Неточные совпадения
Все вокруг расширялось, разрасталось, теснилось
в его
душу так же упрямо и грубо, как богомольцы
в церковь Успения, где была чудотворная икона божией матери.
Случилась ее кончина без супруга и без сына.
Там,
в Крапивне, гремел бал;
Никто этого не знал.
Телеграмму о смерти получили
И со свадьбы укатили.
Здесь лежит супруга-мать
Ольга, что бы ей сказать
Для
души полезное?
Царство ей небесное».
— А вот икону вы, неверующий, все-таки не швырнули бы так, а ведь
в книге больше
души, чем
в иконе.
— Ванька,
в сущности, добрая
душа, а грубит только потому, что не смеет говорить иначе, боится, что глупо будет. Грубость у него — признак ремесла, как дурацкий шлем пожарного.
—
В ней сокрыты все основы наших заблуждений,
в ней — яд, разрушающий
душу.
— Ты
в бабью любовь — не верь. Ты помни, что баба не
душой, а телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно глядят одна на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие на земле живут.
— Уже Галлен знал, что седалище
души в головном мозгу…
— И пьет. Вообще тут многие живут
в тревожном настроении, перелом
души! — продолжал Дмитрий все с радостью. — А я, кажется, стал похож на Дронова: хочу все знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог…
Но Нехаева как-то внезапно устала, на щеках ее, подкрашенных морозом, остались только розоватые пятна, глаза потускнели, она мечтательно заговорила о том, что жить всей
душой возможно только
в Париже, что зиму эту она должна бы провести
в Швейцарии, но ей пришлось приехать
в Петербург по скучному делу о небольшом наследстве.
— Какая-то таинственная сила бросает человека
в этот мир беззащитным, без разума и речи, затем,
в юности, оторвав
душу его от плоти, делает ее бессильной зрительницей мучительных страстей тела.
Можно думать, что это жалкое тело заключает
в себе чужую
душу.
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как это делают все, рисуясь друг перед другом! У тебя есть уважение к тайнам твоей
души, это — редко. Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся
в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
— У нас ухо забито шумом каменных городов, извозчиками, да, да! Истинная, чистая музыка может возникнуть только из совершенной тишины. Бетховен был глух, но ухо Вагнера слышало несравнимо хуже Бетховена, поэтому его музыка только хаотически собранный материал для музыки. Мусоргский должен был оглушаться вином, чтоб слышать голос своего гения
в глубине
души, понимаете?
Это — не наша, русская бражка, возбуждающая лирическую чесотку
души, не варево князя Кропоткина, графа Толстого, полковника Лаврова и семинаристов, окрестившихся
в социалисты, с которыми приятно поболтать, — нет!
—
В библии она прочитала: «И вражду положу между тобою и между женою». Она верит
в это и боится вражды, лжи. Это я думаю, что боится. Знаешь — Лютов сказал ей: зачем же вам
в театрах лицедействовать, когда, по природе
души вашей, путь вам лежит
в монастырь? С ним она тоже
в дружбе, как со мной.
Ручной чижик, серенький с желтым, летал по комнате, точно
душа дома; садился на цветы, щипал листья, качаясь на тоненькой ветке, трепеща крыльями; испуганный осою, которая, сердито жужжа, билась о стекло, влетал
в клетку и пил воду, высоко задирая смешной носишко.
Медленные пальцы маленького музыканта своеобразно рассказывали о трагических волнениях гениальной
души Бетховена, о молитвах Баха, изумительной красоте печали Моцарта. Елизавета Спивак сосредоточенно шила игрушечные распашонки и тугие свивальники для будущего человека. Опьяняемый музыкой, Клим смотрел на нее, но не мог заглушить
в себе бесплодных мудрствований о том, что было бы, если б все окружающее было не таким, каково оно есть?
— Отлично! — закричал он, трижды хлопнув ладонями. — Превосходно, но — не так! Это говорил не итальянец, а — мордвин. Это — размышление, а не страсть, покаяние, а не любовь! Любовь требует жеста. Где у тебя жест? У тебя лицо не живет! У тебя вся
душа только
в глазах, этого мало! Не вся публика смотрит на сцену
в бинокль…
— Вот — увидите, увидите! — таинственно говорил он раздраженной молодежи и хитро застегивал пуговки глаз своих
в красные петли век. — Он — всех обманет, дайте ему оглядеться! Вы на глаза его, на зеркало
души, не обращаете внимания. Всмотритесь-ка
в лицо-то!
