Неточные совпадения
Вступительный экзамен
в гимназию Дронов сдал блестяще, Клим — не выдержал. Это настолько сильно задело его, что, придя домой, он ткнулся
головой в колена матери и зарыдал. Мать ласково успокаивала его, сказала много милых
слов и даже похвалила...
Клим вздохнул, послушал, как тишина поглощает грохот экипажа, хотел подумать о дяде, заключить его
в рамку каких-то очень значительных
слов, но
в голове его ныл, точно комар, обидный вопрос...
Клим слышал ее нелепые
слова сквозь гул
в голове, у него дрожали ноги, и, если бы Рита говорила не так равнодушно, он подумал бы, что она издевается над ним.
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только
словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив
голову на плечо, смотрит
в угол потолка, прислушиваясь.
Клим вдруг испугался ее гнева, он плохо понимал, что она говорит, и хотел только одного: остановить поток ее
слов, все более резких и бессвязных. Она уперлась пальцем
в лоб его, заставила поднять
голову и, глядя
в глаза, спросила...
Так, молча, он и ушел к себе, а там, чувствуя горькую сухость во рту и бессвязный шум злых
слов в голове, встал у окна, глядя, как ветер обрывает листья с деревьев.
Но теперь, когда мысли о смерти и любви облекались гневными
словами маленькой, почти уродливой девушки, Клим вдруг почувствовал, что эти мысли жестоко ударили его и
в сердце и
в голову.
Дома она обнаружила и
в словах и во всем, что делалось ею, нервную торопливость и раздражение, сгибала шею, как птица, когда она прячет
голову под крыло, и, глядя не на Самгина, а куда-то под мышку себе, говорила...
Клим Самгин смотрел, слушал и чувствовал, что
в нем нарастает негодование, как будто его нарочно привели сюда, чтоб наполнить
голову тяжелой и отравляющей мутью. Все вокруг было непримиримо чуждо, но, заталкивая
в какой-то темный угол, насиловало, заставляя думать о горбатой девочке, о
словах Алины и вопросе слепой старухи...
«Нужно иметь какие-то особенные
головы и сердца, чтоб признавать необходимость приношения человека
в жертву неведомому богу будущего», — думал он, чутко вслушиваясь
в спокойную речь, неторопливые
слова Туробоева...
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать с мужем.
В этот вечер она казалась старше лет на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее плечи, зябко скорчившись
в кресле, она, чувствовал Клим, была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется подойти к ней, положить
голову на колени ей и еще раз испытать то необыкновенное, что он уже испытал однажды.
В его памяти звучали
слова Ромео и крик дяди Хрисанфа...
И больше ничего не говорил, очевидно, полагая, что
в трех его
словах заключена достаточно убийственная оценка человека. Он был англоманом, может быть, потому, что пил только «английскую горькую», — пил, крепко зажмурив глаза и запрокинув
голову так, как будто хотел, чтобы водка проникла
в затылок ему.
Он говорил еще что-то, но, хотя
в комнате и на улице было тихо, Клим не понимал его
слов, провожая телегу и глядя, как ее медленное движение заставляет встречных людей врастать
в панели, обнажать
головы. Серые тени испуга являлись на лицах, делая их почти однообразными.
— Случилось какое-то… несчастие, — ответил Клим.
Слово несчастие он произнес не сразу, нетвердо, подумав, что надо бы сказать другое
слово, но
в голове его что-то шумело, шипело, и
слова не шли на язык.
В словах капитана было что-то барабанное, голос его оглушал. Радеев, кивая
головой, осторожно отодвигался вместе со стулом и бормотал...
Комната наполнилась шумом отодвигаемых стульев,
в углу вспыхнул огонек спички, осветив кисть руки с длинными пальцами, испуганной курицей заклохтала какая-то барышня, — Самгину было приятно смятение, вызванное его
словами. Когда он не спеша, готовясь рассказать страшное, обошел сад и двор, — из флигеля шумно выбегали ученики Спивак; она, стоя у стола, звенела абажуром, зажигая лампу, за столом сидел старик Радеев, барабаня пальцами, покачивая
головой.
