Неточные совпадения
О Петербурге у Клима Самгина незаметно сложилось весьма обычное для провинциала неприязненное и даже несколько враждебное представление: это город, не похожий на русские города, город черствых, недоверчивых и очень проницательных людей; эта голова огромного тела России наполнена
мозгом холодным и злым. Ночью,
в вагоне, Клим вспоминал Гоголя, Достоевского.
— Уже Галлен знал, что седалище души
в головном
мозгу…
Он ощущал себя
в потоке неуловимого, —
в потоке, который медленно проходил сквозь него, но как будто струился и вне
мозга,
в глухом реве грома,
в стуке редких, крупных капель дождя по крыше,
в пьесе Грига, которую играл Макаров.
— Представьте себе, — слышал Клим голос, пьяный от возбуждения, — представьте, что из сотни миллионов
мозгов и сердец русских десять, ну, пять! — будут работать со всей мощью энергии,
в них заключенной?
— Здесь и
мозг России, и широкое сердце ее, — покрикивал он, указывая рукой
в окно, к стеклам которого плотно прижалась сырая темнота осеннего вечера.
— Говорят об этом вот такие, как Дьякон, люди с вывихнутыми
мозгами, говорят лицемеры и люди трусливые, у которых не хватает сил признать, что
в мире, где все основано на соперничестве и борьбе, — сказкам и сентиментальностям места нет.
На виске, около уха, содрогалась узорная жилка; днем — голубая, она
в сумраке ночи темнела, и думалось, что эта жилка нашептывает
мозгу Варвары темненькие сновидения, рассказывает ей о тайнах жизни тела.
— Он очень не любит студентов, повар. Доказывал мне, что их надо ссылать
в Сибирь, а не
в солдаты. «Солдатам, говорит, они
мозги ломать станут:
в бога — не верьте, царскую фамилию — не уважайте. У них, говорит,
в головах шум, а они думают — ум».
«Конечно, студенты. Мальчишки», — подумал он, натужно усмехаясь и быстро шагая прочь от человека
в длинном пальто и
в сибирской папахе на голове. Холодная темнота, сжимая тело, вызывала вялость, сонливость. Одолевали мелкие мысли, —
мозг тоже как будто шелушился ими. Самгин невольно подумал, что почти всегда
в дни крупных событий он отдавался во власть именно маленьких мыслей, во власть деталей; они кружились над основным впечатлением, точно искры над пеплом костра.
— Нет — глупо! Он — пустой.
В нем все — законы, все — из книжек, а
в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она, не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого не любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи
мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я знаю, что это — умею!
— Экзаменуете меня, что ли? Я же не идиот все-таки! Дума — горчич-ник на шею, ее дело — отвлекать прилив крови к
мозгу, для этого она и прилеплена
в сумасбродную нашу жизнь! А кадеты играют на бунт. Налогов не платить! Что же, мне спичек не покупать, искрами из глаз огонь зажигать, что ли?
Но слова о ничтожестве человека пред грозной силой природы, пред законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа религиозного настроения, умер
в счастливом убеждении, что его не очень веселая философия о мире, как «призраке
мозга», является «лучшим созданием XIX века».
Выкуривая папиросу за папиросой, он лежал долго, мысленно плутая
в пестроте пережитого, и уже вспыхнули вечерние огни, когда пред ним с небывалой остротою встал вопрос: как вырваться из непрерывного потока пошлости, цинизма и из непрерывно кипящей хитрой болтовни, которая не щадит никаких идей и «высоких слов», превращая все их
в едкую пыль, отравляющую
мозг?
В мозге Самгина образовалась некая неподвижная точка, маленькое зеркало, которое всегда, когда он желал этого, показывало ему все, о чем он думает, как думает и
в чем его мысли противоречат одна другой. Иногда это свойство разума очень утомляло его, мешало жить, но все чаще он любовался работой этого цензора и привыкал считать эту работу оригинальнейшим свойством психики своей.
«Хаос, — думал Самгин, чувствуя, что его отравляют, насильно втискивая
в мозг ему ненужные мысли. — Хаос…»
— «…Иуда, удавивший
в духе своем все святое, нравственно чистое и нравственно благородное, повесивший себя, как самоубийца лютый, на сухой ветке возгордившегося ума и развращенного таланта, нравственно сгнивший до
мозга костей и своим возмутительным нравственно-религиозным злосмрадием заражающий всю жизненную атмосферу нашего интеллигентного общества!
Каким-то куском
мозга Клим Иванович понимал комическую парадоксальность таких мыслей, но не мешал им, и они тлели
в нем, как тлеет трут или сухие гнилушки, вызывая
в памяти картины ограбления хлебного магазина, подъем колокола и множество подобных, вплоть до бородатых, зубастых на станции Новгород, вплоть до этой вот возни сотен солдат среди древесных, наскоро срубленных пней и затоптанного валежника.