Дядя Хрисанф имел вид сугубо парадный; шлифованная лысина его торжественно сияла, и так же сияли ярко начищенные сапоги с лакированными голенищами. На плоском лице его улыбки восторга сменялись улыбками смущения; глазки тоже казались начищенными, они теплились, точно огоньки двух лампад, зажженных
в емкой
душе дяди.
Душу мою насилует отчаяние,
Нарядное, точно кокотка,
В бумажных цветах жалких слов.
—
В записках местного жителя Афанасия Дьякова, частию опубликованных мною
в «Губернских ведомостях», рассказано, что швед пушкарь Егор — думать надо Ингвар, сиречь, упрощенно, Георг — Игорь, — отличаясь смелостью характера и простотой
души, сказал Петру Великому, когда суровый государь этот заглянул проездом
в город наш: «Тебе, царь, кузнечному да литейному делу выучиться бы,
в деревянном царстве твоем плотников и без тебя довольно есть».
— Вот собираются
в редакции местные люди: Европа, Европа! И поносительно рассказывают иногородним, то есть редактору и длинноязычной собратии его, о жизни нашего города. А
душу его они не чувствуют, история города не знакома им, отчего и раздражаются.
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что
в дворянском отделении устроен для мужчин
душ профессора Шарко, а для дам ароматические ванны», — читал он, когда
в дверь постучали и на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился
в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.
«Вот об этих русских женщинах Некрасов забыл написать. И никто не написал, как значительна их роль
в деле воспитания русской
души, а может быть, они прививали народолюбие больше, чем книги людей, воспитанных ими, и более здоровое, — задумался он. — «Коня на скаку остановит,
в горящую избу войдет», — это красиво, но полезнее войти
в будничную жизнь вот так глубоко, как входят эти, простые, самоотверженно очищающие жизнь от пыли, сора».
Я обошел сады, луга,
Я видел все цветы,
Но
в этом мире нет цветка
Милей
душе, чем ты!
— Хорошо говорить многие умеют, а надо говорить правильно, — отозвался Дьякон и, надув щеки, фыркнул так, что у него ощетинились усы. — Они там вовлекли меня
в разногласия свои и смутили. А — «яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми
душу растлевает». Я ведь
в социалисты пошел по вере моей во Христа без чудес, с единым токмо чудом его любви к человекам.
— До свидания, — сказал Клим и быстро отступил, боясь, что умирающий протянет ему руку. Он впервые видел, как смерть
душит человека, он чувствовал себя стиснутым страхом и отвращением. Но это надо было скрыть от женщины, и, выйдя с нею
в гостиную, он сказал...
— А может быть, это — прислуга. Есть такое суеверие: когда женщина трудно родит — открывают
в церкви царские врата. Это, пожалуй, не глупо, как символ, что ли. А когда человек трудно умирает — зажигают дрова
в печи, лучину на шестке, чтоб
душа видела дорогу
в небо: «огонек на исход
души».
— Тут уж невозможно догадаться: почему
душа должна вылетать
в трубу, как банкрот?
Еще дорогой
в ресторан он вспомнил, что Любаша недели три тому назад уехала
в Петербург, и теперь, лежа
в постели, думал, что она, по доброте
души, может быть причастна к убийству.
— Гляди-ко ты, как разъярился человек, — с восхищением сказал возница, присев на подножку брички и снимая сапог. — Это он — правильно! Такое дело всем надобно делать
в одну
душу.
«Здесь живут все еще так, как жили во времена Гоголя; кажется, что девяносто пять процентов жителей — «мертвые
души» и так жутко мертвые, что и не хочется видеть их ожившими»… «
В гимназии введено обучение военному строю, обучают офицера местного гарнизона, и, представь, многие гимназисты искренно увлекаются этой вредной игрой. Недавно один офицер уличен
в том, что водил мальчиков
в публичные дома».
— Помните — Христос-то: «
В руце твоя предаю дух мой», — а не
душу.
— Тело. Плоть. Воодушевлена, но — не одухотворена — вот! Учение богомилов — знаете? Бог дал форму — сатана
душу. Страшно верно! Вот почему
в народе — нет духа. Дух создается избранными.
— Неверно это, выдумка! Никакого духа нету, кроме
души. «
Душе моя,
душе моя — что спиши? Конец приближается». Вот что надобно понять: конец приближается человеку от жизненной тесноты. И это вы, молодой человек, напрасно интеллигентам поклоняетесь, — они вот начали людей
в партии сбивать, новое солдатство строят.