— Беспутнейший человек этот Пуаре, — продолжал Иноков, потирая лоб, глаза и говоря уже так тихо, что сквозь его
слова было слышно ворчливые голоса на дворе. — Я даю ему уроки немецкого языка. Играем
в шахматы. Он холостой и — распутник.
В спальне у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны
в рамках
голые женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И — десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
Самгин наклонил
голову, чтобы скрыть улыбку. Слушая рассказ девицы, он думал, что и по фигуре и по характеру она была бы на своем месте
в водевиле, а не
в драме. Но тот факт, что на долю ее все-таки выпало участие
в драме, несколько тронул его; он ведь был уверен, что тоже пережил драму. Однако он не сумел выразить чувство, взволновавшее его, а два последние
слова ее погасили это чувство. Помолчав, он спросил вполголоса...
Самгин-сын посмотрел на это несколько секунд и, опустив
голову, прикрыл глаза, чтоб не видеть.
В изголовье дивана стояла, точно вырезанная из гранита, серая женщина и ворчливым голосом, удваивая гласные, искажая
слова, говорила...
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца на
голове своей, на шее и встряхнул
головой. Вспомнилось, как отец и брат плакали
в саду якобы о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали
в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные
слова...
Запевали «Дубинушку» двое: один — коренастый,
в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса,
в растоптанных лаптях, с
голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди
слов, притопывал ногою, играл всем телом, а железными руками играл на тугой веревке, точно на гуслях, а пел — не стесняясь выбором
слов...
Трифонов часа два возил Самгиных по раскаленным улицам
в шикарнейшей коляске, запряженной парою очень тяжелых, ленивых лошадей, обильно потел розовым потом и, часто вытирая
голое лицо кастрата надушенным платком, рассказывал о достопримечательностях Астрахани тоже клетчатыми, как его костюм, серенькими и белыми
словами; звучали они одинаково живо.
Суслов подробно, с не крикливой, но упрекающей горячностью рассказывал о страданиях революционной интеллигенции
в тюрьмах, ссылке, на каторге, знал он все это прекрасно; говорил он о необходимости борьбы, самопожертвования и всегда говорил склонив
голову к правому плечу, как будто за плечом его стоял кто-то невидимый и не спеша подсказывал ему суровые
слова.
Дома он расслабленно свалился на диван. Варвара куда-то ушла,
в комнатах было напряженно тихо, а
в голове гудели десятки голосов. Самгин пытался вспомнить
слова своей речи, но память не подсказывала их. Однако он помнил, что кричал не своим голосом и не свои
слова.
Самгин поднял с земли ветку и пошел лукаво изогнутой между деревьев дорогой из тени
в свет и снова
в тень. Шел и думал, что можно было не учиться
в гимназии и университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить по избитым дорогам на скверных лошадях
в неудобной бричке, с полудикими людями на козлах.
В голове, как медные пятаки
в кармане пальто, болтались, позванивали
в такт шагам
слова...
Особенно был раздражен бритоголовый человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув правую руку к лицу Кутузова. Синий шар
головы его теперь пришелся как раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его.
Слов его Самгин не слышал, а
в голосе чувствовал личную и горькую обиду. Но был ясно слышен сухой голос Прейса...
Самгину показалось, что он слышит
в словах Кутузова нечто близкое унынию, и пожалел, что не видит лица, — Кутузов стоял, наклоня
голову, разбирая папиросы
в коробке, Самгин предложил ему закусить.
Кричавший стоял на парте и отчаянно изгибался, стараясь сохранить равновесие, на ногах его были огромные ботики, обладавшие самостоятельным движением, — они съезжали с парты.
Слова он произносил немного картавя и очень пронзительно. Под ним, упираясь животом
в парту, стуча кулаком по ней, стоял толстый человек, закинув
голову так, что на шее у него образовалась складка, точно калач; он гудел...
Поп говорил отрывисто, делая большие паузы, повторяя
слова и, видимо, с трудом находя их. Шумно всасывал воздух, растирал синеватые щеки, взмахивал
головой, как длинноволосый, и после каждого взмаха щупал остриженную
голову, задумывался и молчал, глядя
в пол. Медлительный Мартын писал все быстрее, убеждая Клима, что он не считается с диктантом Гапона.
