ними, на коленях, маленький человечек снял с плеч своих огромную, больше его тела, двуличную голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «
В руки твои предаю дух мой». А
руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он убил бога.
Из окон дома тоже торчали головы, а
в одном из них сидел сапожник и быстро, однообразно, безнадежно разводил
руками, с дратвой
в них.
— Боже мой, — повторяла она с радостью и как будто с испугом.
В руках ее и на груди, на пуговицах шубки — пакеты, освобождая
руку, она уронила
один из них; Самгин наклонился; его толкнули, а он толкнул ее, оба рассмеялись, должно быть, весьма глупо.
Справа от Самгина группа людей, странно похожих друг на друга, окружила стол, и
один из них, дирижируя
рукой с портсигаром, зажатым
в ней, громко и как молитву говорил...
Один из штатских, тощий, со сплюснутым лицом и широким носом, сел рядом с Самгиным, взял его портфель, взвесил на
руке и, положив портфель
в сетку, протяжно, воющим звуком, зевнул. Старичок с медалью заволновался, суетливо закрыл окно, задернул занавеску, а усатый спросил гулко...
На берегу тихой Поруссы сидел широкобородый запасной
в солдатской фуражке, голубоглазый красавец;
одной рукой он обнимал большую, простоволосую бабу с румяным лицом и безумно вытаращенными глазами,
в другой держал пестрый ее платок, бутылку водки и — такой мощный, рослый — говорил женским голосом, пронзительно...
Забор был высок, бесконечно длинен и уходил
в темноту,
в дым, но
в одном месте он переломился, образовал угол, на углу стоял Туробоев, протягивая
руку, и кричал...
И покосился на Туробоева; тот шел все так же старчески сутулясь, держа
руки в карманах, спрятав подбородок
в кашне. Очень неуместная фигура среди солидных, крепких людей. Должно быть, он понимает это, его густые, как бы вышитые гладью брови нахмурены, слились
в одну черту, лицо — печально. Но и упрямо.
Он видел, что толпа, стискиваясь, выдавливает под ноги себе мужчин, женщин; они приседали, падали, ползли, какой-то подросток быстро, с воем катился к фронту, упираясь
в землю
одной ногой и
руками; видел, как люди умирали, не веря, не понимая, что их убивают.
А
один матрос схватил его за
руку, бросил за спину себе,
в улицу, и тявкнул дважды, басом...
Иногда он заглядывал
в столовую, и Самгин чувствовал на себе его острый взгляд. Когда он, подойдя к столу, пил остывший чай, Самгин разглядел
в кармане его пиджака ручку револьвера, и это ему показалось смешным. Закусив, он вышел
в большую комнату, ожидая видеть там новых людей, но люди были все те же, прибавился только
один, с забинтованной
рукой на перевязи из мохнатого полотенца.
Драка пред магазином продолжалась не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела; у фонаря, обняв его
одной рукой, стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух на лицо свое; на лице его были видны только зубы; среди улицы столбом стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими
руками, гладил бока свои, грудь, живот и тряс бородой; напротив, у ворот дома, лежал гимназист, против магазина, головою на панель, растянулся человек
в розовой рубахе.
Самгин видел десятки
рук, поднятых вверх, дергавших лошадей за повода, солдат за
руки, за шинели,
одного тащили за ноги с обоих боков лошади, это удерживало его
в седле, он кричал, страшно вытаращив глаза, свернув голову направо; еще
один, наклонясь вперед, вцепился
в гриву своей лошади, и ее вели куда-то, а четверых солдат уже не было видно.
Самгин, передвигаясь с людями, видел, что казаки разбиты на кучки, на единицы и не нападают, а защищаются; уже несколько всадников сидело
в седлах спокойно, держа поводья обеими
руками, а
один, без фуражки, сморщив лицо, трясся, точно смеясь. Самгин двигался и кричал...