Она стала для него чем-то вроде ящика письменного стола, — ящика,
в который прячут интимные вещи; стала ямой, куда он выбрасывал сор своей
души. Ему казалось, что, высыпая на эту женщину слова, которыми он с детства оброс, как плесенью, он постепенно освобождается от их липкой тяжести, освобождает
в себе волевого, действенного человека. Беседы с Никоновой награждали его чувством почти физического облегчения, и он все чаще вспоминал Дьякона...
— К народу нужно идти не от Маркса, а от Фихте. Материализм — вне народной стихии. Материализм — усталость
души. Творческий дух жизни воплощен
в идеализме.
— А еще вреднее плотских удовольствий — забавы распутного ума, — громко говорил Диомидов, наклонясь вперед, точно готовясь броситься
в густоту людей. — И вот студенты и разные недоучки, медные головы, честолюбцы и озорники, которым не жалко вас, напояют голодные
души ваши, которым и горькое — сладко, скудоумными выдумками о каком-то социализме, внушают, что была бы плоть сыта, а ее сытостью и
душа насытится… Нет! Врут! — с большой силой и торжественно подняв руку, вскричал Диомидов.
«С холодной
душой идут, из любопытства», — думал он, пренебрежительно из-под очков посматривая на разнолицых, топтавшихся на месте людей. Сам он, как всегда, чувствовал себя
в толпе совершенно особенным, чужим человеком и убеждал себя, что идет тоже из любопытства; убеждал потому, что у него явилась смутная надежда: а вдруг произойдет нечто необыкновенное?
В магазинах вспыхивали огни, а на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно было видеть людей, которые шли встречу друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди
в небо и
в землю, заключая и город и
душу в холодную, скучную темноту.
— Ныне скудоумные и маломысленные, соблазняемые смертным грехом зависти, утверждают, что богатые суть враги людей, забывая умышленно, что не
в сокровищах земных спасение
душ наших и что все смертию помрем, яко же и сей верный раб Христов…
Самгин не видел на лицах слушателей радости и не видел «огней
души»
в глазах жителей, ему казалось, что все настроены так же неопределенно, как сам он, и никто еще не решил — надо ли радоваться?
В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров. Его «ура» поддержали несколько человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький,
в теплом пальто, заметил...
«Да, темная
душа», — повторил Самгин, глядя на голую почти до плеча руку женщины. Неутомимая
в работе, она очень завидовала успехам эсеров среди ремесленников, приказчиков, мелких служащих, и
в этой ее зависти Самгин видел что-то детское. Вот она говорит доктору, который, следя за карандашом ее, окружил себя густейшим облаком дыма...
— Какая штучка началась, а? Вот те и хи-хи! Я ведь шел с ним, да меня у Долгоруковского переулка остановил один эсер, и вдруг — трах! трах! Сукины дети! Даже не подошли взглянуть — кого перебили, много ли? Выстрелили и спрятались
в манеж. Так ты, Самгин, уговори! Я не могу! Это, брат, для меня — неожиданно… непонятно! Я думал, у нее — для
души — Макаров… Идет! — шепнул он и отодвинулся подальше
в угол.
Но Калитин и Мокеев ушли со двора. Самгин пошел
в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова
в трактире,
в день похода рабочих
в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов, всей
душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности».
— Извините, — сказал старичок, кивнув желтым черепом
в клочьях волос, похожих на вату. — Болтаю, конечно, от испуга
души.
— Ну? Что? — спросила она и, махнув на него салфеткой, почти закричала: — Да сними ты очки! Они у тебя как на
душу надеты — право! Разглядываешь, усмехаешься… Смотри, как бы над тобой не усмехнулись! Ты — хоть на сегодня спусти себя с цепочки. Завтра я уеду, когда еще встретимся, да и — встретимся ли?
В Москве у тебя жена, там я тебе лишняя.
— Ты — не думай, я к тебе не напрашиваюсь
в любовницы на десять лет, я просто так, от
души, — думаешь, я не знаю, что значит молчать? Один молчит — сказать нечего, а другой — некому сказать.
— Понимаете: небеса! Глубина, голубая чистота, ясность! И — солнце! И вот я, — ну, что такое я? Ничтожество, болван! И вот — выпускаю голубей. Летят, кругами, все выше, выше, белые
в голубом. И жалкая
душа моя летит за ними — понимаете?
Душа! А они — там, едва вижу. Тут — напряжение… Вроде обморока. И — страх: а вдруг не воротятся? Но — понимаете — хочется, чтоб не возвратились, понимаете?