Неточные совпадения
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит
в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще
в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей
на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей
города.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой
на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и знал, что
в домах говорят о нем все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и хуже говорили о Варавке
в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
Было что-то нелепое
в гранитной массе Исакиевского собора,
в прикрепленных к нему серых палочках и дощечках лесов,
на которых Клим никогда не видел ни одного рабочего. По
улицам машинным шагом ходили необыкновенно крупные солдаты; один из них, шагая впереди, пронзительно свистел
на маленькой дудочке, другой жестоко бил
в барабан.
В насмешливом, злокозненном свисте этой дудочки,
в разноголосых гудках фабрик, рано по утрам разрывавших сон, Клим слышал нечто, изгонявшее его из
города.
Из облака радужной пыли выехал бородатый извозчик, товарищи сели
в экипаж и через несколько минут ехали по
улице города, близко к панели. Клим рассматривал людей; толстых здесь больше, чем
в Петербурге, и толстые, несмотря
на их бороды, были похожи
на баб.
Подумалось также, что люди, знакомые ему, собираются вокруг его с подозрительной быстротой, естественной только
на сцене театра или
на улице, при виде какого-нибудь несчастия. Ехать
в город — не хотелось, волновало любопытство: как встретит Лидия Туробоева?
С восхода солнца и до полуночи
на улицах суетились люди, но еще более были обеспокоены птицы, — весь день над Москвой реяли стаи галок, голубей, тревожно перелетая из центра
города на окраины и обратно; казалось, что
в воздухе беспорядочно снуют тысячи черных челноков, ткется ими невидимая ткань.
Ел человек мало, пил осторожно и говорил самые обыкновенные слова, от которых
в памяти не оставалось ничего, — говорил, что
на улицах много народа, что обилие флагов очень украшает
город, а мужики и бабы окрестных деревень толпами идут
на Ходынское поле.
—
В сущности,
город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было
на крыше, он незаметно ушел. По
улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные
в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел
в дом,
в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой
в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
Каждый из них тоже как будто обладал невидимым мешочком серой пыли, и все, подобно мальчишкам, играющим
на немощеных
улицах окраин
города, горстями бросали друг
в друга эту пыль.
Вообще, скажет что-нибудь
в этом духе. Он оделся очень парадно, надел новые перчатки и побрил растительность
на подбородке. По
улице, среди мокрых домов, метался тревожно осенний ветер, как будто искал где спрятаться, а над
городом он чистил небо, сметая с него грязноватые облака, обнажая удивительно прозрачную синеву.
— Пора идти. Нелепый
город, точно его черт палкой помешал. И все
в нем рычит: я те не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского
на московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся
в улицу серенький курятничек
в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», — больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
Часа через полтора Самгин шагал по
улице, следуя за одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо
на востоке уже предрассветно зеленело, но
город еще спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя было обидно идти по пустым
улицам за человеком, который, сунув руки
в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не касаясь земли ногами, точно он себя нес
на руках, охватив ими бедра свои.
А
город, окутанный знойным туманом и густевшими запахами соленой рыбы, недубленых кож, нефти, стоял
на грязном песке; всюду, по набережной и
в пыли
на улицах, сверкала, как слюда, рыбья чешуя, всюду медленно шагали распаренные восточные люди,
в тюбетейках, чалмах, халатах; их было так много, что
город казался не русским, а церкви — лишними
в нем.
В магазинах вспыхивали огни, а
на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно было видеть людей, которые шли встречу друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди
в небо и
в землю, заключая и
город и душу
в холодную, скучную темноту.
Этой части
города он не знал, шел наугад, снова повернул
в какую-то
улицу и наткнулся
на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел
в сизое небо, оно крошилось снегом;
на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек
в серебряных очках, толстая женщина, стоя
на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была
в крови, точно
в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что
улицы необычно многолюдны и
в городе шумно так же, как
в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору
в больничном халате, остановился, взглянул
на Самгина из-под ладони и закричал...
В этот день дома
города как будто стиснулись, выдавив
на улицы всех жителей.
