Неточные совпадения
Клим согнул шею, приподнял плечи, посматривая направо и налево
в мокрые стекла
магазинов, освещенных внутри так ярко, как будто
в них торговали солнечными лучами летних дней.
Он шел встречу ветра по главной улице города, уже раскрашенной огнями фонарей и
магазинов; под ноги ему летели клочья бумаги, это напомнило о письме, которое Лидия и Алина читали вчера,
в саду, напомнило восклицание Алины...
— Шабаш! Поссорился с Варавкой и
в газете больше не работаю! Он там на выставке ходил, как жадный мальчуган по
магазину игрушек. А Вера Петровна — точно калуцкая губернаторша, которую уж ничто не может удивить. Вы знаете, Самгин, Варавка мне нравится, но — до какого-то предела…
Спивак
в белом капоте, с ребенком на руках, была похожа на Мадонну с картины сентиментального художника Боденгаузена, репродукции с этой модной картины торчали
в окнах всех писчебумажных
магазинов города. Круглое лицо ее грустно, она озабоченно покусывала губы.
Магазины уже закрыты, и было так темно, что столбы фонарей почти не замечались, а огни их, заключенные
в стекло, как будто взвешены
в воздухе.
Он был похож на приказчика из хорошего
магазина галантереи, на человека, который с утра до вечера любезно улыбается барышням и дамам; имел самодовольно глупое лицо здорового парня; такие лица, без особых примет, настолько обычны, что не остаются
в памяти.
В голубоватых глазах — избыток ласковости, и это увеличивало его сходство с приказчиком.
Толпа из бесформенной кучи перестроилась
в клин, острый конец его уперся
в стену хлебного
магазина, и как раз на самом острие завертелся, точно ввертываясь
в дверь, красненький мужичок. Печник обернулся лицом к растянувшейся толпе, бросил на головы ее длинную веревку и закричал, грозя кулаком...
Крестясь, мужики и бабы нанизывались на веревку, вытягиваясь
в одну линию, пятясь назад,
в улицу, — это напомнило Самгину поднятие колокола: так же, как тогда люди благочестиво примолкли, веревка, привязанная к замку
магазина, натянулась струною. Печник, перекрестясь, крикнул...
«Мы», — вспомнил он горячее и веское словцо Митрофанова
в пасхальную ночь. «Класс», — думал он, вспоминая, что ни
в деревне, когда мужики срывали замок с двери хлебного
магазина, ни
в Нижнем Новгороде, при встрече царя, он не чувствовал раскольничьей правды учения
в классовой структуре государства.
Этого он не мог представить, но подумал, что, наверное, многие рабочие не пошли бы к памятнику царя, если б этот человек был с ними. Потом память воскресила и поставила рядом с Кутузовым молодого человека с голубыми глазами и виноватой улыбкой; патрона, который демонстративно смахивает платком табак со стола; чудовищно разжиревшего Варавку и еще множество разных людей. Кутузов не терялся
в их толпе, не потерялся он и
в деревне, среди сурово настроенных мужиков, которые растащили хлеб из
магазина.
Клим подумал: нового
в ее улыбке только то, что она легкая и быстрая. Эта женщина раздражала его. Почему она работает на революцию, и что может делать такая незаметная, бездарная? Она должна бы служить сиделкой
в больнице или обучать детей грамоте где-нибудь
в глухом селе. Помолчав, он стал рассказывать ей, как мужики поднимали колокол, как они разграбили хлебный
магазин. Говорил насмешливо и с намерением обидеть ее. Вторя его словам, холодно кипел дождь.
Захлестывая панели, толпа сметала с них людей, но сама как будто не росла, а, становясь только плотнее, тяжелее, двигалась более медленно. Она не успевала поглотить и увлечь всех людей, многие прижимались к стенам, забегали
в ворота, прятались
в подъезды и
магазины.
Драка пред
магазином продолжалась не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела; у фонаря, обняв его одной рукой, стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух на лицо свое; на лице его были видны только зубы; среди улицы столбом стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими руками, гладил бока свои, грудь, живот и тряс бородой; напротив, у ворот дома, лежал гимназист, против
магазина, головою на панель, растянулся человек
в розовой рубахе.
В полосах света из
магазинов слова звучали как будто тише, а
в тени — яснее, храбрее.
Остановились перед витриной ярко освещенного
магазина. За стеклом, среди евангелий,
в золоченых переплетах с эмалью и самоцветами, на черном бархате возвышалась митра, покрытая стеклянным колпаком, лежали напрестольные кресты, стояли дикирии и трикирии.
За
магазином,
в небольшой комнатке горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый ковер лежал на полу, стены тоже были завешаны коврами, высоко на стене — портрет
в черной раме, украшенный серебряными листьями;
в углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним на столе кипел самовар красной меди, мягко блестело стекло, фарфор. Казалось, что
магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
Этим он не уничтожил хозяйку
магазина церковной утвари.
В блеске золота и серебра, среди множества подсвечников, кадил и купелей, как будто ожил древний золотоглазый идол. И около нее — херувимоподобный отрок, похожий на Диомидова, как его сын.
Весь
в новеньком, он был похож на приказчика из
магазина готового платья. Потолстел, сытое лицо его лоснилось, маленький носик расплылся по румяным щекам, ноздри стали шире.
