Неточные совпадения
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел,
как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно
быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
Ужас, испытанный Климом в те минуты, когда красные, цепкие руки, высовываясь из
воды, подвигались к нему, Клим прочно забыл; сцена гибели Бориса вспоминалась ему все более редко и лишь
как неприятное сновидение. Но в словах скептического человека
было что-то назойливое,
как будто они хотели утвердиться забавной, подмигивающей поговоркой...
Видел он и то, что его уединенные беседы с Лидией не нравятся матери. Варавка тоже хмурился, жевал бороду красными губами и говорил, что птицы вьют гнезда после того,
как выучатся летать. От него веяло пыльной скукой, усталостью, ожесточением. Он являлся домой измятый, точно после драки. Втиснув тяжелое тело свое в кожаное кресло, он
пил зельтерскую
воду с коньяком, размачивал бороду и жаловался на городскую управу, на земство, на губернатора. Он говорил...
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково,
как засыпающий окунь в ушате
воды, совался из угла в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо его морщилось, глаза смотрели на вещи в комнате спрашивающим взглядом.
Было ясно, что Лидия не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв брови, широко открыв глаза, спрашивал...
Клим не видел темненького. Он не верил в сома, который любит гречневую кашу. Но он видел, что все вокруг — верят, даже Туробоев и, кажется, Лютов. Должно
быть, глазам
было больно смотреть на сверкающую
воду, но все смотрели упорно,
как бы стараясь проникнуть до дна реки. Это на минуту смутило Самгина: а — вдруг?
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни; в синеватой
воде подпрыгивали,
как пробки, головы людей, взмахивались в воздух масляно блестевшие руки; вечерами в лесу
пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно, в три часа, безгрудая, тощая барышня в розовом платье и круглых, темных очках играла на пианино «Молитву девы», а в четыре шла берегом на мельницу
пить молоко, и по
воде косо влачилась за нею розовая тень.
— Наивность, батенька! Еврей
есть еврей, и это с него
водой не смоешь,
как ее ни святи, да-с! А мужик
есть мужик. Природа равенства не знает, и крот петуху не товарищ, да-с! — сообщил он тихо и торжественно.
Голосок у дяди Миши
был тихий, но неистощимый и светленький,
как подземный ключ, бесконечные годы источающий холодную и чистую
воду.
Скрипнул ящик комода, щелкнули ножницы, разорвалась какая-то ткань, отскочил стул, и полилась
вода из крана самовара. Клим стал крутить пуговицу тужурки, быстро оторвал ее и сунул в карман. Вынул платок, помахал им,
как флагом, вытер лицо, в чем оно не нуждалось. В комнате
было темно, а за окном еще темнее, и казалось, что та, внешняя, тьма может, выдавив стекла, хлынуть в комнату холодным потоком.
Его лицо, надутое,
как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным огнем, а уши
были лиловые, точно у пьяницы; глаза, узенькие,
как два тире, изучали Варвару. С нелепой быстротой он бросал в рот себе бисквиты, сверкал чиненными золотом зубами и
пил содовую
воду, подливая в нее херес. Мать, похожая на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая...
Утром сели на пароход, удобный,
как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом, кричали дети, прыгая в
воде, на отмелях. В третьем классе, на корме парохода, тоже играли,
пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей,
как отец учил его читать...
— С этим можно согласиться. Химический процесс гниения — революционный процесс. И так
как декадентство
есть явный признак разложения буржуазии, то все эти «Скорпионы», «Весы» — и
как их там? — они льют
воду на нашу мельницу в конце концов.
Туробоев не казался взволнованным, но вино
пил,
как воду,
выпив стакан, тотчас же наполнил его и тоже отпил половину, а затем, скрестив руки, стал рассказывать.
Раздалось несколько шлепков, похожих на удары палками по
воде, и тотчас сотни голосов яростно и густо заревели; рев этот
был еще незнаком Самгину, стихийно силен, он
как бы исходил из открытых дверей церкви, со дворов, от стен домов, из-под земли.
— Отец мой несчастливо в карты играл, и когда, бывало, проиграется, приказывает маме разбавлять молоко
водой, — у нас
было две коровы. Мама продавала молоко, она
была честная, ее все любили, верили ей. Если б ты знал,
как она мучилась, плакала, когда ей приходилось молоко разбавлять. Ну, вот, и мне тоже стыдно, когда я плохо
пою, — понял?
Придерживая очки, Самгин взглянул в щель и почувствовал, что он
как бы падает в неограниченный сумрак, где взвешено плоское, правильно круглое пятно мутного света. Он не сразу понял, что свет отражается на поверхности
воды, налитой в чан, —
вода наполняла его в уровень с краями, свет лежал на ней широким кольцом; другое, более узкое, менее яркое кольцо лежало на полу, черном,
как земля. В центре кольца на
воде, — точно углубление в ней, — бесформенная тень, и тоже трудно
было понять, откуда она?
Ожидая
воды, Бердников пожаловался на неприятную погоду, на усталость сердца, а затем, не торопясь,
выпив воды, он, постукивая указательным пальцем по столу, заговорил деловито, но
как будто и небрежно...
«Вероятно, шут своего квартала», — решил Самгин и, ускорив шаг, вышел на берег Сены. Над нею шум города стал гуще, а река текла так медленно,
как будто ей тяжело
было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в нагромождении каменных домов. На черной
воде дрожали,
как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу, на борту ее стоял человек, щупая
воду длинным шестом, с реки кто-то невидимый глухо говорил ему...
— Создателем действительных культурных ценностей всегда
был инстинкт собственности, и Маркс вовсе не отрицал этого. Все великие умы благоговели пред собственностью,
как основой культуры, — возгласил доцент Пыльников, щупая правой рукою графин с
водой и все размахивая левой, но уже не с бумажками в ней, а с какой-то зеленой книжкой.
— Вот все чай
пью, — говорила она, спрятав ‹лицо› за самоваром. — Пусть кипит
вода, а не кровь. Я, знаешь, трусиха, заболев — боюсь, что умру.
Какое противное, не русское слово — умру.
— Это — неизвестно мне.
Как видите — по ту сторону насыпи сухо, песчаная почва,
был хвойный лес, а за остатками леса — лазареты «Красного Креста» и всякое его хозяйство. На реке можно
было видеть куски розоватой марли, тампоны и вообще некоторые интимности хирургов, но солдаты опротестовали столь оригинальное засорение реки,
воду которой они
пьют.