Он посмотрел, как толпа втискивала себя
в устье главной
улицы города, оставляя за собой два широких хвоста, вышел
на площадь, примял перчатку подошвой и пошел к набережной.
Город с утра сердито заворчал и распахнулся, открылись окна домов, двери, ворота, солидные люди поехали куда-то
на собственных лошадях, по
улицам зашагали пешеходы с тростями, с палками
в руках, нахлобучив шляпы и фуражки
на глаза, готовые к бою; но к вечеру пронесся слух, что «союзники» собрались
на Старой площади, тяжко избили двух евреев и фельдшерицу Личкус, —
улицы снова опустели, окна закрылись,
город уныло притих.
Он оделся и, как бы уходя от себя, пошел гулять. Показалось, что
город освещен празднично, слишком много было огней
в окнах и народа
на улицах много. Но одиноких прохожих почти нет, люди шли группами, говор звучал сильнее, чем обычно, жесты — размашистей; создавалось впечатление, что люди идут откуда-то, где любовались необыкновенно возбуждающим зрелищем.
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой
в некий безмысленный и бессловесный, но тем более волнующий спор. Оделся и пошел
в город, внимательно присматриваясь к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа
на улицах было много, и много было рабочих, двигались люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
По
улицам мчались раскормленные лошади
в богатой упряжке, развозя солидных москвичей
в бобровых шапках, женщин, закутанных
в звериные меха, свинцовых генералов;
город удивительно разбогател людями, каких не видно было
на улицах последнее время.
Бойкая рыжая лошаденка быстро и легко довезла Самгина с вокзала
в город; люди
на улицах, тоже толстенькие и немые, шли навстречу друг другу спешной зимней походкой; дома, придавленные пуховиками снега, связанные заборами, прочно смерзлись, стояли крепко;
на заборах, с розовых афиш, лезли
в глаза черные слова: «Горе от ума», — белые афиши тоже черными словами извещали о втором концерте Евдокии Стрешневой.
— «Как точка над i», — вспомнил Самгин стих Мюссе, — и тотчас совершенно отчетливо представил, как этот блестящий шарик кружится, обегая землю, а земля вертится, по спирали, вокруг солнца, стремительно — и тоже по спирали — падающего
в безмерное пространство; а
на земле,
на ничтожнейшей точке ее,
в маленьком
городе, где воют собаки,
на пустынной
улице,
в деревянной клетке, стоит и смотрит
в мертвое лицо луны некто Клим Самгин.
В городе, подъезжая к дому Безбедова, он увидал среди
улицы забавную группу: полицейский, с разносной книгой под мышкой, старуха
в клетчатой юбке и с палкой
в руках, бородатый монах с кружкой
на груди, трое оборванных мальчишек и педагог
в белом кителе — молча смотрели
на крышу флигеля; там, у трубы, возвышался, качаясь, Безбедов
в синей блузе, без пояса,
в полосатых брюках, — босые ступни его ног по-обезьяньи цепко приклеились к тесу крыши.
Город беспокоился, готовясь к выборам
в Думу, по
улицам ходили и ездили озабоченные, нахмуренные люди,
на заборах пестрели партийные воззвания, члены «Союза русского народа» срывали их, заклеивали своими.
Дома огородников стояли далеко друг от друга, немощеная
улица — безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака, шумели деревья,
на огородах лаяли и завывали собаки.
На другом конце
города, там, куда унесли икону,
в пустое небо, к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно, как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
— Вы, по обыкновению, глумитесь, Харламов, — печально, однако как будто и сердито сказал хозяин. — Вы — запоздалый нигилист, вот кто вы, — добавил он и пригласил ужинать, но Елена отказалась. Самгин пошел провожать ее. Было уже поздно и пустынно,
город глухо ворчал, засыпая. Нагретые за день дома, остывая, дышали тяжелыми запахами из каждых ворот.
На одной
улице луна освещала только верхние этажи домов
на левой стороне, а
в следующей
улице только мостовую, и это раздражало Самгина.
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого года и не выходил
на улицу в день 27 февраля. Один,
в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он стоял у окна и смотрел во тьму позднего вечера, она
в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над
городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались за крыши домов.