Магазин Марины был наполнен блеском еще более ослепительным, как будто всю церковную утварь усердно вычистили мелом. Особенно резал глаза Христос, щедро и весело освещенный солнцем, позолоченный, кокетливо распятый на кресте черного мрамора. Марина продавала старику
в полушубке золотые нательные крестики, он задумчиво пересыпал их из горсти
в горсть, а она говорила ему ласково и внушительно...
— Губернатора? — тихонько спросила она и, схватив Самгина за рукав пальто, толкнула его
в дверь
магазина. — Ой, что это, лицо-то у тебя? Клим, — да неужели ты?..
Она снова тихонько заплакала, а Самгин с угрюмым напряжением ощущал, как завязывается новый узел впечатлений. С поразительной реальностью вставали перед ним дом Марины и дом Лидии, улица
в Москве, баррикада, сарай, где застрелили Митрофанова, — фуражка губернатора вертелась
в воздухе, сверкал
магазин церковной утвари.
Вообще она встретила его так деловито, как хозяйка служащего, и
в комнату за
магазином не позвала.
Остановясь среди комнаты, глядя
в дым своей папиросы, он пропустил перед собою ряд эпизодов: гибель Бориса Варавки, покушение Макарова на самоубийство, мужиков, которые поднимали колокол «всем миром», других, которые сорвали замок с хлебного
магазина, 9 Января, московские баррикады — все, что он пережил, вплоть до убийства губернатора.
В помещение под вывеской «
Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам
в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами
в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой
в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
С высоты второго яруса зал маленького театра показался плоскодонной ямой, а затем стал похож на опрокинутую горизонтально витрину
магазина фруктов:
в пене стружек рядами лежат апельсины, яблоки, лимоны. Самгин вспомнил, как Туробоев у Омона оправдывал анархиста Равашоля, и спросил сам себя...
«Марине, вероятно, понравится философия Томилина», — подумал он и вечером, сидя
в комнате за
магазином, спросил: читала она отчет о лекции?
— Пермякова и Марковича я знал по
магазинам, когда еще служил у Марины Петровны; гимназистки Китаева и Воронова учили меня, одна — алгебре, другая — истории: они вошли
в кружок одновременно со мной, они и меня пригласили, потому что боялись. Они были там два раза и не раздевались, Китаева даже ударила Марковича по лицу и ногой
в грудь, когда он стоял на коленях перед нею.
Самгин спустился вниз к продавцу каталогов и фотографий. Желтолицый человечек,
в шелковой шапочке, не отрывая правый глаз от газеты, сказал, что у него нет монографии о Босхе, но возможно, что они имеются
в книжных
магазинах.
В книжном
магазине нашлась монография на французском языке. Дома, после того, как фрау Бальц накормила его жареным гусем, картофельным салатом и карпом, Самгин закурил, лег на диван и, поставив на грудь себе тяжелую книгу, стал рассматривать репродукции.
Преступление открыто при таких обстоятельствах: обычно по воскресеньям М. П. Зотова закрывала свой
магазин церковной утвари
в два часа дня, но вчера торговцы Большой Торговой улицы были крайне удивлены тем, что
в обычное время
магазин не закрыт, хотя ни покупателей, ни хозяйки не замечалось
в нем.
— С другой:
в одном из шкафов
магазина найдено порядочное количество нелегальной литературы эсдеков и дружеские — на ты — письма к Зотовой какого-то марксиста, вероучителя и остроумца. На кой дьявол богатой бабе хранить у себя нелегальщину? А посему предполагается, что это ваше имущество.
Катафалк ехал по каким-то пустынным улицам, почти без
магазинов в домах, редкие прохожие как будто не обращали внимания на процессию, но все же Самгин думал, что его одинокая фигура должна вызывать у людей упадков впечатление.
Свою биографию Елена рассказала очень кратко и прерывая рассказ длинными паузами: бабушка ее Ивонна Данжеро была акробаткой
в цирке, сломала ногу, а потом сошлась с тамбовским помещиком, родила дочь, помещик помер, бабушка открыла
магазин мод
в Тамбове.
Пред ним, одна за другой, мелькали, точно падая куда-то, полузабытые картины: полиция загоняет московских студентов
в манеж, мужики и бабы срывают замок с двери хлебного «
магазина», вот поднимают колокол на колокольню; криками ура встречают голубовато-серого царя тысячи обывателей Москвы, так же встречают его
в Нижнем Новгороде, тысяча людей всех сословий стоит на коленях пред Зимним дворцом, поет «Боже, царя храни», кричит ура.
Каким-то куском мозга Клим Иванович понимал комическую парадоксальность таких мыслей, но не мешал им, и они тлели
в нем, как тлеет трут или сухие гнилушки, вызывая
в памяти картины ограбления хлебного
магазина, подъем колокола и множество подобных, вплоть до бородатых, зубастых на станции Новгород, вплоть до этой вот возни сотен солдат среди древесных, наскоро срубленных пней и затоптанного валежника.
— 12 рублей фунт! — с ужасом
в красивых глазах выкрикивала она. — 18 рублей! И вообще покупать можно только у Елисеева, а еще лучше —
в замечательном
магазине офицеров гвардии…
Ломовой счастливо захохотал, Клим Иванович пошел тише, желая послушать, что еще скажет извозчик. Но на панели пред витриной оружия стояло человек десять, из
магазина вышел коренастый человек, с бритым лицом под бобровой шапкой,
в пальто с обшлагами из меха, взмахнул рукой и, громко сказав: «
В дантиста!» — выстрелил.
В проходе во двор на белой эмалированной вывеске исчезла буква а, стрелок, самодовольно улыбаясь, взглянул на публику, кто-то одобрил его...