— Да, это, конечно, так! — сказал Брагин, кивнув
головой, и вздохнул, продолжая: — Эту пословицу я вчера читал
в каком-то листке. — И, пожимая руку Самгина, закончил: — От вас всегда уходишь успокоенный. Светлым, спокойным умом обладаете вы — честное
слово!
В стороне Поварской кто-то протяжно прокричал неясное
слово, и тотчас же из-за церкви навстречу Климу бросилась дородная женщина; встряхивая
головою, как лошадь, она шипела...
Отделился и пошел навстречу Самгину жандарм, блестели его очки;
в одной руке он держал какие-то бумаги, пальцы другой дергали на груди шнур револьвера, а сбоку жандарма и на шаг впереди его шагал Судаков, натягивая обеими руками картуз на лохматую
голову; луна хорошо освещала его сухое, дерзкое лицо и медную пряжку ремня на животе; Самгин слышал его угрюмые
слова...
— Постарел, больше, чем надо, — говорила она, растягивая
слова певуче, лениво; потом, крепко стиснув руку Самгина горячими пальцами
в кольцах и отодвинув его от себя, осмотрев с
головы до ног, сказала: — Ну — все же мужчина
в порядке! Сколько лет не видались? Ох, уж лучше не считать!
Самгин согласно кивнул
головой и стал слушать сиплые
слова внимательнее, чувствуя
в рассказе Безбедова новые ноты.
Она задохнулась, замолчала, двигая стул, постукивая ножками его по полу, глаза ее фосфорически блестели, раза два она открывала рот, но, видимо, не
в силах сказать
слова, дергала
головою, закидывая ее так высоко, точно невидимая рука наносила удары
в подбородок ей. Потом, оправясь, она продолжала осипшим голосом, со свистом, точно сквозь зубы...
Он нехорошо возбуждался. У него тряслись плечи, он совал
голову вперед, желтоватое рыхлое лицо его снова окаменело, глаза ослепленно мигали, губы, вспухнув, шевелились, красные, неприятно влажные. Тонкий голос взвизгивал, прерывался,
в словах кипело бешенство. Самгин, чувствуя себя отвратительно, даже опустил
голову, чтоб не видеть пред собою противную дрожь этого жидкого тела.
Он неестественно быстро вскочил со стула, пошатнув стол, так что все на нем задребезжало, и, пока Самгин удерживал лампу, живот Бердникова уперся
в его плечи, над
головой его завизжали торопливые
слова...
И, думая
словами, он пытался представить себе порядок и количество неприятных хлопот, которые ожидают его. Хлопоты начались немедленно: явился человек
в черном сюртуке, краснощекий, усатый, с толстым слоем черных волос на
голове, зачесанные на затылок, они придают ему сходство с дьяконом, а черноусое лицо напоминает о полицейском. Большой, плотный, он должен бы говорить басом, но говорит высоким, звонким тенором...
Говорков — среднего роста, стройный, смуглолицый, черноглазый, с толстыми усами и квадратной бородкой, темные, бритые щеки его нервно дрожат, говорит он высоким голосом, крикливо и как бы откусывая
слова, курчавые волосы его лежат на
голове гладко, поблескивают, как шелк, и
в них немало седых.
Воинов снова заставил слушать его, манера говорить у этого человека возбуждала надежду, что он, может быть, все-таки скажет нечто неслыханное, но покамест он угрюмо повторял уже сказанное. Пыльников, согласно кивая
головой, вкрадчиво вмешивал
в его тяжелые
слова коротенькие реплики с ясным намерением пригладить угловатую речь, смягчить ее.
Память Клима Самгина подсказала ему
слова Тагильского об интеллигенте
в третьем поколении, затем о картинах жизни Парижа, как он наблюдал ее с высоты третьего этажа. Он усмехнулся и, чтоб скрыть усмешку от глаз Дронова, склонил
голову, снял очки и начал протирать стекла.